Плавание за океан.

Зима и весна 1862 года принесли в семью Римских-Корсаковых новые глубокие перемены. Умер отец. Мать и дядя перебрались на житьё в Петербург, к Воину Андреевичу. Вместе с тем оборвались последние нити, связывавшие Нику с тихвинским детством; побывать в родном городе после 1862 года ему больше не удалось. Весною он окончил Морское училище и почти сразу был зачислен в экипаж быстроходного парусного судна, клипера «Алмаз», готовившегося к дальнему плаванию. Идти в него Николаю Андреевичу не хотелось. Ещё первые месяцы после отплытия «Алмаза» творческий подъём продолжался, и третья часть симфонии (Анданте), написанная в конце 1862 года, оказалось лучшей, самой оригинальной её частью. Возникали новые музыкальные мысли и планы для уже задуманной, но так и оставшейся в зачатке второй симфонии. Но на этом всё остановилось, источник иссяк.

Николай Андреевич был в глубоком унынии. Сказалась его склонность, замеченная ещё Андреем Петровичем, к «нетерпеливости и гореванию в случае неудачи чего-либо предпринятого». И правда, в последующие два года с лишком плавания ему не только не писалось, но и мысль о композиторстве стала казаться несбыточной, а жизнь - сложившейся как нельзя более неудачно. «Как бы мне хотелось в Питер, чтобы быть с Вами, о многом бы мы перетолковали, - пишет Ника Балакиреву в ноябре 1863 года. – С матерью и братом у меня стало так мало общих интересов: мать для меня стара, а брат очень мало может мне дать, как я вижу из его писем; это служащий, деловой человек. Мать мне пишет боговдохновенные письма, жалеет об упадке молодого поколения, просит молиться богу, не говорить с вольнодумцами и проч. Если б она взглянула мне в душу, то не перенесла бы. Бедная мама! А брат, да что брат…? Вы не пишете, и я совершенно один».

Музыка.

Двадцать первого мая1865 года «Алмаз» бросил якорь в кронштадском порту. Заграничное плавание закончилось. Пережитое отодвинулось в прошлое. К осени друзья съехались в Петербург, возобновились музыкальные встречи. Бодрящая, вдохновляющая атмосфера взаимной заинтересованности, дружбы, чувство общего дела снова захватили вернувшегося. Пришла к быстрому завершению работа над симфонией. Уже 19 декабря состоялось её исполнение. Дирижировал с увлечением Балакирев. На вызовы выходил и чуть угловато раскланивался высокий мичман с обветренным загорелым лицом…

За годы его отсутствия обновилась музыкальная жизнь Петербурга. Глашатаем новых идей стал в газете «Санкт-Петербургские ведомости» не кто иной, Как Цезарь Кюи. Он писал задорно, уверенно, бойко. Восхищался Берлиозом, Глинкой, Балакиревым, молодыми произведениями Римского-Корсакова и Бородина. Десятилетием позже остроумный Апухтин посвятил критику насмешливые строки:

Но кто сей Цезарь, сей Кюи?

Он стал фельетонистом.

Он мечет грозные статьи

На радость гимназистам.

Он, как Ратклиф, наводит страх,

Ничто ему Бетховен,

И даже престарелый Бах

Бывал пред ним виновен.

Горячая защита «своих» и колкая полемика принесли балакиревцам, пожалуй, больше вреда, чем пользы, основательно поссорив их со многими музыкальными деятелями, оттолкнув от них талантливых критиков.

Ближайшие восемь лет после возвращения из плавания Николай Андреевич остаётся на службе. Но подлинная жизнь композитора проходила не там.

Уже в Первой симфонии, в сущности ученической и впоследствии переработанной автором, ярко выделилось «свежестью чисто русских поворотов гармонии уже упоминавшееся Анданте. Личная особенность дарования ещё ярче и определённее сказалась в двух наиболее значительных его сочинениях второй половины 1860-х годов: в написанной в 1867 году музыкальной картине для оркестра «Садко» и во Второй симфонии «Антар», много позже переименованной в симфоническую сюиту.

В «Садко», музыка которого через несколько десятков лет целиком войдёт в одноимённую оперу Корсакова, сказка-небывальщина о том, как новгородский гусляр погостил у царя водяного и как разымчивой игрой на гуслях пустил трепаком всё подводное царство, нашла совершенно оригинальное выражение. Старинный друк Глинки, мыслитель и музыкант князь В. Ф. Одоевский записал в дневнике, послушав музыкальную картину:«„Садко“ Корсакова – чудная вещь, полная фантазии, оригинально оркестрованная. Ежели Корсаков не остановится на пути, то будет огромный талант». Корсаков не остановился.

В написанном годом позже «Антаре» он почти с непостижимой уверенностью вошёл круг изысканных и прихотливых звучаний арабской музыки. Но «Антар», в котором молодой композитор использовал и подлинные арабские напевы, замечателен не только прекрасным восточным колоритом, не тольоко живой картинностью музыки. «„Антар“ - произведение безусловно великолепное и во многих отношениях образцовое»,- писал его автору Чайковский после исполнения «Антара» в Москве.

Первая опера. Первая любовь.

Вторая половина 1860-х и начало 1870-х - время знаменательное в истории русской культуры. В это время Мусоргский создаёт оперу «Борис Годунов» и задумывает «Хаванщину». Бородин работает над оперой «Князь Игорь». Чайковский пишет «Воеводу» и «Опричника».

Римский-Корсаков нашёл тему и название своей первой оперы «Псковитянка» у поэта Льва Александровича Мея, уже умершего к этому времени. Совет взяться за неё шёл от Балакирева и Мусоргского, да и обдумывание либретто и необходимые переделки происходили при непременном их участии. Мусоргский написал и текст для двух народных хоров. В «Псковитянке» Мея и ещё выразительнее в опере Римского-Корсакого главная мысль и главный склад иные, нежели в «Борисе Годунове» Мусоргского. Главное действующее лицо «Псковитянки» – народ.

Опера, как и музыка вообще, живёт в исполнении. Созданный композитором образ до времени покоится в партитуре и воплощается только в спектакле.

Создать на сцене Ивана Грозного уже много позже выпало на счастливую долю Шаляпина. В сущности, это была первая большая удача молодого певца, открывшая ему дорогу к постижению своеобразных, чуждых внешней оперности басовых партий Даргомыжского, Мусоргского, Бородина. А образ, осиленный им, был непомерно сложен.

Арий в этой первой опере Корсакова нет, они считаются в кругу Балакирева смешной и устаревшей приманкой для мало смыслящей в подлинном искусстве оперной публики. Обаятельный образ псковитянки Ольги обрисован в большой мере «Ольгиными аккордами», как их называл автор, - трогательно чистыми, прозрачными, как ключевая вода.

«Написанные в это лето два романса – „Ночь“ и „Тайна“ были посвящены сёстрам Пургольд, первый Надежде, второй Александре Николаевне. К событиям моей жизни этого лета следует также отнести, - вспоминает Николай Андреевич, - поездку в Кашинский уезд Тверской губернии… Помню, как, сидя однажды у себя, я получил записку с назначением дня отъезда. Помню, как картина предстоящей поездки в глушь, вовнутрь Руси, мгновенно возбудила во мне прилив какой-то любви к русской народной жизни, к её истории вообще и к «Псковитянке» в частности, и как под впечатлением этих ощущений я присел к роялю и тотчас же сымпровизировал хор встречи царя Ивана псковским народом. Это были первые звуки будущей оперы.

«Псковитянка» была закончена в партитуре 8 января 1872 года и посвящена «дорогому … музыкальному кружку». Завершение оперы совпало с концом юности Римского-Корсакого.

Летом 1871 года Римского-Корсакого неожиданно приглашают «принять на себя преподавание композиции и инструментовки» в Петербургской консерватории. Понимая, как он писал матери, что тем самым «является возможность поставить себя впоследствии окончательно ан музыкальное поприще и развязаться со службою, которую продолжать долгое время не считаю делом честным и благовидным», он предложение принимает.

В конце того же 1871 года умирает в Италии от паралича сердца Воин Андреевич. Морское министерство отрядило лейтенанта Римского-Корсакого в Пизу за прахом брата и его семьёй. Канун отъезда он проводит у сестёр Пургольд, с которыми за последнее время близко сошёлся на музыкальной почве. Александра Николаевна - прекрасная певица. Надежда - пианистка, обе незаменимые участницы сборищ балакиревцев. Тут, в вечер перед отъездом, происходит, наконец, объяснение в любви, потому что горе сблизило их, сделав явным то, что уже давно скрытно от обоих теплилось и разгоралось в их сердцах. Отрывки из дневника Надежды Николаевны и их переписки тех лет полны удивительной прелести и душевной красоты.

Тридцатого июня 1872 года в Спасо-Парголовской церкви Надежда Пургольд, двадцати четырёх лет, и Николай Римский-Корсаков, двадцати восьми лет, повенчались. Дружкой был Мусоргский.

Профессор Петербургской консерватории.

В «Летописи моей музыкальной жизни», как Николай Андреевич назвал свои воспоминания, немало печальных и горьких строк. Cамые, пожалуй, выразительные к его согласию стать профессором консерватории:

«Если б я хоть капельку поучился, если б я хоть капельку знал более, чем знал в действительности, то для меня было бы ясно, что я не могу и не имею права взяться за предложенное мне дело… Я, автор „Садко“, „Антара“ и „Псковитянки”, сочинения, которые были складны и недурно звучали… я, певший что угодно с листа и слышавший всевозможные аккорды, - я ничего не знал. В этом я сознаюсь и откровенно свидетельствую об этом перед всеми». Чуть дальше Николай Андреевич пишет не без юмора:«Незаслуженно поступив в консерваторию профессором, я вскоре стал одним из её лучших учеников, - а может быть, и самым лучшим, - по тому количеству и ценности сведений, которые она мне дала».

А иметь руководителем выдающегося музыканта и крайне доброжелательного человека - счастье, не часто выпадающее ученику консерватории. Не сразу и не без огорчительных опытов Римский-Корсаков стал с годами настоящим воспитателем музыкальной молодёжи. Недостаток «школьных» знаний мешал Римскому-Корсакову педагогу и композитору.

В ходе громадной внутренней работы не раз, очевидно, возникали сомнения, неуверенность, чувство одиночества. В один из мигов неуверенности Римский-Корсаков обратился к Чайковскому; с ним все эти годы поддерживалась у Корсакова прямая и откровенная переписка. Ответ не замедлил:

«Я просто преклоняюсь перед Вашей благородной артистической скромностью и изумительно сильным характером. Все эти бесчисленные контрапункты, которые Вы проделали, эти 60 фуг и множество других музыкальных хитростей - всё это такой подвиг для человека уже восемь лет тому назад написавшего „Садко“, - что мне хотелось бы прокричать о нём целому миру…».

«Майская ночь».

«Я с детства обожал ”Вечера на хуторе“, и ”Майская ночь“ нравилась мне чуть ли не преимущественно перед всеми повестями этого цикла. Жена моя, ещё будучи моей невестой, часто уговаривала меня написать когда-нибудь оперу на этот сюжет. Мы вместе с ней читали эту повесть в день, когда я сделал ей предложение. С тех пор мысль о ”Майской ночи“ не покидала меня», - вспоминал композитор четверть века спустя после начала работы над этой оперой.

«Майскую ночь» композитор начал сочинять не с первой картины, хотя кое-что, в том числе мелодия озорной песни про Голову и начало гопака Каленика, как он вспоминал, у него «уже были в голове» с лета 1877 года.

Новым было, разумеется, использование украинских народных песен, введение отвергавшихся ранее балакиревцами вокальных ансамблей и главное - общее стремление к широкой мелодичности. «Майская ночь» и в этом отношении была залогом будущего.

Поставлена была опера 9 января 1880 года на сцене Мариинского театра и прошла с успехом. Но опера, ставшая позднее одной из любимых у публики и певцов, в репертуаре не удержалась.

«Майская ночь» была возобновлена только в 1892 году, но с тем же калоритным паном Головой - Ф. И. Стравинским, отцом будущего ученика Н. А. Римского-Корсаково И. Ф. Стравинского, прославленного впоследствии автора симфонических произведений, своеобразных балетов и многих иных сочинений. Спектакли проходили на этот раз на сцене Михайловского театра, с артистами и оркестром Мариинского.

«Снегурочка»,

Пьеса А. Н. Островского, написанная для совместного спектакля Малого и Большого московских театров весною 1873 года успеха не имела. Не помогли ни превосходные исполнители, ни прелестная музыка Чайковского для песен, танцев и музыкальных антрактов, правда, из рук вон плохо прозвучавшая в оркестре под вялым управлением И. О. Шрамека. Но опера Римского-Корсакова на тот же сюжет и тот же текст уже справила столетний юбилей и всё так же молода и свежа.

На редкость благоприятны оказались и условия, в которых создавалась новая опера. Недаром страницы, посвящённые лету 1880 года, принадлежат к числу самых ярких и поэтичных в «Летописи моей музыкальной жизни». «Наступила весна. Пора было искать дачу… Я поехал смотреть Стелёво (имение в 30-и вёрстах за Лугой, в полутораста вёрстах от Петербурга). Дом был хоть и старый, но удобный; прекрасный, большой тенистый сад с фруктовыми деревьями и настоящая деревенская глушь… Я нанял дачу, и мы переехали туда 18 мая…

…С первого дня водворения в Стелёве я принялся за «Снегурочку». Я сочинял каждый день и целый день и в тоже время успевал много гулять с женой, помогал ей варить варенье, искать грибы и т. д. Но музыкальные мысли и их обработка преследовали меня неотступно. Сочинение и записывание сочинённого пошли очень быстро…

Весь набросок оперы закончен 12 августа… Ни одно сочинение не давалось мне до сих пор с такой лёгкостью и скоростью, как ”Снегурочка“».

Быстро, как видно из рукописей двигалась и оркестровка, выполненная осенью и зимой, в обычных условиях крайней загруженности педагогической и другой работой. В «Снегурочке» он впервые показал, какие необыкновенные блестящие и сверкающие или таинственно-волшебные звучности могут быть извлечены из скромного театрального оркестра.

Два мира живут в произведениях Островского и Римского-Корсакова: мир русской природы и мир берендеев. Живут в согласии, ничем не нарушаемым, пока не родилась и Весны-Красны и Деда Мороза дочка Снегурочка, пока не пришла из леса в слободку «за песнями» и без умысла, сама холодная, как снег, вызвала там смуту своей красотой; но сжалилась над ней мать Весна-Красна, на радость и на горе подарила ей дар любви и при первых лучах летнего солнца Снегурочка растаяла. Немудрёная сказка, но, как в деревянной матрёшке, в ней можно открывать всё новые и новые образы - смыслы, таящиеся под общей расписной оболочкой.

«делая общий разбор музыки „Снегурочки“, - писал композитор, - следует сказать, что в этой опере я в значительной степени пользовался народными мелодиями, заимствуя их преимущественно из моего сборника… Сверх того, многие мелкие мотивы или попевки, составные части более или менее длинных мелодий, несомненно, черпались мною из подобных же мелких попевок в различных народных мелодиях…» Вся музыкальная ткань оперы народна. Всё это предстало неузнаваемым в московской постановке 1885 года. Ещё раньше для представления пьесы Островского в домашнем спектакле Саввы Ивановича Мамонтова была снаряжена хозяином целая экспедиция в деревни Тульской губернии для выбора и закупки у крестьян панев и сарафанов, кичек и гречневиков на головы, лаптей и котов на ноги, расшитых красивым узором домотканых рубах, зипунов и кафтанов. Пошли в ход и эскизы декораций, жизненно и правдиво написанных уже входившим в славу Виктором Михайловичем Васнецовым.

Безвременье.

«Кончая ”Снегурочку“, я почувствовал себя созревшим музыкантом и оперным композитором, ставшим окончательно на ноги», - отметил Николай Андреевич в своих воспоминаниях. Однако ближайшие годы, до самой весны 1889 года, не принесли ни одной оперы и даже ни одного оперного замысла. Да и в иных областях было написано до лета 1887 года совсем немного.

Между тем с 1883 года, когда Балакирев принял на себя заведование Придворной певческой капеллой, а Николай Андреевич стал его помощником и правой рукой, работа приводила их к постоянному тесному соприкосновению. Уже через короткое время оно стало тяжёлым и даже мучительным для обоих. Балакирев старался сдерживаться, тем более что тысячу раз убеждался в обширных знаниях, высокой добросовестности и педагогическом опыте своего помощника, но раздражение прорывалось по мелочам, и чем далее, тем чаще. Николай Андреевич раздваивался между сохранившимся с юных лет восторженным уважением к действительно выдающемуся музыканту и глухой, всё сильнее накипавшей в нём обидой на несправедливость, чёрствость своего начальника, на его самодурство и желчность. Так шла к концу дружба, безоблачно начавшаяся в 1861 году. В 1891 году по случайному, в сущности, поводу тридцатилетней дружбу пришёл конец. Времени же Капелла брала много, и заботы о ней понемногу превращались для Корсакова в тяжёлую обузу.