2.1 «Демон-искуситель» и «ангел-хранитель»

За несколько десятилетий до Уайльда Оноре де Бальзак опубликовал философскую притчу «Шагреневая кожа». В ней описана история молодого аристократа, завладевшего покрытым старыми письменами куском кожи, которая обладает магической способностью исполнять все, что ни пожелает владелец. Однако при этом она сжимается все больше и больше: каждое исполнившееся желание приближает роковой конец. И в ту минуту, когда у ног героя лежит, ожидая его повелений, чуть ли не весь мир, выясняется, что это никчемное свершение. Остался лишь крохотный лоскуток всесильного талисмана, а герой теперь «все мог - и не хотел уж ничего».

Бальзак рассказал грустную повесть о растлении легко обольщающейся души. Во многом его рассказ отзывается на страницах Уайльда, однако сама идея возмездия приобретает более сложный смысл.

Это не возмездие за бездумную жажду богатства, которое было синонимом могущества, а значит, своей человеческой состоятельности для Рафаэля де Валантена. Скорее надо говорить о крахе исключительно притягательной, но все-таки в основании своем ложной идеи, о дерзком порыве, не подкрепленном нравственной твердостью. Тогда сразу возникают другие литературные параллели: уже не Бальзак, а Гете, его «Фауст», в первую очередь. Очень хочется отождествить Дориана с доктором-чернокнижником из старинной легенды. А Мефистофелем предстанет лорд Генри, тогда как Сибилу Вэйн можно будет воспринять как новую Гретхен. «Ангелом-хранителем» же станет Бэзил Холуорд.

Но это слишком прямолинейная трактовка. Да и фактологически она не вполне точна. Известно, как возник замысел романа, - не из чтения, а из непосредственных впечатлений. Однажды в мастерской приятеля-живописца Уайльд застал натурщика, показавшегося ему самим совершенством. И воскликнул: «Какая жалость, что ему не миновать старости со всем ее уродством!» Художник заметил, что готов переписывать начатый им портрет хоть каждый год, если природа удовлетворится тем, что ее разрушительная работа будет отражаться на полотне, но не на живом облике этого необычайного юноши. Дальше вступила в свои права фантазия Уайльда. Сюжет сложился как бы сам собой.

Это не значит, что Уайльд вовсе не вспоминал о предшественниках. Но действительно, смысл романа не сводится к опровержению той «глубоко эгоистической мысли», пленившей обладателя шагреневой кожи Рафаэля. Он иной и при сопоставлении с идеей, безраздельно владеющей Фаустом, который не желает оставаться земляным червем и жаждет - хотя не может - сравняться с богами, вершащими будущее человечества.

У героев Уайльда нет таких притязаний. Они всегда только хотели бы сохранить юность и красоту непреходящими - вопреки безжалостному закону естества. И это менее всего было бы благодеянием для человечества. Дориан, а тем более лорд Генри - олицетворенный эгоцентризм. Думать о других они попросту не способны. Оба достаточно ясно представляют себе, что вдохновивший их замысел нереален, но восстают против самой этой эфемерности или, по меньшей мере, не желают принять ее во внимание. Есть только культ юности, утонченности, искусства, безупречного художественного чутья, и не имеет значения, что реальная жизнь бесконечно далека от искусственного рая, который они вознамерились для себя создать. Что в этом Эдеме как бы отменены критерии морали. Что он, в сущности, только химера.

Когда-то эта химера обладала неоспоримой властью и над Уайльдом. Он тоже хотел вкусить всех плодов, произрастающих под солнцем, и не заботился о цене такого познания. Но все равно оставалось существенное различие между ним и его персонажами. Да, писатель, подобно своим героям, был убежден, что «цель жизни состоит не в том, чтобы действовать, а в том, чтобы просто существовать». Однако, высказав эту мысль в одном эссе, тут же уточнил: «И не только существовать, а меняться». Вот с этой поправкой сама идея становится совсем не той, как ее понимают и Дориан, и лорд Генри. Ведь они хотели бы нетленной и застывшей красоты, и портрет должен был служить ее воплощением. Но оказался он зеркалом изменений, которых Дориан так страшился. И не мог избежать.

Как не смог он избежать и необходимости судить о происходящем по этическим критериям, сколько бы ни говорилось об их ненужности. Убийство художника остается убийством, а вина за гибель Сибиллы остается виною, как бы, с помощью лорда Генри, ни пытался Дориан доказать себе, что этими действиями он лишь оберегал прекрасное от посягательств грубой прозы жизни. И в конечном счете от его выбора зависели итоги, оказавшиеся катастрофическими.

Дориан к совершенству стремился, но не достиг. Его банкротство осмыслено как крушение себялюбца. И как расплата за отступничество от идеала, выражающегося в единстве красоты и правды. Одна невозможна без другой - роман Уайльда говорит именно об этом.

Итак, в романе «Портрет Дориана Грея» «демоном-искусителем» предстает перед нами Генри Уоттон. Он лорд, аристократ, человек незаурядного ума, автор изящных и циничных высказываний, эстет, гедонист. В уста этого персонажа под непосредственным «руководством» которого Дориан Грей стал на путь порока, автор вложил множество парадоксальных суждений. Подобные суждения были характерны для самого Уайльда. Не раз он шокировал светскую публику смелыми экспериментами над всевозможными прописными истинами.

Лорд Генри очаровал Дориана своими изящными, но циничными афоризмами: «Новый гедонизм -- вот что нужно нашему поколению. Было бы трагично, если бы вы не успели взять все от жизни, потому что юность коротка», «Единственный способ отделаться от искушения -- уступить ему», «Люди не эгоистичные всегда бесцветны. В них не хватает индивидуальности».

Усвоив философию «нового гедонизма», погнавшись за наслаждениями, за новыми впечатлениями, Дориан теряет всякое представление о добре и зле, попирает христианскую мораль. Душа его все более и более развращается. Он начинает оказывать развращающее влияние на других.

Наконец, Дориан совершает преступление: убивает художника Бэзила Холлуорда, затем заставляет химика Алана Кэмпбела уничтожить труп. Впоследствии Алан Кэмпбел кончает жизнь самоубийством. Эгоистическая жажда наслаждений оборачивается бесчеловечностью и преступностью.

«Ангелом-хранителем» предстает перед нами в романе художник Бэзил Холуорд. В портрет Дориана Бэзил вложил свою любовь к нему. Отсутствие у Бэзила принципиального различия между искусством и действительностью приводит к созданию столь жизнеподобного портрета, что его оживление -- лишь последний шаг в неверно избранном направлении. Подобное искусство закономерно, по Уайльду, приводит к гибели самого художника.

Обращаясь к роману Оноре де Бальзака «Шагреневая кожа», можно сделать вывод, что в образе «демона-искусителя» является нам антиквар, а «ангелом-хранителем» предстает Полина.

Образ антиквара можно сравнить с образом Гобсека (первый вариант повести создан годом ранее «Шагреневой кожи»), и мы вправе рассматривать антиквара как развитие образа Гобсека. Контраст между старческой дряхлостью, физической беспомощностью и непомерным могуществом, которое дает им обладание материальными сокровищами, подчеркивает одну из центральных тем творчества Бальзака -- тему власти денег. Окружающие видят Гобсека и антиквара в ореоле своеобразного величия, на них -- отблески золота с его «безграничными возможностями».

Антиквар, как и Гобсек, принадлежит к типу философствующих стяжателей, но еще более отчужден от житейской сферы, поставлен над человеческими чувствами и волнениями. В его лице «вы прочли бы... светлое спокойствие бога, который все видит, или горделивую силу человека, который все видел». Он не питал никаких иллюзий и не испытывал печалей, потому что не знал и радостей.

В эпизоде с антикваром лексические средства отобраны Бальзаком с чрезвычайной тщательностью: антиквар вводит в роман тему шагреневой кожи, и его образ не должен дисгармонировать с образом магического талисмана. Авторские описания и восприятие антиквара Рафаэлем эмоционально совпадают, подчеркивая все значение главной темы романа. Рафаэля поразила мрачная насмешливость властного лица старика. Антиквар знал «великую тайну жизни», которую открыл Рафаэлю. «Человек истощает себя двумя действиями, совершаемыми им безотчетно, -- из-за них-то и иссякают источники его бытия. Все формы этих двух причин смерти сводятся к двум глаголам -- желать и мочь... Желать сжигает нас, а мочь -- разрушает...».

Важнейшие принципы жизни взяты здесь только в их разрушительном смысле. Бальзак гениально постиг сущность буржуазного индивида, который захвачен идеей беспощадной борьбы за существование, погоней за наслаждениями, жизнью, изнашивающей и опустошающей человека. Желать и мочь -- эти две формы жизни реализуются в практике буржуазного общества вне каких бы то ни было нравственных законов и общественных принципов, направляемые только безудержным эгоизмом, одинаково опасным и разрушительным для личности и для общества.

Но между этими двумя понятиями антиквар называет еще формулу, доступную мудрецам. Это -- знать, это -- мысль, которая убивает желание. Владелец антикварной лавки прогуливался некогда «по вселенной, как по собственному саду», жил при всяких правлениях, подписывал контракты во всех европейских столицах и шагал по горам Азии и Америки. Наконец, он «получил все, потому что сумел пренебречь всем». Но он никогда не испытывал того, «что люди зовут печалью, любовью, честолюбием, превратностями, огорчениями -- для меня это лишь идеи, превращаемые мною в мечту... вместо того, чтобы позволять им пожирать мою жизнь... я забавляюсь ими, как будто это романы, которые я читаю при помощи внутреннего зрения».

Нельзя пройти мимо следующего обстоятельства: год публикации «Шагреневой кожи» -- 1831 -- это и год окончания «Фауста». Несомненно, когда Бальзак поставил жизнь Рафаэля в зависимость от жестокого условия исполнения его желаний шагреневой кожей, у него возникали ассоциации с гетевским «Фаустом».

Первое появление антиквара вызвало в памяти и образ Мефистофеля: «Живописец... мог бы обратить это лицо в прекрасный лик предвечного отца или же в язвительную маску Мефистофеля, ибо на его лбу запечатлелась возвышенная мощь, а на устах -- зловещая насмешка». Это сближение окажется устойчивым: когда в театре Фавар Рафаэль снова встретит старика, отказавшегося от своей мудрости, его вновь поразит сходство «между антикваром и идеальной головой гетевского Мефистофеля, какой ее рисуют живописцы».

Образ «ангела-хранителя» в романе - это Полина Годен.

Освобожденный от бытовых мотивов, созданный «неведомым живописцем» из оттенков пылающего огня, возникает женский образ, как «цветок, расцветший в пламени». «Существо неземное, вся - дух, вся любовь…» Подобна слову, которого тщетно ищешь, она «витает где-то в памяти…» Может быть, призрак средневековой Прекрасной Дамы, явившейся, чтобы «защитить свою страну от вторжения современности»? Она улыбается, она исчезает, - «явление незавершенное, неожиданное, возникшее слишком рано или слишком поздно для того, чтобы стать прекрасным алмазом». Как идеал, как символ совершенной красоты, чистоты, гармонии, она недостижима.

К Полине Годен, дочери содержательницы скромного пансиона, Рафаэля влекут лучшие стороны его натуры. Выбрать Полину -- благородную, трудолюбивую, полную трогательной искренности и доброты -- значит отказаться от судорожной погони за богатством, принять спокойное, безмятежное существование, счастье, но без ярких страстей и сжигающих наслаждений. «Фламандская», неподвижная, «упрощенная» жизнь будет дарить свои радости -- радости семейного очага, тихого размеренного бытия. Но остаться в патриархальном маленьком мирке, где царит смиренная бедность и незамутненная чистота, «освежающая душу», остаться, потеряв возможность быть счастливым в общепринятом в окружении Рафаэля смысле, -- эта мысль возмущает его себялюбивую душу. «Бедность говорила во мне языком эгоизма и постоянно протягивала железную руку между этим добрым созданием и мною». Образ Полины в романе - это образ женственности, добродетели, женщины, обладающей мягким и нежным нравом.