Проблематика и поэтика стихов о. Мандельштама 1930-х гг.

На рубеже 1920-1930-х годов покровитель Мандельштама во властный кругах Н. Бухарин устраивает его корректором в газету "Московский комсомолец", что дает поэту и его супруге минимальные средства к существованию. Однако нежелание Мандельштама принимать "правила игры" обслуживающих режим "благовоспитанных" советских писателей и крайняя эмоциональная порывистость резко осложняют отношения с "коллегами по цеху". Поэт оказывается в центре публичного скандала, связанного с обвинениями в переводческом плагиате (свою отповедь литературным врагам он произнесет в "Четвертой прозе", где отвергнет "писательство" как "проституцию" и недвусмысленно выскажется о "кровавой Советской земле" и ее "залапанном2 социализме).

Дабы уберечь Мандельштама от последствий скандала, Н. Бухарин организует для него поездку в 1930 году в Армению, оставившую глубокий след в том числе в художественном творчестве поэта: после долгого молчания в чаду "советской ночи" к нему вновь приходят стихи. Они яснее и прозрачней "Грифельной оды", но в них уже явственно звучит последнее мужественное отчаяние и безысходный страх. Если в прозе Мандельштам судорожно пытался уйти от угрозы, то теперь он окончательно принимает судьбу, возобновляет внутреннее согласие на жертву: "А мог бы жизнь просвистать скворцом, / Заесть ореховым пирогом, / Да, видно, нельзя никак".

С начала 1930-х годов поэзия Осипа Мандельштама накапливает энергию вызова и "высокого" гражданского негодования, восходящего еще к древнеримскому поэту Ювеналу: "Человеческий жалкий обугленный рот/ Негодует и "нет" говорит. Так рождается шедевр гражданской лирики - "За гремучую доблесть грядущих веков..." (1931, 1935).

Между тем поэт все более ощущает себя затравленным зверем и, наконец, решается на гражданский поступок: в ноябре 1933 году пишет стихи против Сталина "Мы живем, под собою не чуя страны..." Стихи быстро получили известность, разошлись в списках по рукам, заучивались наизусть. Участь Мандельштама была предрешена: 13 мая 1934 года следует арест. Однако приговор оказался сравнительно мягким. Вместо расстрела или хотя бы лагеря - высылка в Чердынь и скорое разрешение переехать в Воронеж.

Здесь Мандельштам переживает последний, очень яркий расцвет поэтического гения (Три "Воронежские тетради", 1935-1937). Венец "воронежской лирики" - "Стихи о неизвестном солдате" (1937). Поэт проникает внутрь новой "яви" - безисторического и обездуховленного материка времени. Здесь он исполняется глубокой волей "быть как все", "по выбору совести личной" жить и гибнуть с "гурьбой" и "гуртом" миллионов "убитых задешево", раствориться в бесконечном космическом пространстве вселенной и наполняющей его человеческой массе - и тем самым победить злое время. Поздняя мандельштамовская поэтика делается при этом еще более "закрытой", "темной", многослойной, усложненной различными подтекстными уровнями. Это поэтика "опущенных звеньев", когда для восстановления сюжета стихотворения нужно восстановить образ-посредник. Образ-посредник может таиться в скрытой и переработанной цитате, зашифрованном подтексте, который с большим трудом поддается восстановлению неподготовленным читателем. Но он может скрываться и в сугубо индивидуальной иррациональной логике авторского мышления, взламывающего готовое слово и извлекающей его скрытые смысловые глубины, часто архаичные, восходящие к древним мифологическим моделям.

И все же темноты могут неожиданно высветляться: воронежская земля, земля изгнания, воспринята как целомудренное чудо русского ландшафта. Суровый и чистый пейзаж служит фоном для торжествующей темы человеческого достоинства, неподвластного ударам судьбы: "Несчастлив тот, кого, как тень его, / Пугает лай и ветер косит, / И беден тот, кто сам полуживой, / У тени милостыни просит".

Отвергая участь "тени", но все же "тенью" ощущая и себя, поэт проходит через последнее искушение - попросить милостыни у того, от кого зависит "возвращение в жизнь". Так в начале 1937 года появляется "Ода Сталину" - гениально составленный каталог штампованных славословий "вождю". Однако "Ода" Мандельштама не спасла. Ее герой - хитрый и мстительный - мог начать со своими обидчиками лукавую игру и, к примеру, подарить жизнь и даже надежду - как и произошло с Мандельштамом, который в мае 1937 года отбыл назначенный срок воронежской ссылки и вернулся в Москву. Но простить и забыть оскорбление Сталин не мог: в мае 1938 года следует новый арест Мандельштама (формально - по письму наркому Ежову генерального секретаря Союза Советских писателей В. П. Ставского). Поэта отправляют по этапу на Дальний Восток.