О формах репрезентации авторского сознания в новеллистике б. Зайцева и и. Бунина

Авторское сознание является определяющим фактором литературно-художественного повествования. В ходе создания писателем ценностно-смысловых структур объективируется его онтологическое видение, опредмечиваются «ценности мира и жизни» (М. М. Бахтин), позволяющие говорить об определенной аксиологии творческого субъекта. Эстетические принципы автора всегда адекватны его интенциональности и в этом смысле уникальны. Вместе с тем некоторые черты воплощенного авторства более рельефно выступают в сопоставлении со смежными аксиологическими системами, о чем, на наш взгляд, свидетельствует прочтение малой прозы Б. Зайцева и И. Бунина. В настоящей статье рассмотрены новелла Б. Зайцева «Лина» и бунинская «Галя Ганская».

Названные произведения имеют выраженные точки сближения в материале, фабуле и, условно говоря, в теме любви. При этом ни «Галя Ганская», ни «Лина» как любовные истории не читаются, хотя персонажи обеих новелл будто бы вовлечены в психологические коллизии, порожденные ревностью и любовными разочарованиями. Раскрытие интенций Б. Зайцева и И. Бунина прежде всего предполагает понимание исходной значимости авторской лирической субъективности, объясняющей отсутствие примет реалистической типизации как в «Лине», так и в «Гале Ганской». Много общего эти новеллы имеют и в жанровой форме, представляющей разновидности лиро-эпической новеллы. Вместе с тем семантические структуры рассматриваемых текстов указывают на различные ценностные ориентиры их авторов. Уяснение интенциональной логики сюжетного развития в новеллах Б. Зайцева и И. Бунина позволяет показать вариативность функционирования однотипных жанровых структур в различных ценностных системах.

Новелла «Галя Ганская» является одним из наиболее емких произведений бунинской книги «Темные аллеи», писавшейся в период 1937—1944 годов. Лаконичность и новеллистическая емкость ее формы позволяет увидеть  — даже без особенно пристального всматривания — главный для Бунина предмет изображения, отвечающий его «ценностям мира и жизни». Писатель показывает онтологический процесс вовлечения человека в пространство Универсума через любовное переживание. Собственно события, с которыми могут быть соотнесены этапы этого процесса, не имеют внутренней логики и не объясняют сюжетное развитие в «Гале Ганской». Фабула новеллы собирается из нескольких эпизодов — свиданий Гали с художником, обрамленных размышлениями героя о так и оставшейся не понятой им причине самоубийства девушки. Под впечатлением нелепых подозрений в неверности возлюбленного Галя принимает мгновенно убивающий ее яд. Предшествующая трагедии попытка художника объясниться и восстановить взаимное доверие не дает результата. В состоянии психологически немотивированного отчаяния Галя отталкивает человека, с которым она совсем недавно пережила экстатические мгновения любви: «Я вас теперь поняла — все, все поняла! И если бы вы сейчас стали клясться мне, что вы никуда и никогда не поедете, мне теперь все равно. Дело уже не в этом» [2: 128].

Тогда в чем же, собственно, дело? Ответ на этот вопрос заключен в поглощающей внимание автора онтологии жизни, снимающей интерес к психологическим перипетиям любовной коллизии. Цель И. Бунина — эстетически точно запечатлеть в миге Абсолют. Ослепительная яркость моментальной вспышки в «Гале Ганской» связана с эротическим переживанием героини, самоубийство которой дает ключ к авторскому осмыслению феноменальности женщины.

Метафизическая тайна женской природы иначе осмыслена Б. Зайцевым в его новелле «Лина». Написанная в 1910 году, она принадлежит к числу произведений, о которых сам писатель заметил следующее: «Вместо раннего пантеизма начинают проступать мотивы религиозные — пока еще невнятные — и все же в христианском духе...» [3: 21]. Интерпретация этой новеллы ставит проблему религиозной интенциональности автора и соответствующего ей предмета объективации.

Фабульный материал «Лины» семантически предельно ослаблен и сведен к ситуации предполагаемого любовного треугольника, традиционно отождествляемого с жестокими муками героя, подозревающего в неверности страстно любимую им жену. События, символизирующие начальные этапы внутреннего процесса Евсеева, отвечают архетипической модели поведения ревнивца с фантазией и темпераментом, одержимого к тому же инстинктом собственника. Созерцая прекрасное тело спящей жены, он восклицает с восторгом и ужасом: «Моя!». Причины ужаса Евсеева скоро проясняются. Мысли о Лине, столь близкой и желанной, давно уже опутали его пленом непонимания: «Кто она, эта женщина, взявшая его жизнь?» [3: 350]. Любит ли она его? Постепенно переживания героя приобретают все более отчетливый экзистенциальный характер. Нарастающее душевно напряжение приводит его к крайнему отчаянию, выливающемуся в духовную катастрофу. Сомнения во взаимной любви порождают в душе и сознании Евсеева не столько боязнь потерять счастье обладания любимой женщиной, сколько метафизический ужас распада и опустошения мира в целом. В сущности, с самого начала он страдает не от подозрения Лины в супружеской неверности, а от собственного одиночества. Удовлетворенное эротическое чувство, ранее заполняющее сознание Евсеева радостью духовного и физического со-бытия с женщиной, неожиданно разрешилось резким диссонансом. Разъедающие душу терзания заставляют Евсеева думать не о сопернике, а о том, что Лиина — чужая. Жена пугает его своей отчужденностью, в ее чуждости заключена подлинная причина его страдания.

Не желая оставаться в «пустынной и мертвой» квартире, герой выходит на улицы кажущегося ему теперь «проклятым» города. Заглянув во вдруг ставшее «противным» кафе, Евсеев испытывает еще большую тоску одиночества, вызывающую в его сознании галлюцинацию. Сидя за столиком, он будто бы видит искушающую всех, улыбающуюся, нагую, могучую и страстную Лиину. Следующие за этим инфернальным видением эпизоды воссоздают трагическое состояние человека, бунтующего против абсурдности жизни извержением бешеной злобы и готовностью убить — «залить кровью свою боль». Евсеев восстает против жизни, в которой, как ему представляется, воцарился дьявол. Все ее пространство — дом, город, даже культура — предстает растленным дьявольским искушением. Мир гибнет в пасти какого-то алчущего наслаждения зверя. «И Лина с ним», - вынужденно признается себе герой. Но, казалось бы, праведный бунт Евсеева против порочного наслаждения жизнью парадоксально оборачивается потерей собственно человеческого в нем самом. Готовность пережить «радость убиения» свидетельствует о нигилистической форме экзистенциального пробуждения героя Зайцева.

Прежде чем говорить о финале «Лины», проведем некоторые необходимые параллели с новеллой «Галя Ганская». И бунинская героиня, и зайцевский герой переживают эмоциональное потрясение, вызванное сильным любовным переживанием. Оба связывают с ним большие духовные надежды, но, как оказывается, тщетные. Для обоих разочарование в любви означает прозрение бессмысленности и ненужности жизни. Но Галя Ганская убивает себя, переводя таким образом переживания безмерности любви и невыносимой яркости красоты в регистр космического бытия. А Евсеев, напротив, впадает в исступленное желание убить другого, подозреваемого виновника его страданий — мнимого соперника или даже неверную жену. И у И. Бунина, и у Б. Зайцева герои восстают против жизни, профанирующей духовную природу человека. Настигающее их обоих чувство экзистенциального одиночества вызывает активное сопротивление и поиск пути восстановления единства себя с мировым целым.

Герои новеллы И. Бунина, наделенные автором космическим сознанием [5], пусть на миг, но все же преодолевают отчуждение любовью, подчиняясь ее онтологическому закону. Ю. Мальцев убедительно показал, что Бунин воссоздает в своих произведениях универсальный психический процесс — не только общий для всех, но и одинаково непонятный каждому, ибо его основа лежит в глубокой и неведомой нам области мирового духа [4]. Власть над человеком тайны мира, явленной в тайне любви, объясняет и «необъяснимое» самоубийство Гали. Связь вещей в бунинском повествовании обеспечивается не сюжетно-временной последовательностью, а деталью. В «Гале Ганской» максимальную смысловую нагрузку несут портреты героини, череда которых визуализирует процесс ее стихийного единения с мировым целым, сопровождающийся расцветом красоты и женственности.

Б.Зайцев, проводя своего героя через крушение веры в любовь, также моделирует ситуацию духовной катастрофы. Подчеркнем, что в новелле «Лина», как и в «Гале Ганской», ощущение неотвратимой трагедии тесно переплетено с пониманием человеком собственной чуждости происходящему. Оба героя восстают против разверзающейся пустоты мира. Но бунт Гали — это акт утверждения искомой полноты бытия в миге любви, а бунт Евсеева — реакция на прозрение отчуждающей, разрушительной власти эроса.

Герой Б. Зайцева, постигая свои экзистенциальные глубины, оказывается вне пространства, ранее казавшегося ему заполненным их с Линой любовью. Пережив минуты крайнего отчаяния, почти готовности к самоубийству, он неожиданно обретает способность воспринимать мир в других пространственных координатах. Вместе с кроткой усталостью к Евсееву приходит желание простить Лину: «Ее зовет жизнь, она будет взята, она пройдет свой путь страсти, любви, наслаждений. А я сяду у ее ложа, вечно я буду страдать, но не в том ли состоит любовь, чтобы жертвовать?» [3: 355-356]. Спасительная вертикаль, обозначившаяся вместе с обретенной готовностью страдать, прощать и жертвовать во имя любви, открывает герою Б. Зайцева путь к духовному освобождению в христианском понимании.

Таким образом, в сюжете новеллы «Лина» прослеживается процесс духовного возрождения человека, потерявшего веру в любовь — в потере веры пережившего распад мира и собственной личности — и прозревшего, в конце концов, воскрешающую истину в идеале жертвы и страдания. Тоска одиночества преодолевается Евсеевым новой верой и обретенной в ней свободой, что свидетельствует о близости сознанию Б. Зайцева христианской аксиологии, достаточно четко выявившейся еще до его эмиграции.

Художественный мир И. Бунина организован другими ценностями. Интенциональная доминанта «Гали Ганской», как и большинства его новелл о любви, объясняется космическим сознанием писателя. Человек И. Бунина существует в абсолютном времени и пространстве, интуитивно следует законам Универсума, подчинен им полностью, а потому лишен возможности выбора.

Интерпретация новелл Б. Зайцева и И.Бунина в аспекте их ценностной семантики позволяет заключить, что каждый из писателей нашел собственный ответ на самые сложные вопросы философского и художественного экзистенциализма. Сохранив в определенной мере верность литературной традиции, Б. Зайцев и И. Бунин обогатили ее онтологическим видением мира и дали глубоко оригинальные образцы прозы ХХ века.

Литература

1. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979.

2. Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. — М., 1966. — Т. 7. 3. Зайцев Б.К. Собр. соч.: В 5 т. — М., 1999. –Т. I.

3. Мальцев Ю.В. Иван Бунин. — М., 1994.

4. Сливицкая О.В. Бунин и русский космизм // Studia Rossika Posnaniensia. — Posnan, 1996. — С. 43 — 51.

2001 г.