Лекция 16. Байрон (окончание). Шелли. 5 октября 1971

Я хотел вам напомнить главные эпизоды романа. Путь Дон Жуана. Итак, этот прекрасный остров Гайде, с ее ужасным родителем, этим торговцем и разбойником, который сбывает за сходную цену Дон Жуана в Константинополь, на рынок рабов. И там начинаются забавные, странные похождения Дон Жуана. Дон Жуан ни больше ни меньше как попадает в султанский гарем в качестве одной из жен.

Что дальше? Дальше идут для нас особенно острые эпизоды. Дон Жуан попадает под осажденный русскими войсками Измаил. Это отличнейшие эпизоды, отличнейшие строфы... осада Измаила. В «Дон Жуане» очень много русских эпизодов. И вот что замечательно. В русских эпизодах нет никаких ошибок. Байрон очень точно знал русские материалы. Екатерининская Россия к тому времени в Европе была хорошо известна. Существовало множество мемуаров о екатерининской России, о екатерининском дворе. Байрон все это внимательно изучил. И отнюдь не мозолил глаза читателям своей осведомленностью, как это иногда бывает у плохих авторов, которые все, что они прочитали, хотят пересказать. Байрон исходил из своей отличной осведомленности о русских делах. Чрезвычайно остро изображен Суворов. Помните, как ранним утром к русской армии, осаждающей Измаил, прибывают дна всадника. Суворов, к седлу которого прикручен какой-то узел — все, что он захватил с собой, — а с ним дежурный казак. Суворов изображен Байроном очень недружелюбно. И это вовсе не потому, что у Байрона были какие-то антирусские чувства. Байрон последовательно отрицая войны. Он отрицал те войны, которые мы называем захватническими. А Суворова он считал богом агрессивной войны. Поэтому он его и не мог изобразить в сколько-нибудь симпатичном свете. Ну и затем идут описания взятия Измаила. Превосходные описания. И всюду вы чувствуете, что это пишет человек, ненавидящий войну. Эти уличные схватки, эта борьба между защитниками Измаила и ворвавшимися войсками — они изображены в самом мрачном, жестоком свете.

После Измаила Дон Жуан по воле Байрона становится почти историческим лицом. Его посылают в Петербург с донесением о том, что взят Измаил. И дальше идут и идут эти русские главы. Для нас они очень интересны. В смысле знания того, что происходило в России, в смысле знания того, что такое был екатерининский двор, сама Екатерина, — они совершенно безупречны.

Примечания, комментарии, которые Байрон дает к поэме, показывают, как основательно он изучил все относящееся к России вообще и к екатерининской России в частности. Его роман питается эссенцией этих познаний. Царское Село, царскосельская жизнь Екатерины описаны очень точно. И опять-таки Дон Жуан сохраняет свое положение как бы исторического лица. Байрон делает его фаворитом Екатерины. Одна из тех бесчисленных женщин, которые польстились на Дон Жуана, — это Екатерина. Он существует, Дон Жуан, в Царском Селе, при Екатерине, в качестве любимца.

Кончается история Дон Жуана в Лондоне. Дон Жуан заболел. Врачи посылают его в Англию. Очень удобный для Байрона адрес, потому что Англия не была родиной Дон Жуана — она была родиной Байрона. И Дон Жуан оказался в месте, хорошо известном самому Байрону. Идут превосход­ные фрагменты лондонской жизни. Особенно интересные для нас, потому что многое из лондонской жизни Дон Жуана откликнулось в «Евгении Онегине». Ну вот, въезд Татьяны Лариной в Москву и въезд Дон Жуана в Лондон. Это очень похоже по фактуре, по стилю. Вообще это очень плодотворная параллель. Я говорю не о каком-нибудь элементарном, пошлом подражании в данном случае. Но сопоставить «Онегина» с «Дон Жуаном» — это очень благодарная задача. Очень многое в «Онегине» может проясниться через эти сопостав­ления, которые по-настоящему до сих пор еще не сделаны, хотя о Байроне и Пушкине написаны горы сочинений.

Байрон не собирался заканчивать свой роман в Лондоне. Мы знаем о том, что Байрон планировал перебросить Дон Жуана в Париж, в революционный Париж... в Париж, охваченный революцией. Но эти куски — Париж, Франция — так и не были написаны. «Дон Жуан» остался грандиозным неоконченным произведением.

Я применил бы к «Дон Жуану» Байрона двойное чтение. Как видите из обзора, «Дон Жуан» — это путевая книга по-своему. Путевая книга, как и «Чайльд Гарольд». Книга, в которую в качестве впечатлений о пути и опытов пути вошла вся современная Европа. Началось с Пиренеев, через Балканы, с Балкан через Царское Село. Закончилось в Лондоне. А должно было закончиться в Париже. Вот путь Дон Жуана.

Перед нами некая композиция в пространстве. Странствие Дон Жуана.

Я сказал о двойном чтении. Что я подразумеваю под этим? Я думаю, что продвижение в пространстве, которое мы имеем в «Дон Жуане», есть также и другое продвижение: продвижение во времени. Сквозь путешествие в пространстве, явственное, происходящее перед нашими глазами, — скрытно, тайно происходит другое продвижение: во времени. В историческом времени. В самом деле, где завязка романа? На Пиренеях. Детство Дон Жуана — это некая предыстория. То, что немцы называют Vorgeschichte. История раньше самой истории. Настоящая история начинается с Гайде. Вот эти эпизоды с Гайде и чудесный остров, где протекает любовь Гайде и Дон Жуана, — что это такое, Гайде и ее остров? Это Золотой век. То, с чего, по легендам, начинается история человечества. Золотой век, век такого бескрайнего счастья. Счастья без оговорок. Или давайте будем пользоваться теми терминами, которые я упоминал по поводу Байрона, — это век довольства... Это первая и самая ранняя стадия в истории человечества...

Теперь. Помните, куда попадает Дон Жуан? В Стамбул с его рынком рабов. В Стамбул, в котором людей продают, как скот, с веревкой на шее. И Дон Жуан один из проданных. Что это такое? После Золотого века что приходит? Варварство. Турция, Стамбул, жизнь в гареме — это варварство. Эпоха грубого насилия, грубого принуждения. С веревкой на шее вас отводят в неволю. В неволе с вами творят что хотят. Мужчин выдают за женщин даже, если это кому-нибудь почему-либо удобно, как это случилось с Дон Жуаном. Варварство. Эпоха полного безличия. Минус свобода. Самый яростный, грубый деспотизм. Вот этот турецкий деспотизм.

Теперь дальше. Идет Россия. Что такое Россия, екатерининская Россия, Россия Суворова и Екатерины, Петербурга и Царского Села? По Байрону, это — полуварварство, полуцивилизация. Варварские начала особенно предстают в этой завоевательной стихии взятия Измаила. Вот эти истребительные битвы на улицах Измаила. Деспотический режим Екатерины, который довольно явственно рисуется здесь у Байрона. Произвол. Сама судьба Дон Жуана какова? В Константинополе его купили в жены, а в Царском Селе его назначили в мужья. Значит, разница есть, но разница очень условная для Байрона.

И наконец, что такое Лондон, что такое Англия? Это цивилизация. Петербург — это подступы к цивилизации. Петербург лежит между варварством и цивилизацией. А Лондон — это цивилизация, как таковая, раскрытая во всех своих подробностях. Если нам и обидно читать этот приговор Бай­рона, что Россия — это полуварварство, то нас может несколько успокоить, что Байрон очень невысоко ставит цивилизацию. С его точки зрения, быть цивилизацией — это не многого стоит. Вы помните, с чего начинается въезд Дон Жуана в Лондон? Да, он видит великолепный город, с его фо­нарями, «стритами». Но это лишь обрамление. Первая дань, которую платит Дон Жуан цивилизации, — кошелек. Воры набросились на Дон Жуана. И цивилизация показана у Байрона во всей своей двусмысленной лжи, без всякого интереса к ней.

Вот это и есть путешествие во времени. С острова Гайде — в Лондон и Париж. Это путь в пространстве. Из Золотого века, через варварство, полуцивилизацию, из нее в цивилизацию — это путешествие во времени. Вот какое я предлагаю двойное чтение «Дон Жуана». Первое — как путевой книги. Второе чтение — как своего рода философии истории Тут есть и то и другое. Только не поймите меня так, что история Дон Жуана — это некая аллегория. Что вот он живет на острове и любит Гайде, а это все аллегория. Никаких аллегорий здесь нет. Вообще, там, где аллегория, там почти всегда плохое искусство. Байрон был прекрасный поэт, и одно это устраняет всякое подозрение в аллегоризме. Не надо так понимать, что вот, мол, нам дается путешествие в пространстве, а оно — иносказание чего-то другого. Никаких иносказаний здесь нет. Путешествие в пространстве есть путешествие в пространстве. Это никакое не иносказание. Но одновременно есть и второй смысл. В первом смысле гнездится и второй смысл — исторический смысл, смысл движения во времени. Одно из великих качеств этого романа Байрона — именно такое совмещение.

Я очень на этом настаиваю, что никаких аллегоризмов здесь нет. Большинство читателей, читая «Дон Жуана», даже не подозревают о путешествии во времени. А если бы это была аллегория, это бы сразу бросалось в глаза. И портило бы роман. А вот то, что второе чтение существует закулисно, неявственно, ненавязанно, — это относится к великим достоинствам романа Байрона.

Роман этот есть некая оценка современного мира. Байрон идет через весь современный мир, и получается оценка самых высших достижений современного мира, того, к чему современный мир пришел. Лондон с его цивилизацией никаких отрад не сулит. Вот оно — это последнее заключительное слово развития... Лондон... Англия... Мы еще не знаем, как бы Байрон изобразил Французскую революцию. Трудно сказать, как он в конце жизни стал бы ее оценивать. Итак, я говорю, что эта цивилизация получает очень скептическую оценку, она изображена без какой-либо восторженности.

Теперь я возвращаюсь к теме самого Дон Жуана. Я гово­рил вам, что это произведение антитрадиционно. Это не великолепный Дон Жуан Моцарта. В сущности, это ничтожный мальчик. Разве он — герой?

Все эти картины мест, времени — они как бы прошиты Дон Жуаном, не правда ли? Дон Жуан — это пронизывающая тема. Все здесь у Байрона полно скепсиса и иронии. Весь мир во времени и пространстве применен как средство рассказать историю одного более чем посредственного мо­лодого человека. Дон Жуан — это нитка, идущая через все. А качество-то нитки невысокое.

Здесь как-то сказалась усталость взгляда на современный мир. Холодность ко всякого рода иллюзиям романтического порядка. Авторская холодность.

Я усиленно называю «Дон Жуана» романом. Байрон так его не называл. Для Байрона это тоже была поэма. Но я думаю, что это роман. Я так его называю, помня о том, как Пушкин называл своего «Онегина». Так вот, что у Байрона перед нами, если говорить по-пушкински? Поэма или роман в стихах? Я думаю, что роман в стихах. Поэма требует какой-то эмоциональной слитности, какого-то неослабевающего единого, общего эмоционального напора, под которым она написана. Поэма — это царство иллюзии, если хотите. Роман — это разбор действительности, толкование ее, спокойное толкование. Обсуждение. Анализ. Скепсис. В романе могут также существовать элементы поэмы (они и у Байрона, и у Пушкина присутствуют). Конечно, есть какое-то единое эмоциональное движение, есть какая-то лирическая увлеченность у автора. Но это все дано сквозь прохладно ведущийся роман. Роман, где стихия разбора жизни преобладает над чувством слитности с нею, как это бывало в романтических поэмах.

Я бы сказал так, что и в «Онегине», и в «Дон Жуане» где-то в глубине еще мерцает романтическая поэма. Но на видимой поверхности перед нами роман. Роман в стихах. Это очень осмысленное определение. Я бы сказал так: по существу — роман, по форме — стихи. Роман в стихах. Когда стихи не до конца мотивированы изнутри. А писать стихами естественно, конечно, только когда вы воспринимаете мир в свете единого, общего, большого эмоционального подъема. А такого подъема нет ни в «Онегине», ни в «Дон Жуане».

«Дон Жуан» — последнее произведение Байрона. Это и конец романтизма. Английского, а вместе с тем и европейского. Потому что Байрон — один из величайших романтиков, которых знала Европа.

По преимуществу эпоха романтизма была эпохой стиха. Ведущие люди романтизма — это поэты, а не прозаики. Хотя существовала замечательная романтическая проза. Но не она была характерна в первую голову. Романтизм — это пора стиха и поэтов. А после романтизма что настало в Европе? Настал век прозы. XIX век, начиная с двадцатых-тридцатых его годов, — это век прозы и прозаиков. Литература XIX века в Европе и у нас в России сделана по преимуществу романами, романистами. И стих куда-то очень далеко отступил. В России на первых планах всюду прозаики и романы. А поэты уже являются каким-то воспоминанием. Вот Гончаров, Тургенев. А где-то сбоку, как воспоминание, — Фет, Майков, Тютчев. Воспоминание, собственно говоря, о какой-то другой эпохе. А в романтическую эпоху поэты были хозяевами положения. В XIX веке поэты — это гости, бедные родственники. Распоряжаются всем, за столом заседают про­заики. «Дон Жуан» Байрона является предвестием наступающего века прозаиков. Он еще написан стихами, блестящими стихами, но по духу и по складу он уже как-то прозаичен, его «Дон Жуан». По обличью своему он поэма, а по внутреннему строю, по духу своему «Дон Жуан» Байрона — тот са­мый роман, который идет в жизнь.

Байрон в «Дон Жуане» завершил романтизм и предуведо­мил нас, что идет совсем другая эпоха: эпоха прозы и романа. Эпоха реализма. Это преобладание прозы и романа, конечно, признак реалистической литературы, которая заполнила XIX век и в той же Англии, и повсюду в Европе. Вот в чем значение этого произведения, произведения очень важного, к которому я предлагаю отнестись со всяческим вниманием.

На этом мы попрощаемся с Байроном. Мне даже как-то жаль с ним прощаться, но что ж поделаешь.

О других английских поэтах-романтиках я буду говорить только вскользь, дам только общий взгляд на этих поэтов.

Байрон был окружен целой плеядой блестящих поэтов. Это были его друзья, соратники, очень талантливые люди. Притом Байрон был очень хороший и верный друг. Очень многим поэ­там он помог войти в литературу, совершить свое дело.

Его близким соратником был поэт Шелли. Перси Биши Шелли (1792—1822). У Байрона была короткая жизнь, у Шелли и того короче. Шелли — это тоже великий поэт, которого всегда ставят рядом с Байроном. У Шелли очень много общего с Байроном даже биографически. Он тоже выходец из аристократии. У него была очень богатая, очень знатная семья. Правда, он поссорился со своей семьей и только гораздо позднее помирился. Он тоже был человеком радикальных взглядов. И по части радикальности убеждений даже превосходил Байрона. Шелли с годами доработался даже до соци­алистических идей. Это вообще поэт-социалист.

Он был очень восприимчив к социальной мысли своего времени, которая в Англии уже получила достаточное развитие. И он был, я бы сказал, в родственных отношениях, в фамильных отношениях с социализмом. Потому что его вторая жена — Мэри Шелли, автор превосходного романа «Франкенштейн», — была дочерью Годвина. Годвин — это знаменитый английский социалист, тоже замечательный писатель, автор превосходного романа «Калеб Вильямс», философ, публицист, проповедник идей социализма с анархическим оттенком. И вот от Годвина — своего тестя — он очень многое воспринял. Ну и от других социалистов-англичан. Он был довольно убежденным социалистом, Шелли. Байрон — тот никогда не был социалистом.

И вот, ведя, как и Байрон, борьбу с деспотизмом, со всякого рода несвободой, Шелли указывал на социализм как на дальний идеал. Социализм у него имел свой, так сказать, художественный шифр. Шелли был убежденный поклонник античности, прекрасно знал греческую поэзию и греческую философию. В 1822 году Шелли утонул в Неаполитанском заливе. Он выехал в море на шлюпке. Разыгралась буря, и только через десять дней в Ливорно на берег выбросило его тело. В кармане у него нашли томик Эсхила по-гречески. Будущий мир, мир социалистически устроенный, Шелли представлял себе в античных подобиях, в каких-то сходствах с Грецией времен расцвета, с Грецией времен Эсхила и Софокла. Шелли — замечательный лирический поэт. Его главная сила — в лирике. К сожалению, он до сих пор малодоступен русскому читателю. Есть один очень хороший перевод Шелли, но перевод весьма дискуссионный, и сейчас (что, по-моему, глубоко несправедливо) он почти не перепечатывается. Это перевод нашего замечательного поэта Бальмонта. Перевод этот подвергался критике. Чуковский особенно безжалостно разнес переводы Шелли. Сам Чуковский себя счи­тал знатоком английской поэзии и по поводу переводов из английской поэзии выступал очень решительно. Он уличал Бальмонта в неточностях перевода. Ну, у Бальмонта точности и не стоит искать. Бальмонт всегда переводил очень по-своему. Он не всегда соблюдал размер подлинника, часто делал из стихотворения в восемь строк стихотворение в шестнадцать строк и т.д. Современные наши переводчики куда аккуратней Бальмонта, но из этого не следует, что они переводят лучше Бальмонта. У Бальмонта точности текста нет, но дух поэзии Шелли он схватил и передал. Сама его неточность есть какая-то более глубокая точность. И я очень вам советую с Шелли знакомиться по переводам Бальмонта. Переводы последних лет, по-моему, очень плохи. В них есть точность и глубокая неправдоподобность по сути. Когда Бальмонт берет лирическое стихотворение, то в его переводе по­лучается из лирики лирика. У наших же переводчиков из хорошего стихотворения получаются плохие стихи. А дело в том, чтобы передавать поэзию, а не стихи. Стихи — это только орудие поэзии, а не сама поэзия.

Есть прекрасный перевод из Шелли у Пастернака. Это «Ода западному ветру».

Но вообще надо читать всякие переводы, даже плохие. Потому что перевод может очень многое дать, даже если вы знаете язык подлинника. Перевод есть в своем роде толкова­ние. Как игра актера есть толкование. Вот я бы сравнил это с переводом.

Лирика — это далеко не все у Шелли. Шелли был очень своеобразным драматургом, автором поэм. У него есть драмы — наполовину поэмы, наполовину драмы. Этот жанр был в ту эпоху распространен. Это и у Байрона было. Что такое «Манфред», «Каин»? Это драматические поэмы.

У Шелли есть драма, написанная по античному образцу, — «Освобожденный Прометей».

Мы знаем, что у Эсхила было три «Прометея». Эсхил написал трилогию о Прометее. Первая часть называлась «Похищение огня», вторая — «Прометей прикованный», третья — «Прометей освобожденный». Дошел до нас только средний Прометей Эсхила, «Прометей прикованный». Один немецкий ученый, знаток античности, очень остроумно говорил, что в новой Европе, Европе XVIII, XIX века, трагедия Эсхила «Прометей» и сама тема Прометея, сам образ Прометея — похитителя огня, спорщика с богами, — только потому получили такую популярность, что до нас дошла лишь одна часть трилогии. В средней части там как раз самый разгар спора Прометея с Зевсом. Там изображается Прометей в полном разгаре бунта. И вот этого мятежника Зевс приковал к Кавказским скалам.

Так вот, мятежник Прометей, Прометей, который не признавал никаких авторитетов, — этот Прометей и приобрел такую широкую славу в литературе Нового времени. Мы знаем, что было в третьей части трилогии. В ней изображалось примирение Прометея с богами. Прометей признает над собой власть Зевса, и Зевс его расковывает. Совсем непопулярная развязка. И если бы она была известна, то Прометей вряд ли достиг бы в новейшей литературе своей славы.

Для Шелли характерно, что он дает Прометея по третьей части Эсхила, Прометея освобожденного. Но вовсе не для того, чтобы рассказать, как Прометей примирился с богами, а чтобы рассказать о том, как Прометей победил. Он празднует свою победу над всеми этими небесными авторитетами, над боговой монархией, над боговым деспотизмом, деспотизмом Зевса. И в развязке трагедии, правда в очень смутной форме, в очень смутных очертаниях, выступает то далекое будущее, которому пробил дорогу для человечества Прометей. Прометей, этот похититель огня богов, видит со своей скалы далекие огни будущих веков — огни будущей индустрии. Он предчувствует освобождение народа. Его собствен­ная раскованность — это только пролог к освобождению человечества.

Здесь в очень смутном виде и заговорили социальные мотивы.

У нас раньше нередко трактовали Байрона как буржуа, а Шелли — как социалиста. И поэтому Байрона ставили ниже Шелли. Это чрезвычайно примитивная интерпретация. Хотя Байрон не был социалистом, но в освобождении человечест­ва он сыграл большую роль, чем Шелли. Социалистические идеи в известном смысле связывали Шелли. Идейно связывали. Не забудьте, что Шелли примыкал к утопическому социализму. Его учитель, Годвин, был утопическим социалистом. А утопические социалисты, я думаю, вам это известно, отрицали политическую борьбу. Они считали, что полити­ческая борьба сама по себе не может быть самоцелью. На первый план выдвигались вопросы общественного устройства; и они совершенно отняли всякое значение у политической борьбы. Они считали, что политическая борьба себя изжила. В политическом отношении они были пацифистами. Нужна мирная проповедь высоких политических идей, и этим надо ограничиться. И очень долгое время это была позиция Шелли. Вот человечество идет к высокому будущему, которое провидит Прометей со своей скалы. А всякого рода политическая борьба для Шелли значения не имела.

Байрон же был настоящий политический боец. Именно Байрон воспитал многих мятежников двадцатых—тридцатых годов. Байрон проповедовал политическую активность.

Впрочем, и у Шелли были большие колебания в этом его пацифизме. И свое лучшее произведение, замечательную трагедию «Ченчи», Шелли написал в раздумье о пацифизме. Отрицая его. Признавая путь борьбы — борьбы со злом, насилием и т.д., вместо спокойного ожидания, пока зло само отпадет, как надеялись утопические социалисты. В «Ченчи» проблематика зла и борьбы со злом разработана чрезвычайно глубоко и поэтично.