1. Характеристика семейного уклада и осмысление роли матери в очерке “Мать и Музыка”

Проза Марины Цветаевой - явление в отечественной литературе уникальное. Она не писала рассказов, повестей, романов. У нее был некий собственный сплав нескольких жанров. Здесь никогда не встретить вымышленных героев, вымышленного сюжета. Цветаева рассказывала исключительно о том, что сама видела, помнила, переживала. О тех, с кем встречалась, о том, что сильно запало в душу. И в этом смысле вся ее проза автобиографична. Одновременно - высокохудожественна. Достаточно начать читать любую вещь - зазвучат живые голоса, предстанут перед глазами различные ситуации - бытовые и философские, житейские и поэтические.

Проза Цветаевой - не что иное, как биография души художника, творца. И к героям своих произведений она подходила так же: “Люблю не людей, но души, не события, а судьбы” Цветаева М.И. Господин мой - время… М.: Вагриус, 2003. - с. 5..

Проза как жанр (если не принимать во внимание дневники и письма) начинает занимать главное место в творчестве Марины Цветаевой лишь в 1930-е годы, и причиной этому была совокупность многих обстоятельств, “бытовых” и “бытийных”, внешних и внутренних. Сама она несколько раз заявляла: “Эмиграция делает меня прозаиком” там же. - с. 6., имея в виду, что стихотворные произведения труднее устроить в печать (“Стихи не кормят, кормит проза”). С другой стороны, не раз признавалась, что у нее остается все меньше душевного времени; прозаическая же вещь создается быстрее. Но главное не в этом: уйдя “в себя, в единоличье чувств”, Цветаева хотела “воскресить весь тот мир”, канувший в небытие, милый ее сердцу на расстоянии прошедших лет, мир, который создал её - человека и поэта.

“Мать и Музыка” - автобиографическая проза, написанная летом-осенью 1934 года. 20 октября Цветаева послала В.Н. Буниной 10 билетов на свой литературный вечер с просьбой распространить их и написала: “1-го (ноября устраиваю “вечер”, то есть просто стою и читаю “Мать и Музыка” (мое музыкальное детство)…”

Напечатано произведение было только в 1935 году. Цветаева признавала силу родственных корней, именно поэтому эпиграфом к этому прозаическому произведению стали строки её собственного сочинения: “Я хочу воскресить весь тот мир - чтобы все они не даром жили и чтобы я не даром жила!” Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. - М.: Худ. Лит., 1980. - т. 2 Проза. - с. 90.

Ребенок живет в своем маленьком мире, где возникает детская мифология, где боги и герои - родители. Как настоящая мифология, она живет своей жизнью, развивается, трансформируется. Действующие лица ее не обязательно только прекрасны, как и греческие боги, они бывают жестоки и несправедливы. Может быть, именно с этого момента начинается творчество. Обычный человек расстается с творчеством, с исходом детства, с “поэтом” оно живет жизнь.

“Страшно подумать, что наша жизнь - это повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла, из горячего лепета одних отступлений…” Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. - М.: Советский писатель, 1992. - с. 57. - писал Мандельштам. Нет пустоты в повести цветаевского детства, она облекла его в фабулу, создала прекрасную легенду о своей семье и главной героиней сделала мать.

Влияние матери на Цветаеву было огромным. Она считала, что обязана матери всем самым главным в себе, “главенствующее влияние - матери: музыка, природа, стихи…” Цветаева М.И. Господин мой - время… М.: Вагриус, 2003. - с. 15. - признавалась Марина Ивановна.

В рассказах любой женщины ее мать предстает обязательно красавицей. Любой - но не Цветаевой. Она ни разу в “Матери и Музыке” не описала внешности матери; мать - существо необыкновенное, ни на кого не похожее; Марине не было дела до внешности, она “чувствовала” мать. Правда, и сравнивать особенно было не с кем, семья Цветаевых жила уединенно. Разве что с героями романтических баллад и романов, в мир которых мать ввела ее очень рано. На них она, в представлении и изображении Цветаевой, и была похожа. Цветаева видит свою мать романтической героиней. Это она создала в семье атмосферу напряженно-возвышенную и бескомпромиссную.

“Когда вместо желанного, предрешенного, почти приказанного сына Александра родилась только всего я, мать, самолюбиво проглотив вдох, сказала: “По крайней мере, будет музыкантша” Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. - М.: Худ. Лит., 1980. - т. 2. Проза. - с. 94..

“Слуху моему мать радовалась и невольно за него хвалила, тут же, после каждого сорвавшегося “молодец!”, холодно прибавляла: “Впрочем, ты ни при чем. Слух - от бога”. Так это у меня навсегда и осталось, что я - ни при чем, что слух - от бога…

… Когда 2 года спустя после Александра - меня, родилась заведомый Кирилл - Ася, мать, за один раз - приученная, сказала: “Ну что ж, будет вторая музыкантша”. Но когда первым, уже вполне осмысленным словом этой Аси, запутавшейся в голубой сетке кровати, оказалась “рангa” (нога), мать не только огорчилась, но вознегодовала: “Нога? Значит - балерина? У меня дочь - балерина?... там же. - с. 95-96.

В безмерном увлечении Марии Александровны музыкой, литературой, живописью, а потом и медициной чувствовалась неудовлетворенность. Почему? Дети не могли этого понять, скорее всего и не задумывались над этим, но в “развалинах” материнского рояля, под звуки которого они ежевечернее засыпали, слышалась тоска по какой-то другой, несостоявшейся жизни. Она стремилась свои неосуществленные мечты передать детям, вложить в их души свою, внушить, заклясть - чтобы они воплотились.

“Мать не воспитывала - испытывала: силу сопротивления, - подастся ли грудная клетка? Нет, не подалась, а так раздалась, что потом - теперь - уже ничем не накормить. Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики, как и мы потом, беспощадно вскрыв свою, пытались поить своих детей кровью собственной тоски. Их счастье - что не удалось, наше - что удалось!

После такой матери мне оставалось только одно: стать поэтом. Чтобы избыть ее дар - мне, который бы задушил или превратил меня в преступителя всех человеческих законов.

Знала ли мать (обо мне - поэте)? Нет, она шла va banque, ставила на неизвестное, на себя - тайную, на себя - дальше, на несбывшегося сына Александра, который мог всего мочь…” Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. - М.: Худ. Лит., 1980. - т. 2. Проза. - с. 99. - пишет Марина Цветаева в очерке “Мать и Музыка”.

Так в маленькой Мусе рождался поэт. Не рождался, а пробуждался, пробивался сквозь детские заботы и шалости, сквозь игры и занятия музыкой. Ибо Цветаева знала - и это в младенчестве внушила ей мать - что любой талант, в том числе и поэтический дар - прирожденное, заранее заданное, никакой собственной заслуги в нем нет.

“Четырехлетняя моя Маруся, - записывала в своем материнском дневнике Мария Александровна, - ходит вокруг меня и все складывает слова в рифмы, - может быть, будет поэт?” Павловский А. Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой: Монография. - Л.: Сов. писатель, 1989. - с. 25.

Как ни странно, но когда детская забава искать в словах звуковые подобия не исчезла вместе с младенчеством, а перешла в детство и стала выражаться на бумаге в виде стихотворных каракуль, Мария Александровна не на шутку встревожилась. Талантливая пианистка, высоко оцененная Рубинштейном, она упорно и систематически учила Марину фортепианной игре. Все, казалось, говорило о том, что Марина действительно одаренный музыкант. Мария Александровна решила раз и навсегда осечь ложный - словесный побег и внимательно пестовать другой - музыкальный. Тем более что стихи Марины казались не только ей, но и всем домашним, так сказать, нормально детскими, то есть не превосходящими возраста, а значит, вполне посредственными, но и попросту смешными, нелепыми и смехотворно несуразными.

Марию Александровну невозможно осуждать. Как могла она догадаться, что одаренное Маринино исполнительство - это всего лишь исполнительство, а Марина Ивановна ни тогда, ни позже не была и не хотела быть исполнителем чужих произведений.

Но её музыкальная одаренность была внутренне родственной поэтическому (литературному) таланту.

Можно говорить, что Мария Александровна в главном не ошиблась. Музыка действительно была началом начал Марины Цветаевой. Другое дело, что ее музыке было суждено принять другой облик - облик поэтического искусства.

Как в бездонную кладовую вкладывала мать в дочерей все, что знала и любила сама: Музыку, Поэзию, Романтику. Она была уверена, что настанет время, когда они поймут и оценят. И не ошиблась. Все это было не просто, не ровно и не легко - высокий лад требовал напряжения: “… Пот льет, пальцы красные - играю всем телом, всей своей немалой силой, всем весом, всем нажимом и, главное, всем своим отвращением к игре…

… - Нет, ты не любишь музыку! - сердилась мать (именно сердцем - сердилась!) в ответ на мой бесстыдно-откровенный блаженный, после двухчасового сидения, прыжок с табурета. - Нет, ты музыку - не любишь! Нет - любила. Музыку - любила. Я только не любила - свою. Для ребёнка будущего нет, есть только сейчас (которое для него всегда)…” Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. - М.: Худ. Лит., 1980. - т. 2. Проза. - с. 105.

Марина Ивановна вспоминала: “Мать залила нас музыкой (Из этой Музыки, обернувшейся Лирикой, мы уже никогда не выплыли - на свет дня!). Мать затопила нас, как наводнение… Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания…, музыкой залила нас, как кровью, кровью второго рождения. Могу сказать, что я родилась не ins Leben, a in die Music hinein (Не в жизнь, а в Музыку (нем.))…” там же. - с. 106.

Но даже материнская строгость и требовательность воспринимались как должное - другой матери Цветаева не могла бы себе представить. “Андрюша на рояле не учился, потому что был от другой матери, которая пела, и вышло бы вроде измены: дом был начисто поделен на пенье (первый брак отца) и рояль (второй)…” Цветаева М.И. Сочинения. В 2-х т. - М.: Худ. Лит., 1980. - т. 2. Проза. - с. 112.

При всей любви к матери и уважении к ней в воспоминаниях Марины Ивановны неизменно дает себя знать некая душевная дистанция во всяком случае отсутствие сердечной близости. По-видимому, ни о каких исповедях не могло быть и речи. Марина чувствовала, что в душе матери живет какая-то тайна. В 21 год она писала о ней философу В.В. Розанову: “Её измученная душа живет в нас, - только мы открываем то, что она скрывала. Ее мятеж, ее безумье, ее жажда дошли в нас до крика”.

Отец казался незаметен и как будто не принимал участия в жизни семьи. Рядом с ним жило не очень понятное детям слово “музей”, которое они воспринимали иногда как имя или звание человека. Иван Владимирович Цветаев записал в дневнике 1898 года, когда в доме было особенно много посетителей по делам музея: “… детвора, заслышав звонок, кричала на весь дом: “папа, мама, тетя - еще Музей идет” Коган Ю.М. И.В. Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. - М.: Наука, 1987. - с. 150..

Отец был не просто занят хлопотами по созданию первого в России музея классической скульптуры, но целиком погружен в свое дело, ставшее смыслом его жизни. Его мир был для детей далек и пока недоступен. В раннем стихотворении Марины Цветаевой “Скучные игры” игра “в папу” изображена так:

Не поднимаясь со стула

Долго я в книгу глядела…

Отец был добр, спокоен и мягок, он сглаживал и уравновешивал страстную нетерпимость матери. Спустя годы пришло осознание “тихого героизма”, скрывающегося за внешней отрешенностью и сосредоточенностью отца. Но мать безусловно его затмевала. Её картинами были увешаны стены, ее музыка, ее бурный темперамент, ее блеск были наглядны и восхищали. К тому же мать естественно ближе к детям, ведь главная часть жизни отца проходила где-то вне дома, - они чувствовали, что настроение в доме зависит от неё.

Душа ребенка, не растворяющаяся в заботах и ласке родителей, а тревожимая не очень понятными запретами и умолчаниями, рано просыпается, становится обостренно чуткой. У Марины к запретам и умолчаниям добавляется и такое ощущение: “Я у своей матери - старшая дочь, но любимая - не я. Мною она гордится, вторую - любит. Ранняя обида на недостаточность любви”. Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / Сост., коммент., послесл. Л.А. Беловой. - М.: Профиздат, 1996. - с. 412.

Сердце такого ребенка раньше, чем у ребенка обласканного, начинает испытывать боль и понимать боль чужую, а значит - звучать, как эолова арфа, в ответ на малейшие колебания психологической атмосферы.

“Высокий лад” и всю сложность отношений внутри родного дома Марина почувствовала и поняла очень рано и почти точно. Впоследствии узнавались какие-то подробности родительской жизни, углублялось понимание их психологических обликов, смещались акценты оценок. Однако глубинный смысл родительских судеб и их влияние на собственный характер Цветаева осознавала однозначно.

В “Ответе на анкету” 1926 года она писала: “Главенствующее влияние - матери (музыка, природа, стихи, Германия). Страсть к геройству. Один против всех. Heroica. Более скрытое, но менее сильное влияние отца (страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность). Слитое влияние отца и матери - спартанство. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский - рыцарский. Жизнь на высокий лад” Воспоминания о М. Цветаевой: Сборник. - М.: Советский писатель, 1992. - с. 52..

Марина Цветаева, прочитав в юности дневник матери, знала, что брак ее родителей начинался с соединения двух разбитых и тоскующих сердца. Но страшно заглядывать в тайны взаимоотношений родителей, невозможно быть судьей между ними, и Цветаева обходит эту сторону родительской жизни, не упоминая о ней в своем прозаическом произведении.

Стоит отметить “Мать и Музыку”, как произведение художественно чувственное с “эмоционально-тонкой” лексикой. Какие небывалые ассоциации вызывали у ребенка названия нот, нотные знаки и ненавистный метроном. Как поразительно окрашивает она звуки и слышит - слова; как естественно нотные знаки превращаются у неё в воробышков, каждый со своей ветки спрыгивающих на клавиши; рояль мнится гиппопотамом, а метроном - гробом, в котором живет сила “бессмертная” (уже мертвая Смерть): “… до - явно белое, пустое, до всего, ре - голубое, ми - желтое (может быть - midi? (полдень)), фа - коричневое (может быть, фаевое выходное платье матери, а ре - голубое - река?) - и так далее, и все эти “далее” - есть, я только не хочу загромождать читателя, у которого свои цвета и свои, на них резоны.

… клавиши - я любила: за черноту и белизну (чуть желтизну!”, за черноту, такую явно, - за белизну (чуть желтизну!), такую томно - грустную, за то, что одни широкие, а другие узкие (обиженные!), за то, что по ним, не сдвигаясь с места, можно, как по лестнице, что эта лестница - из-под рук! - и что от этой лестницы сразу ледяные ручьи - ледяные лестницы ручьев вдоль спины - и жар в глазах…

… Но больше всего, из всего ранне-рояльного, я любила - скрипичный ключ. Слово - такое чудное и протяжное и именно непонятностью своей внедрявшееся, как ключом отмыкавшее весь запретный скрипичный мир…” Цветаева М.И. Господин мой - время… М.: Изд. Вагриус, 2003. - с. 21-30.

Что касается стихов, то не смея и не желая ничего спрашивать, Марина заполняла непонятные места, отдаваясь собственной фантазии. Это было легче, потому что дофантазировались они в контексте стихотворения, которое даже в раннем детстве она улавливала точно. Но только каждая строка - каждое слово таило в себе целый мир, едва названный и вызываемый к жизни поэтическим воображением ребенка. Детские фантазии оказались первыми поэтическими созданиями Цветаевой: “… у педали была... словесная родня: педель, педель студенческих сходок, педель, забравший на сходке нашего с Асей до собачьего вою любимого Аркадия Александровича (Аркаэксамыча), Андрюшиного репетитора. Педелем вызвано второе мое в жизни стихотворение:

Все бегут на сходку:

Сходка где? Сходка - где?

Сходка будет на дворе” Цветаева М.И. Господин мой - время… М.: Изд. Вагриус, 2003. - с. 39..

Характер Марины был не из легких - и для окружающих, и для неё самой. Гордость и застенчивость, упрямство и твердость воли, непреклонность, слишком рано возникшая потребность оградить свой внутренний мир. Это отгораживало её от окружающего. И может быть, она делала зло не с упоением, а просто не давая себе отчета, что оно - зло. Раскаянию же мешали ее гневливость и упрямство, поддерживаемое непреодолимой застенчивостью, от которой Марина Цветаева страдала и в юности и которую тщательно скрывала иногда нарочитой резкостью. Застенчивость в детстве мешала ей признаться в неправоте, когда она ее сознавала. Легче было вынести наказание. “Страх и жалость (еще гнев, еще тоска, еще защита) были главные страсти моего детства”, - признавалась Цветаева. Она была готова защищать любую обиженную кошку и могла подраться с нянькой и гувернанткой. Между детьми драки возникали по любым поводам, каждый спор или недоразумение решались кулаками. При этом Марина кусалась, Андрюша щипался, а самая слабая Ася царапалась и тоненьким противным голосом пищала. Главным поводом для ссор между сестрами оказывалось стремление к полному и единоличному обладанию чем-нибудь - не обязательно вещественным. И здесь заводилой была Марина: все, что она любила, она хотела любить одна. Делилось всё: картинки, игрушки, карандаши, деревья, облака, книги и их герои. Марина не терпела даже, чтобы Ася читала одни с нею книги и любила “её” литературных героев.

Марина Цветаева с ранних лет была индивидуальна и личностна, а детство для ее чувственной и тонкой души было гранью, разделяющей сказку и злую реальность.

Марк Сломин так характеризует Марину Ивановну: “Она отталкивалась от будничной реальности и совершенно искренне признавалась: “Я не люблю жизни как таковой - для меня она начинает значить, то есть обретать смысл и вес, только в искусстве. Если бы меня взяли за океан, в рай и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна!” Воспоминания о Марине Цветаевой: Сборник. - М.: Советский писатель, 1992. - с. 316-317. Впоследствии Марина Цветаева напишет в своих воспоминаниях “Мать и Музыка”: “После смерти матери я перестала играть… Жила бы мать больше - я бы, наверное, кончила Консерваторию и вышла бы неплохим пианистом - ибо данные были. Но было другое: заданное, с музыкой несравненное и возвращавшее её на ее настоящее во мне место: общей музыкальности и “недюжинных” (как мало!) способностей.

Есть силы, которых не может даже в таком ребенке осилить даже такая мать” Цветаева М.И. Господин мой - время… М.: Изд. Вагриус, 2003. - с. 47-48..

В душе Марины Цветаевой не угасала любовь к матери и вечная ей благодарность. Часы, проведенные с нею, вспоминались как никогда не повторившееся счастье. Такой интенсивности и глубины отношений с тех пор, возможно, у Цветаевой не было ни с кем. Даже то, что, казалось, отделяло от матери - её строгость, непреклонность, спартанство - одновременно сближало с нею, становясь частью существа Марины Цветаевой. Мать сумела передать ей и свой характер, и свою душу. Чуравшиеся сентиментальности и открытого проявления чувств, они понимали друг друга без слов, ибо Марина Цветаева уже жила в её высоком романтическом мире: “Бедная мать, как я ее огорчала и как она никогда не узнала, что вся моя “немузыкальность” была - всего лишь другая музыка!” там же. - с. 44.