Эволюция символизма а.Белого: от «Золота в лазури» - к «Пеплу»

еисчерпаемой мечте «старших символистов» А. Белый (псевдоним Бориса Бугаева; 1880-1934) противоположил активное стремление к «последнему бою» — «революции духа». Истоки такой идеи — в трудах Вл. Соловьева. С ними Бугаев познакомился в семье родного брата и издателя сочинений философа — Михаила Сергеевича; с его сыном Сережей был очень дружен. Религиозные раздумья Вл. Соловьева буквально заворожили молодых людей, определив их творческие опыты, в чем живое участие приняли родители Сергея. Под их влиянием и произошло «превращение» Б. Бугаева в А. Белого.

М. Цветаева очень точно назвала А. Белого «пленным духом». Воистину его «взвихренным костром» переживаниям было тесно в земной, телесной оболочке. Благополучная состоятельная среда (отец — профессор), успешное обучение в Московском университете (окончил в 1903 г. физико-математический факультет, затем недолго пробыл на историко-филологическом) воспринимались «тюрьмой». Душа рвалась из обычного течения жизни. Вл. Соловьев и подсказал такой путь — во имя спасения человечества. А. Белый объединил своих московских друзей в кружок «аргонавтов», подобно древним грекам, «путешествующих» за золотым руном — новым словом, могущим пробудить сонные души разобщенных людей. О «строительстве» гармонической нравственной атмосферы помышлял вдохновитель «младосимволистов».

Что за новое слово? В период создания трех первых прозаических симфоний (1900-1903) А. Белый определил важные для себя творческие принципы. Внутренние состояния личности фиксировались в символике красок как «смене духовных видений». Большое значение придавалось музыкальному началу, «способствующему развитию человечества» и восходящему к «музыкальному единству мира». В «цвето-музыкальном» — отсюда и жанр симфоний — тексте «затрепетали» лучи восходящего «солнца любви», божественного Света, наступающего на земную (вполне узнаваемую) тьму.

Взлет «заревых настроений» дал стихи первого сборника «Золото в лазури» (1904). «Кровавые цветы» одиночества, сомнения легко были побеждены «радостями духовными», зовами «священной войны», верой в «Арго крылатого». Лирика щедро расцвечивалась «златосветными», «пурпурно-огневыми», «пьяняще-багровыми» красками.

Ликующее мироощущение скоро, однако, поколебалось под наплывом «мистических ужасов» (угроз зла). А. Белый начинает искать иные стимулы одухотворения жизни. Тогда-то и появился образ (в истоках — гоголевский) Родины — околдованной красавицы. С ее постижением связывает свою судьбу поэт.

Сопереживание стране, нарастая до болезненного потрясения, вылилось в сокровенных стихах сборника «Пепел», посвященного Некрасову (1909). Тема пеплом подернутой русской Земли, ее калек, арестантов, жандармов развернулась в обилии живых примет («горбатые поля», «скорбные склоны») и емких символов: цепкого бурьяна, откосов, над которыми «косами косят людей». Открылся трагический мир человека, прорыдавшего свою муку «в сырое, пустое раздолье» России. Деревню он видит с «жестокими, желтыми очами кабаков», «немым народом», «злыми поверьями». А в городе — маскарад призрачного веселья, вакханалию мертвецов-двойников. Слышны стоны: «исцели наши темные души», а по пустым залам богатого дома бежит «красное домино» с «окровавленным кинжалом», предвестник гибели.

Лирический герой сборника принимает в свое сердце общие страдания:

Муки человеческой души становятся смертной болью физической — от падения «на сухие стебли, узловатые, как копья», или от давления тяжелых могильных плит. Но подстерегающая смерть все-таки не властна погасить ни желания пробуждения («Я, быть может, не умер, быть может, проснусь...»), ни страстных порывов личности:

«Самосжигание» приводит к духовному перелому в лирике сборника «Урна» (1909). О нем сам поэт сказал: мертвое «Я» заключено здесь в урну, а «живое «Я» пробуждается к истинному». На этом пути заново пережита любовная драма А. Белого с женой друга и разрыв с ним:

Глубоко перечувствованы невосполнимые утраты: вместо восхода солнца в юности — «скудные безогненные зори», «безгрезное небытие». В философических раздумьях о жизни, в обращениях к художникам-современникам, друзьям изживаются горькие разочарования. Трудно, но прорастает зерно надежды: «над душой снова — предрассветный небосклон»; «вещие смущают сны».

В природе, солнечной или ночной, А. Белый нашел не только выразительные краски для поэтической речи или ассоциации своим внутренним состояниям (что было свойственно символистам). От изменчивой природы были почерпнуты основные звенья в понимании «жизнестроения»: яркие, зовущие зори; небесный свет, рассвет... К душе мира, душе родины пролагал путь мистических прозрений А. Белый. Он верил в возрождение каких-то эзотерических чувств и связей, что придавало его лирической поэзии трепетную близость земным и небесным «откровениям». Этот «вещий сон» А. Белый стремился разгадать и вовне себя — в глубине человеческих душ. Так возник роман «Серебряный голубь» (1909).

И сразу ожил по-гоголевски иронический взгляд писателя. В разных «пластах» российских жителей обнаружил он скрытые за внешней разумностью поведения знаки бессмысленности или ожесточения: в дворянстве, купечестве, стихийно бунтующих рабочих, сектантствующей деревне. В атмосфере миражей и происходит встреча поэта Дарьяльского с крестьянкой, «завороженной» злой волей сектанта,— Матреной. Рефлексирующего интеллигента чарует могучая, естественная сила. Сердце Матрены зацветает «небывалым цветом», соприкоснувшись с утонченными переживаниями Дарьяльского. Вот он — желанный миг слияния разрозненных начал высшей гармонии. Но создатель романа не допускает фальши. Союз героев недолог. Дикарской, темной массы страшится Дарьяльский, бежит от нее и гибнет от руки преследователей.

В «Серебряном голубе» по существу разрушена надежда на мистическую любовь, якобы способную высвободить духовную энергию народа и интеллигенции. И все-таки остро ощущается томление по идеалу всеобщего единения, торжествующего духа. От этой высоты исходит главная, внутренняя тема романа.

Лучшие люди городка Лихова и села Целебеева (сколько их таких же в России!) несут в себе, часто до конца не проявленное ожидание чего-то небывалого. Реальные радости (а они есть) кажутся блеклыми, действия — пустыми. Извечная тоска россиянина (как и всего человечества) о «прекрасном мгновении» очень по-разному «окрашивает» чувства Дарьяльского, его невесты Кати, Матрены. Тупое равнодушие большинства горожан, нездоровые страсти сектантов, взволнованная мечта о красоте — три восприятия жизни раскрыты в романе. Их вариативное, яркое воплощение делает произведение глубоким и увлекательным.

Вспомним, А. Белого остро интересовало «сознание современной души». Для нее намечался путь — «с Запада — на Восток». Иначе, от западной индивидуалистической культуры — к массовому опыту, нравственному укладу целостного бытия. Мистические переживания Дарьяльского имели серьезное основание. Но «поворот на Восток» в романе окончился трагически, что сообщило, однако, еще большую выразительность «Серебряному голубю».

Поэтическое дарование А. Белого — особого рода. Взволновавшее автора как бы «пропущено» через накаленную страстью «плоть» слова. А. Белый «проговаривает» мысль, переживание. На редкость свежим, неожиданным, даже парадоксальным становится образный строй, ритмический рисунок строки или фразы, всего произведения. На этом уровне и проявляется предельность душевных порывов, самого писателя — прежде всего. Финал романа — это не только рассказ о гибели героя, но — атмосфера тревоги, надвигающейся кары. В поэзии главные акценты доносят «малые», построчные образы, настолько они насыщены эмоциональными «сломами» и неведомыми оттенками чувств. Герой «Пепла» хочет свою боль «прорыдать в сырое, пустое раздолье». Отчаяние вызывает мстительное желание: «Вонзайте в небо, фонари, Лучей наточенные копья». Потрясением от жестокости рождено восклицание: «Над откосами косами косят. Над откосами косят людей». Нет, не зря в А. Белом видели законодателя новой поэзии.

Максимально болезненные предчувствия требовали разрядки.

Писатель не раз хотел проникнуть во второй «ряд» человеческих исканий, приближающих к желанной правде. Но замысел так и не осуществил. Скорее всего потому, что взгляд художника улавливал нарастающие противоречия в современном сознании. «Серебряный голубь» был, однако, своеобразно продолжен. Позже А. Белый заметил, что он наблюдал «дух распутинства <...> в селах, а дух распутства — в столицах». Именно первому городу России и был посвящен роман «Петербург» (1913-1914).

В этом произведении, как сказал его создатель, «сознание <...> отрывается от стихийности», превращаясь в «мозговую игру». В подобной лжедеятельности пребывают все: сенатор Аполлон Аблеухов, его сын Николай, дама «полусвета» Софья Лихутина... А среди террористов А. Белый, по его же словам, увидел «не революцию (ее я не касаюсь), а провокацию <....>, проекцию <...> провокации душевной» (курсив автора). Бесславная судьба члена тайной группы Дудкина направлена этой страшной силой. Посеянные западной философией идеи нигилизма, индивидуализма, волюнтаризма всходят на русской почве ядовитым плодом — распадом мысли, совести, воли.

«Летящая в пустоту культура» — лейтмотив «Петербурга». Движение вспять отражено в необычных ассоциациях. Классические образы, мотивы (Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого) предельно искажены, так как раскрывают конечный распад к XX в. всех сфер жизни. Приход Медного Всадника к Дудкину оркестрован звуком «ударов металла, дробящих камень», «грохотно обрываются» лавры с венка Петра, поскольку царь «каменной цивилизацией» заложил дегуманизированный, чуждый России путь.

В облике «антигероев», самом повествовании ясно проступает влечение писателя к мастерству Гоголя и Достоевского. Но и здесь усиление мрачных акцентов предельное. Намекающе-иронический сказ исполнен издевки; предметный мир — единственная реальность, так как внутренний сводится к абсурду, «вихрям сознания». Разрастается вереница миражей, бреда; непрерывен ряд пугающих символов: чердака-тюрьмы, бесконечной лестницы, «расчерченного» на куски города.

Тем не менее катастрофическое состояние Петербурга наводит на мысль, отнюдь не чуждую и автору, о драме человека, лишенного себя, своей души. Не потому ли в эпилоге романа младший Аблеухов с упоением читает гуманиста Г. Сковороду? Да и сам писатель пророчит разрыв удушающего «круга», скачок России над историей, новую Калку — духовное очищение и преображение страны.

Упования на «мистическую любовь» отошли с «Серебряным голубем». Теперь А. Белый захвачен идеей человеческого самовоспитания, продолжения себя в себе. Новый стимул развития был почерпнут из антропософского учения Р. Штейнера (знакомство с ним состоялось весной 1912 г.). По существу же всегдашнее стремление А. Белого к изживанию явных и тайных пороков просто приобрело иное обоснование. На исходе 1916 г., как бы итожа свои раздумья о русской духовной культуре, он сказал: «Национальное самосознание <...>, которое в нас еще дремлет,— вот лозунг будущего». И очень много под этим лозунгом сделал сам, разжигая «святую тревогу» (А. Блок) о настоящем и будущем человека, народа, мира.

Какова же сущность русского символизма? Единого мнения по этому поводу нет. Одни исследователи литературного процесса XX в. считают символизм «новым типом художественного мышления» — «воспроизведением мира явлений <...> в виде ознаменования некоей многозначительной идеи, находящейся за пределами чувственного восприятия» (Краткая литературная энциклопедия.— Т. 6.— С. 835). Другие, устанавливая тесную связь с классическим романтизмом, относят отечественный символизм к неоромантизму.

Действительно, так ли уж нов символистский тип мышления? Ведь еще иенский романтик Новалис в мистических «Гимнах к ночи» воплотил идею страдания и религиозно-духовного преображения жизни. Ф. Шлегель — чувство космоса и стремление к самоуглублению как сближению с божественным всеединством. Известно мифотворчество Ф. Гёльдерлина, создавшего образ Христа-олимпийца. Этим и другим романтикам, как символистам, было свойственно влечение к скрытым, тайным сущностям бытия. Хотя, конечно, сказать, что воспроизводился мир явлений лишь в виде ознаменования сверхчувственной идеи,— нельзя. Но ведь приписать такое символистам тоже невозможно. Не отмежевывается их тип художественного мышления от романтического. И делать того не нужно.

С другой стороны, понятие неоромантизма слишком крупное, общее. К разным его разветвлениям можно причислить большинство русских поэтов этого периода. Тогда как в эстетике и творчестве символистов сложились неповторимые черты. Не случайно же Блок сам делил свои произведения на символистские и романтические. А. Белый так не говорил, но прощался и простился с «зорями символизма», увлекшись штейнеровским принципом «раскрытия меня — в моем». Значит, от чего-то определенного отходили оба, романтического мироощущения, однако, не утратив.

Это «что-то» было сферой особых философско-эстетических исканий, объединивших на какое-то время большой круг художников. Понятия «неоромантизм» и «символизм» категориально не равнозначны. «Неоромантизм» указывает на характер постижения жизни. «Символизм» — на конкретно-временное течение в общем движении.