Черты экспрессионизма в рассказах л. Андреева 1900-х гг. («Бездна», «Мысль», «Тьма», «Жизнь Василия Фивейского» и др.)

Творчество Андреева можно разделить на несколько этапов, границы между которыми не поддаются четкому определению, так как новый этап “вызревает” внутри предыдущего, продолжает его развитие, но на качественно новом философском, психологическом, художественном уровне. На первом этапе творчества (1895-1903) Андреев - прозаик сопрягается с Андреевым-публицистом; наиболее распространены в этот период жанры - рассказ, художественный очерк, статья. Временные рамки этого периода определяются, с одной стороны, произведениями, появившимися в газете “Орловский вестник” в 1895-1896 годах : “Он, она и водка”, “Загадка”, ”Чудак”, с другой - рассказом “Жизнь Василия Фивейского (1903), представившим читателю более философски и психологически сложного Андреева.

Для данного периода характерно многообразие содержательно-стилевых поисков. В ранних рассказах Андреева важную роль играет символ, с его помощью обычные явления и предметы приобретают глубокий философский смысл, появляется второй - метафизический - план повествования. Здесь символ конкретен, часто тождествен или альтернативен убогой реальности. Но постепенно писатель уходит от символа, опирающегося на реалии. В центре его творчества - личность и конфликт внутри нее: между “тьмой” и “светом”, Богом и сатаной, разумным “я” и бессознательным “оно”. Для рассказов такого рода - “Молчание” (1900), “Большой шлем” (1899) - характерна “размытость” фабулы, из элементов композиции четко обозначен один, остальные чуть намечены или отсутствуют, финала как такового нет. Проблема непостижимости смерти, ее трагической роли в человеческой судьбе на более глубоком философском, психологическом уровне будет решаться в рассказе “Жизнь Василия Фивейского и др.

Не “выбиваются” из концепции мира и человека Андреева его “детские” рассказы. Отсутствие положительного героя в произведении объясняется двуприродностью человеческого я, сочетающего в себе доброе и злое. Только маленькие дети, еще не испытавшие воздействия демонической реальности, способны следовать в своем мышлении и поступках нравственным законам, и в этом они противопоставлены взрослым (“Алеша-дурачок” 1998, “В Сабурове” 1899, “Валя” 1900 и др.).

Интерес к метафизическим проблемам заставляет Андреева идти от “описательного бытовизма”, от психологии отдельного человека, обращает его к вопросам сущностным, имеющим касательство к человеку вообще - вне индивидуальной, национальной специфики. Появляется ряд бессюжетных произведений, в которых наблюдения автора носят импровизированный характер, эпизоды соединяются друг с другом по принципу коллажа, широко используются условно-метафизические формы отражения действительности, цветовые, звуковые, виртуальные образы - символы, события и герои представлены гротесково, шаржировано. К произведениям такого рода относятся “Набат” (1901), “Стена” (1901), “Красный смех” (1904) и др.

На следующем этапе творчества, примерные границы которого 1903-1911 годы, в прозе Андреева главенствует жанр философско-психологического рассказа. В прозе этого периода - “Жизнь Василия Фивейского”, ”Губернатор” (1906), “Елизар”(1906), “Тьма” (1907), “Иуда Искариот” (1907) и др. В философско-психологических рассказах духовный мир героя дается в развитии, раскрывается глубоко и полно, внутренние конфликты усложняются, их исследование углубляется. Внутриличностные конфликты писатель пытается рассмотреть в конкретно-историческом, социально-политическом контексте, дать оценку перспективам развития личности и общества.

Из мировоззренческих проблем, во многом определивших особенности Андреевского творчества, следует прежде всего назвать отношение к Богу и революции. Л.Андреев отказывается от “живого и вечного Бога”, делает попытку освободить религию “от шелухи, мути человеческих сознаний” (Д.Андреев), но в отличие от символистов, занятых утопией богостроения (В.Соловьев, Д.Мережковский), он ищет Бога в самом человеке, предпочитает логике христианства противоречия, из которых состоит человек и сама жизнь.

Леонид Андреев был художником, “живущим в мифе и мифом”. С одной стороны, обращение к мифу было способом приобщения к “душе мира”, выходом из собственного “я” на просторы мирозданья, с другой - давно новые средства и способы художественного отражения действительности.

В этот период творчества Леонид Николаевич обращается к драматургии, которая повторяет основные тенденции развития прозы, прежде всего ее синкретизм. Факт одновременного написания и условных, отдаленных от реализма пьес, типа “Черные маски”, и традиционных по стилю реально-бытовых драм отмечали многие исследователи и объясняли это как все возрастающим авторитетом чеховского “бездейственного” театра, новациями режиссеров, делавших ставки на “авторский” театр (К.С.Станиславского, В.Э. Мейерхольда), так и особенностью мышления и творческой манеры Андреева, интенсивным поиском своего стиля, желанием попробовать себя в разных жанрах (“Царь голод” 1907, “Дни нашей жизни” 1908, “Гаудеамус” 1909, “Анатэма” 1908 и др.).

Установка на глубокое психологическое исследование становится еще более четкой в третий период творчества (1911-1919), когда Андреев выходит к наиболее психологичному жанру в прозе - к роману, занимается разработкой теории психологической драмы и созданием “панпсихических” пьес. Понятие панпсихологизма предполагает полную сосредоточенность драматурга на “душе”, стремление выразить ее глубины разными художественными средствами, связать то, что есть на сцене, с мироощущением автора и донести его личный духовный опыт до зрителя (“Екатерина Ивановна” 1921, “Каинова печать” 1913, “Мысль” 1914 и др.).

В романах, как и в публицистике Андреева 1910 г., основном жанре эпохи катаклизмов, выразилось отношение писателя к важнейшим проблемам современности (“Сашка Жигулев” 1911, Иго войны” 1916, “Дневник Сатаны” 1919).

Отношение Андреева к революции - один из основополагающих моментов его мировоззрения, широко отразившийся в творчестве. Долгое время считалось, что Андреев с восторгом встретил первую русскую революцию и лишь Октябрьскую не понял и не принял. На самом деле в его отношении к революции нет противоречий. Леонид Андреев действительно признавал необходимость реконструкции старого государственного аппарата, системы общественных отношений, им порожденных, отрицательно оценивал монархию, восхищался романтиками, готовыми на смерть ради идеи. В то же время Андреев понимает, что “революция столь же малоудовлетворительный способ разрешать человеческие проблемы, как и война” [19]. Он различает революцию и бунт (революция свежа, бескорыстна - бунт страшен, стихиен), но в реальности видит лишь приметы бунта, который, опираясь на насилие, нарушает “священный закон жизни”. В своих произведениях он показывает, что революцию нельзя сделать “чистыми руками”, она не освобождает души от рабства. В конце жизни Леонид Андреев запишет в дневнике: “Я был глуп, когда желал для России революции, а также обманут”. Главная боль писателя - Россия, вчерашний “колосс”, а сегодня великая страна “поделена между трапезующимися”, и каждый стремится урвать наиболее лакомый кусок”.

Леонид Андреев в душе был величайшим романтиком, таковым и остался несмотря на жестокие удары судьбы. Он верил в благородство, добро, красоту, любовь, надеялся на нравственное возрождение человека, хотя чаще писал о мрачном, трагическом. Сердце романтика не выдержало. Он умер в 45 лет в 1919 г. в Финляндии, где жил со своей семьей на даче, вспоминая о Родине и мечтая о возвращении в Россию, которую у него отняли навсегда.

Вернемся немного назад; конец XIX в. - это время, когда в России ширился общественный подъем и ощущалась необходимость перемен во всех сферах жизни и духовной деятельности. Эти перемены ожидались и от литературы.

Ревизию “старой” литературы начал уже Лев Толстой, в последних произведениях которого резко возросла роль проповеднического начала, еще дальше пошел М.Горький, стремившийся превратить литературу в орудие мощного переустройства действительности. На другом полюсе русские символисты демонстративно провозглашали идею разрыва с традиционным реализмом, объявив его мертвым и обозначив начало широкой волны декадентства, надвинувшегося на литературу. Это были, конечно, полярные друг другу новации. И между этими двумя полюсами колебалось, то приближаясь к реализму, то отдаляясь от него в направлении декадентства творчество Леонида Андреева.

Ко второму периоду творчества и художественные образы, и самый язык довольно резко меняются. И меняются они оригинальным способом. Художник - реалист, каким был первоначально Андреев, воплощал свои мысли в образы реальной жизни, в полные картины жизни, где наряду с важным и существенным дано и второстепенное, где соблюдена перспектива великого и малого, трагического и смешного, вечного и переходящего. И вот постепенно из этой полной картины реальной жизни Леонид Андреев”начал вырезать и выбрасывать все” [20], что казалось ему второстепенным, неважным, ненужным для ясности и яркости его мысли и что на самом деле составляло эту полноту и реальность образа. Сводя, таким образом, содержание художественного произведения до самых необходимых для развития и действия положения, он вместе с тем “потенцирует эти положения”, подчеркивая и выделяя их и придавая им значение, более крупное, чем они имеют в реальной жизни. Этим двойным путем Леонид Андреев создал особую манеру письма - очень выпуклую и яркую, гнетуще яркую, но неестественную , гиперболизированную, вычурную. И этой вычурности необходим был и вычурный язык.

Путем подбора взаимно усиливающих одно другое выражений в сгущенные предложения, где образ нагроможден на образ, он достигает особого эффекта, вколачивания своих мыслей в голову читателя” [21].

Например:

“... И такая тишина стояла, словно никогда и никто не смеялся в этой комнате, и с разбросанных подушек, с перевернутых стульев, таких странных, когда смотреть на них снизу, с тяжелого комода, неуклюже стоящего на необычном месте, - отовсюду глядело на нее голодное ожидание какой-то страшной беды, каких-то неведомых ужасов, доселе не испытанных еще человеком” [22].

(“Жизнь Василия Фивейского”).

“... Схватившись хищными пальцами за края гроба, слегка приподняв уродливую голову, он искоса смотрит на попа прищуренными глазами - и вокруг огромного сомкнутого рта вьется молчаливый, зарождающийся смех. Молчит и смотрит и медленно высовывается из гроба - несказанно ужасный в непостижимом слиянии вечной жизни и вечной смерти” [23].

(“Жизнь Василия Фивейского”).

Здесь образ громоздится на образ, один “выпуклее и вычурнее” другого, получается какая-то тяжелая “гнетущая гипертрофия” кошмарных образов, - тогда как части этих образов достаточно для создания яркой картины. В этом смысле у Андреева написаны страницы и страницы.

Это стиль “безумия и ужаса”, выработанный, очевидно, “не без влияния рассказов Эдгара По” [24], подчеркивается с другой стороны, усвоением характерной для Л.Н.Толстого евангельской простоты изложения. Но этот стиль пригоден только для повествования, и он сохраняется у Л.Андреева. Между тем с 1906 г. автор серьезно занялся драматической литературой, и тут ему понадобилось выработать особый стиль.

Манера композиции и стиль Андреева - хоть и создавались под многообразными влияниями - приспособившись в основному настроению автора; как само это настроение, так и приемы творчества у него болезненны, вычурны, неустойчивы, с резкими скачками от яркого реализма к дикой фантастике, от трагического к карикатуре. от богатства образами к “тощей искусственной схематизации” [25].

Например:

“... Больных в лечебнице было немного: одиннадцать мужчин и три дамы. Все они одевались как прежде дома, в обыкновенное платье, и только очень внимательный взгляд мог заметить неуловимый налет неряшливости и беспорядка... И волосы у них были как следует, и только одна дама, желавшая ходить с распущенными волосами, производила несколько странное впечатление, да больной Петров имел огромную дикую бороду и поповскую гриву: он боялся бритвы и ножниц и не позволял стричь себя из опасения, что его зарежут” [26].

(“Призраки”)

“... Вообще все показались ему похожими на пьяных: некоторые страшно ругались, другие хохотали ... и тут же умирали. Он сам ... чувствовал себя очень странно: голова кружилась, и страх минутами сменялся диким восторгом - восторгом страха. Когда кто-то рядом с ним запел, он подхватил песню... Он не помнит, что пели, но что-то очень веселое ... Да, они пели - и все кругом было красно от крови” [27].

(“Красный смех”)

Письмо у Л.Андреева “угловатое, острое, с резкими гранями, местами вдруг переходящее в красивую образную лирику” [28]. Именно в рассказах любит он “длинные, округленные периоды, в которых умеет смелой, размашистой кистью дать подчас захватывающий образ” [29]. Чего нет у Л.Андреева, так это юмора; при попытке к юмору он впадает в карикатуру, в шарж. Можно было сказать, что Леонид Николаевич прекрасный стилист, “боящийся красоты стиля и усиленно делающий его угловатым и тревожащим” [30]. В этом чувствуется отголосок публицистики.