3. Любовная лирика Марины Цветаевой

Талант Марины Ивановны Цветаевой проявился очень рано. С детских лет ее душу терзали противоречия: хотелось много понять и прочувствовать, узнать и оценить. Конечно же, такая пылкая и порывистая натура не могла не влюбиться и обойти стороной это великое чувство в своем творчестве. Любовь в лирике Марины Ивановны — безграничное море, неуправляемая стихия, которая полностью захватывает и поглощает. Лирическая героиня Цветаевой растворяется в этом волшебном мире, страдая и мучаясь, горюя и печалясь. Марине Ивановне дано было пережить божественное чувство любви, потери и страдания. Из этих испытаний она вышла достойно, перелив их в прекрасные стихи, ставшие образцом любовной лирики. Цветаева в любви бескомпромиссна, ее не устраивает жалость, а только искреннее и большое чувство, в котором можно утонуть, слиться с любимым и забыть об окружающем жестоком и несправедливом мире. Открытой и радостной душе автора по плечу великие радости и страдания. К сожалению, радостей выпадало мало, а горя хватило бы на десяток судеб. Но Марина Ивановна гордо шла по жизни, неся все, выпавшее на долю. И только стихи открывают бездну ее сердца, вместившего, казалось бы, непереносимое.

Без любви мир скучен. Но все мы по-разному понимаем, чувствуем силу любви. А значит, по-разному и выражаем ее:

Мне нравится, что вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не вами,

Что никогда тяжелый шар земной

Не уплывет под нашими ногами.

Мне нравится, что можно быть смешной —

Распущенной — и не играть словами,

И не краснеть удушливой волной,

Слегка соприкоснувшись рукавами… [Цветаева, 1990, с. 32]

Стихи кажутся странноватыми, но и притягательными. Возможно, они и пробуждают интерес к творчеству Марины Цветаевой.

«Странности» в Цветаевских текстах о любви отмечает и Ирма Кудрова: «Цветаевское «люблю» подозрительно часто не укладывалось в представлении о чувствах, привычно связанных с этим словом, оказывалось в некоц нестандартной цепочке причин и следствий, эмоций и понятий… в необычайно богатом мире Цветаевой обнаружилось неисчислимое количество граней любовного чувства». [Кудрова, 1999, с. 201] Убедимся на примерах:

Я вас люблю всю жизнь и каждый час.  / Но мне не надо Ваших губ и глаз.  / Все началось и кончилось — без Вас.  / («Я вас люблю всю жизнь и каждый день...»)  / Еще:  / Поцеловала в голову,  / Не догадалась — в губы! / А все ж — по старой памяти —  / Ты хороша, Любовь! («Поцеловала в голову...») / И еще:  / Только маленький часок / Я у вечности украла.  / Только час — на / Всю любовь. («Времени у нас часок...») / А вот такой пример:  / И слезы ей — вода, и кровь —  / Вода, — в крови, в слезах умылася! / Не мать, а мачеха — Любовь:  / Не ждите ни суда, ни милости. («Вчера еще в глаза глядел...») / И следующий:  / О, сто моих колец! Мне тянет жилы,  / Раскаиваюсь в первый раз,  / Что столько я их вкривь и вкось дарила, —  / Тебя не дождалась! / («Тебе через сто — лет») / В биографии и в стихах Цветаевой поражает «многолюбие», череда влюбленностей, и не только в молодые годы, но ив возрасте. Это должно быть аморально. Но разве можно столь кипучей натуре найти все в одном человеке? В этом смысле Марину понимал ее муж Сергей Эфрон, хотя мучительно ревновал и страдал при этом. Вот отрывок из письма: «Марина — Человек страстей, Отдаваться с головой своему урагану стало для нее необходимостью, воздухом ее жизни. Громадная, печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая — скорее сгорают, получше — дольше. <…> Мой недельный отпуск послужил внешней причиной для начала нового урагана. <…>О моем решении разъехаться я и сообщил М. Две недели она была в безумии. <…> И, наконец, объявила мне, что уйти от меня не может, ибо сознание, что я нахожусь в одиночестве, не даст ей ни минуты не только счастья, но и покоя. <…>« [Кудрова, 1999, с. 202]

Вернемся к статье Кудровой: «Если бы Цветаева просто была влюбчива! Но ее страстью было проживать живую жизнь через слово; она всегда именно с пером в руках вслушивалась, размышляла. <…> И как результат, в наследии Цветаевой нам оставлено множество сокровенных свидетельств; чуть не каждая вспышка чувств, каждый сердечный перебой зафиксированы, высвечены и стократно укрупнены сильнейшим прожектором — в стихах и прозе. <…> … тонкому «ценителю» предстает сладкий простор для обсуждения (и осуждения) сердечных причуд художника». [Кудрова, 1999, с. 202]

Думаю, осуждение исчезнет, если обратимся к цветаевской прозе « Дому у Старого Пимена»: « Когда все дальше и дальше заношу голову в прошлое, стараясь установить, условить, когда я первого, самого первого в самом первом детстве, до — детстве, любила, — отчаиваюсь, ибо у самого первого (зеленой актрисы у «Виндзорских проказниц») оказывается еще более первый <…>, а у этого самого — еще более самый <…> и т.д. <…>, когда оказывается, по слову поэта:

Я заглянул во столько глаз,  / Что позабыл я навсегда,  / Когда любил я в первый раз / И не любил — когда? —  / а я сама — в неучтивом положении любившего отродясь, и до — родясь: сразу начавшего со второго, а может быть, с сотого...»[Цветаева, 1988, с. 125] / При написании биографии размышлений о событиях и датах, Цветаева пишет и стихи. Они остались неоконченными, но и с недописанными строками хороши:

Всем покадили и потрафили / — — — стране — — родне —  / Любовь не входит в биографию / Бродяга останется вне.  / Все даты, кроме тех, недознанных,  / Все строки, кроме тех, в глазах,  / Все встречи, кроме тех, под звездами,  / Все лица, кроме тех, в глазах… / Многие мои! О пьющие / Душу прямо у корней.  / О в рассеянии сущие / Спутники души моей! [Цветаева, 1990, с. 9] / «Всеми моими стихами я обязана людям, которых любила — которые любили меня — или не любили, « — это признание записано в январе 1940 года сорокасемилетней Цветаевой и звучит как комментарий к ее жизни.

Евгений Евтушенко пишет следующее: «В Цветаевой ничего не было синечулочного суфрашизма — она была жен7щиной с головы до пят, отчаянной — в любви, но сильной в разрывах. Мятежничая, она иногда признавала «каменную безнадежность всех своих проказ». Но — независимостью своего творчества, своего жизненного поведения она как еще никто из женщин — поэтов боролась за право женщин иметь сильный характер, отвергая устоявшийся во многих умах образ женственности, саморастворения в характере мужа или любимого. Взаиморастворение двоих друг в друге — это она принимала как свободу и так умела радоваться пусть недолгому счастью:

Мой! — и о каких наградах.

Рай — когда в руках, у рта —

Жизнь: распахнутая радость

Поздороваться с утра! [Цветаева, 1990, с. 9]

По-моему, эти слова созвучны любой счастливой женщине. Марина умела быть счастливой, но умела и страдать, как самая обыкновенная женщина.

Увозят милых корабли,

Уводит их дорога белая…

И стон стоит вдоль всей земли:

« Мой милый, что тебе я сделала?» [Цветаева, 1990, с. 77]

И еще Евтушенко обнаружил: «Я не знаю ни одного поэта в мире, который бы столько писал о разлуке, как Цветаева. Она требовала достоинства в любви и требовала достоинства при расставании, гордо забивая свой женский вопль внутрь и лишь иногда его удерживая. Мужчина и женщина при расставании в «Поэме Конца» говорят у нее, расставаясь, как представители двух равновеликих государств, с той, правда, разницей, что женщина все-таки выше:

— Я этого не хотела.

Не этого. (Молча: слушай!

Хотеть, это дело тел,

А мы друг для друга — души.)

<…> «Пушкинскую руку жму, а не лижу». Своей великой гордостью Цветаева рассчиталась за всю «негордость» женщин, утративших свое лицо перед лицом мужчин. За это ей должны быть благодарны женщины всего мира. Цветаева мощью своего творчества показала, что женская любящая душа — это не только хрупкая свечка, не только прозрачный ручеек, созданный для того, чтобы внем отражался мужчина, но и пожар, перекидывающий огонь с одного дома на другой». [Цветаева, 1990, с. 10]

Молодая цветаевская поэзия щедро славит земную любовь. Мы слышим голос воинственной амазонки:

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес, …

Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей, …

Я тебя отвоюю у всех других — … [Цветаева, 1990, с. 84]

А еще слышим голос радости и декларацию свободы. В эти годы Марина не просто славит любовь — в ее поэзии чувствуется многолюбие:

Кто создан из камня, кто создан из глины,

А я — серебрюсь и сверкаю.

Мне дело — измена, мне имя — Марина,

Я бренная пена морская… [Цветаева, 1990, с. 105]

И если Цветаева пишет о верности, то это особая верность — собственному сердцу:

Никто, в наших письмах роясь,

Не понял до глубины,

Как мы вероломны — то есть

Как сами себе верны. [Цветаева, 1990, с. 66]

Даже в тяжелые годы нее годы — первые годы революции — она напишет немало бесшабашно-веселых стихов:

Шампанское вероломно,  / А все ж наливай и пей! / Без розовых цепей / Наспишься в могиле черной.  / Ты мне не жених, не муж,  / Моя голова в тумане.  / А вечно одну и ту ж / Пусть любит герой в романе! («Шампанское вероломно») / «Повесть о Сонечке» написанная в 1937–1938 годах. Воскрешает она год 1919-й. За истекшие двадцать лет Цветаева во многом изменилась, — и все же воссоздала она атмосферу, ту себя и ту Сонечку с бережным чувством.

Что же представляет из себя Сонечка? Каково ее существо?

Это неуемная жажда любви. Любить, говорит Цветаева, было «ее призвание — и назначение». «Как я люблю — любить!» — повторяет Сонечка не однажды. Интересен в «Повести» рассказ о Сонечке — гимназистке, которая всем предметам предпочитала географию. Потому что на этом уроке особенно легко было вообразить, как много на свете городов и островов, и «на каждой точке этого земного шара <…> тысячи, тысячи тех, кого я могла бы любить. <…> Благословляю того, кто изобрел глобус <…> — за то, что могу сразу этими двумя руками обнять весь земной шар — со всеми моими любимыми!»

Автор повести поясняет: «Сонечкино любить было — быть, <…> сбыться». [Цветаева, 1995, с. 321]

«Быть» в цветаевском лексиконе означает полноту самоосуществления личности. Сонечкины речи подтверждают цветаевское многолюбие.

«Жизнь человека коротка и ограничена тысячью ограничений. Но сердце в груди полно неизбывного жара. И если живая реальность скупа, отыграться можно в творчестве! Так актер, отдаваясь своему ремеслу, проживает на сцене множество жизней. «Из этого — искусство». Лирика способна восполнить разреженность, неполноценность жизненных встреч. И еще: в стихах легко раздуть искру в яркое пламя, едва родившееся чувство пережить во всей полноте, « — размышляет Ирма Кудрова. [Кудрова, 1999, с. 204]

В тетрадях Цветаевой сохранились ее пометы, сделанные рядом с тем или иным текстом стихотворения: «На самом деле ничего этого не было. . «. Существует и признание в одном из писем: «Во весь рост я живу в стихах — в людях не дано. . «. [Цветаева, 1995, с. 621]

Сопоставляя любовь и дружбу, Цветаева не склонна считать любовь высшим чувством из тех, что связывают человека с человеком. Дружбу она ставит выше. «Не я ставлю — стоит выше, просто: дружба стоит, любовь лежит. . «. — записывает она. [Цветаева, 1997, с. 131] Мы прочтем и в ее стихах:

— Содружества заоблачный отвес

Не променяю на юдоль любови. («Хвала Афродите»)

И все-таки Цветаева воспевает любовь!

Любовь, любовь! И в судорогах и в гробе

Насторожусь — прельщусь — смущусь — рванусь!

О милая! Ни в гробовом сугробе,

Ни в облачном с тобою не прощусь…

(«Любовь, любовь! И в судорогах и в гробе...»)

Марина Цветаева была слишком подвержена любви и слишком от нее страдала. Она не умела любить умеренно, всегда любила с терзанием и муками. «В любви меня нету, есть в исступленное, невменяемое, страдающее существо, душа без тела». [Цветаева, 1995, с. 617] В стихах:

Я любовь узнаю по боли

Всего тела вдоль. [Цветаева, 1990, с. 103]

В цветаевских стихах неизменно звучит пренебрежение к телу — как к «тюрьме души», «склепу», в котором душа томится, «тело в молодости, « — говорит она, — «наряд, а старости — веричи». И только. «Тело! Вот где я его люблю: в деревьях, « — запишет она однажды. [Цветаева, 1997, с. 236]

Цветаевское понятие «быть» отличается от просто «жить». Быть собой, всей собой, как пишет Цветаева неоднократно, пусть даже остаться непонятой в желаниях и поступках, быть непонятой, а не осуждаемой любящем человеком — вот идеал отношений.

Еще в юные годы Цветаева жаловалась Юркевичу: «Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь, «пожалеть», что он пугается — или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь. Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать, крикнуть: Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и некогда не вернуться — мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно кроме своей души!» [Цветаева, 1995, с. 24-25]

«Не любовницей — любимицей» — вот кем она всегда хотела стать для тех, кто ей был дорог.

«Мне ничего не надо», повторяла она и позже. Но так ли? Разве ей не приходилось переживать чувство ревности, если она пишет в «Попытке ревности»:

Как живется вам с другою, —  / Проще ведь? — Удар весла! —  / Линией береговою / Скороль память отошла.  / Как живется вам с простою / Женщиною? Без божеств? / Как живется вам — хлопочется —  / Ежится? Встается — как? / Как живется вам с чужою,  / Здешнею? Ребром — люба? / Как живется, милый? Тяжче ли,  / Так же ли, как мне с другим? [Цветаева, 1990, с. 143] / Да, она знала и эти чувства и посвящала этому стихи. «Не ревновать и не клясть!» — таков был все-таки ее идеал.

И она умела «перерабатывать в себе не слишком высокие чувства». В стихотворении к юному Мандельштаму:

Когда и как и кем и много ли

Твои целованы уста —

Не спрашиваю. Дух мой алчущий

Переборол сию мечту.

В тебе божественного мальчика

Десятилетнего я чту. [Цветаева, 1990, с. 68]

«Любите не меня, а мой мир» [Цветаева, 1995, с. 574] — мотив, повторяющийся в цветаевских письмах.

Двадцати трех лет в письме Юркевичу: «Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу <…> Неужели вы не понимаете, что небо — в тысячу раз больше меня, неужели вы думаете, что в такой день я могу думать о любви — вашей или чьей бы то ни было!» [Цветаева, 1995, с. 24]

Спустя семь лет, год 1923-й, в письме Бахраху: «Мне было 20 лет, я тоже говорила Вашему любимому поэту Мандельштаму: «Что Марина — когда Москва?! Марина — когда Весна?! О, вы меня действительно не любите!» Меня это всегда удушало, это узость. Любите мир во мне, а не мир — «Марина <…> Я, живая, не должна стоять между человеком и стихией, а Марины нет — когда море! Если мне, через свою живую душу, удастся провести вас в Душу, через себя — во Все, я буду счастлива. Ведь Все — это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя — полустанок, я сама из себя рвусь!» [Цветаева, 1995, с. 574]

«Я ненасытна на души» — повторяется в ее текстах не однажды. Цветаева отрицает причуды влечений, игнорирует голос пола.

Откровенность поражает нас в ее переписке так, двадцатипятилетнему никогда не виданному ее Александру Бахраху она признается в своей неодаренности в сфере физической любви: здесь, говорит она, «дом моей нищеты», здесь «каждая первая встречная сильнее меня». [Цветаева, 1995, с. 616] А в поэтических заголовках находим строку: «Любовную любовь отбываю как повинность». [Цветаева, 1997, с. 144]

Подобные мотивы звучат в цветаевской лирике: это отношение к физической любви как к каторге, как к «низости», как к тяжкому «ломовому оброку» лжи.

Обделил меня Господь плотским пламенем

(«Наградил меня Господь».)

читаем в одном из стихотворений. Героиня Цветаевой с «пуховых горбин» всегда рвется «в синь горную» и легко отказывается от близости с любимым:

С другими — в розовые груды

Грудей. В гадательные дроби

Недель...

А я тебе пребуду

Сокровищницею подобий… («Провода»)

Однако в биографии Цветаевой не мало бурных эпизодов. Но даже вне этих бурных эпизодов: она была женой, матерью, возлюбленной. Душа, Психея руководила ее поступками.

Лейтмотив ее признаний на протяжении многих лет — главенство души в любовном чувстве. Мотив многократно воплощается в поэтических строках:

Ду — ша неустанна в нас,  / И мало ей — уст… / Но есть и обратное:  / Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст.  / Утолить нашу душу!) Нельзя, припадая к устам,  / Не припасть и к Психее, порхающей гостьей душ.  / Утоли мою душу! — итак, утоли уста. («Федра») / А в стихотворении, обращенному к Пастернаку, горестно звучит жалоба бесплотного одиночества:

О, печаль

Плачущих без плеча…

Иногда — уже в 1930-е годы — она задавала сама себе горький вопрос: почему ее «любили так мало, так вяло». И отвечала: «Боялись моего острого языка, «мужского ума», моей правды, моего имени, моей силы и, кажется, больше всего — моего бесстрашия; наконец, самое простое: я им просто не нравилась «как женщина». Т. е. мало нравилась, п. ч. этой женщины было — мало. А если нравилась, то бесконечно меньше первой встречной. И — правы. Мужчины ищут «страсти», то есть сильного темперамента (душевные страсти им не нужны, иначе нужна была бы я) — им красоты — или кокетства — или той самой теплоты, или (для жены) — «чистоты» <…> Есть все, но моей транскрипции и — потому — неузнаваемое» [Цветаева, 1997, с. 499]. Еще и еще признания: «… потому что я не мужчин любила, а души». В письме Бахраху: «Я ведь дух, душа, существо. Не женщина к Вам писала и не женщина к Вам пишет, то, что над, то с чем и чем умру». [Цветаева, 1995, 616]

И вот каков наказ в любви всем нам в стихотворении «Следующей»:

Святая ль ты, иль нет тебя грешнее,  / Вступаешь в жизнь, иль путь твой позади, —  / О, лишь любви. люби его сильнее! / Как мальчика баюкаю на груди,  / И вдруг от сна объятьем не буди.  /  / Будь вечно с ним: пусть верности научат / Тебя печаль его и нежный взор.  / Будь вечно с ним: его сомненья мучат.  / Но если сны безбрежностью наскучат,  / Сумей зажечь чудовищный костер! /  / Ни с кем кивком не обменяйся смело,  / В себе тоску о прошлом усыпи.  / Будь той ему, кем быть я не посмела:  / Его мечты боязнью не сгуби! / Будь той ему, кем быть я не сумела:  / Люби без мер и до конца люби! [Цветаева, 1990, 19]

И закончим словами Ирмы Кудровой: «Ее же поэзия — это поэзия живой жизни человеческой души, а не придуманных «заоблачностей», не рассудочных построений. Цветаева не только не отворачивается от этих диссонансов — наоборот, «схватывает» их, «фиксируя в лирике, и в личных письмах». [Кудрова, 1999, 210]

Выводы

Темы творчества Цветаевой очень многочисленны, и возникновение тех или иных из них тесно связано с тем периодом жизни, который поэтесса переживала в каждый конкретный момент. Мы выделили следующую тематику ее творчества: тему России, любви и творчества, но все творчество Цветаевой носит глубоко философский характер.

Из всех тем творчества Цветаевой, тема любви и взаимоотношений между двумя людьми – наиболее сакральная и сокровенная. Ее Цветаева гордо проносит через всю свою поэзию. Еще одна из наиболее сильных тем – патриотическая тематика, которой особенно проникнуто творчество поэтессы лихих революционных и эмигрантских лет. Сущность поэзии М. Цветаева видела в том, что она передает «строй души» поэта. Этот душевный строй должен быть новым, не похожим на другие. Так проявляется тема поэта и поэзии в ее творчестве. Слово «поэт» для М. Цветаевой звучит всегда трагично, она бескорыстно преклонялась перед братьями по «святому ремеслу — Поэзии».

Темы творчества Цветаевой не ограничиваются перечисленными в этой главе, они целиком перекликаются с жизнью, ценностями и мировоззрением поэтессы.