1. Тема России в произведениях м. Цветаевой

Чувство патриотизма доведено в русских поэтах до какой-то критической точки. Это — чаша, которую нельзя наполнить, чтобы вода перелилась через край. Поэтам все мало. М. Цветаева — русский поэт, кроме того, она — очевидец всех переломных событий своего времени. Ее лирика — это летопись. Летопись любовных переживаний и летопись России, Родины, ХХ века.

Через всю жизнь пронесла Цветаева свою любовь к Москве, отчему дому. Она вобрала в себя мятежную натуру матери. Иногда Цветаева не знает, как реагировать на то или иное событие, восхвалять или проклинать его. Муки творчества рождают шедевры. Она переносит события, современницей которых она была, в глубь веков и там анализирует их. Цветаева любит Россию, она не променяет ее ни на Туманный Альбион, ни на «большой и радостный» Париж, забравший 14 лет ее жизни. Женское начало везде в творчестве Цветаевой. Ее Россия — женщина. Сильная, гордая, и всегда жертва. Тема смерти пронизывает все чувства, и когда про Россию, то это особенно громко слышно. Эти строки из стихотворения «Родина»:

Ты! Сей руки своей лишусь, —

Хоть двух! Губами подпишусь

На плахе: распрь моих земля-

Гордыня, родина моя! («Родина»)

В автобиографии Цветаева пишет, что возвращается в Москву, в 1939 году, из эмиграции, чтобы дать сыну, Георгию, родину. Но, может быть, и чтобы самой себе эту родину вернуть? Но нет уже той старой Москвы, о которой она самозабвенно пишет в 1911, погибли «томных прабабушек слава // Домики старой Москвы». На дворе страшная эпоха Сталина с заколоченными дверьми и тихим шепотом сплетен. Цветаева задыхается, опять непреодолимо тянет в детство, хочется убежать и спрятаться от всей льющейся сверху «грязи». Но она поражена и силе своего народа, выстоявшего в тяжелых испытаниях беспрестанных переворотов и продолжающего нести непосильное бремя диктатуры. Она покорена им, она горда, она знает, что тоже часть этого народа. Эти строки из стихотворения «Народ», написанного в 1939 году:

Народ — такой, что и поэт —

Глашатай всех широт, -

Что и поэт, раскрывши рот,

Стоит — такой народ! («Народ»)

Что касается революции 1917 года, то ее понимание было сложным, противоречивым. Кровь, проливаемая в гражданской войне, отталкивала Цветаеву от революции:

Белый был — красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был — белый стал:

Смерть победила.

(«Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь! «.)

Это был плач, крик души поэтессы.

В 1922г. вышла ее первая книга «Версты», состоящая из стихов, написанных в 1916г. В «Верстах» воспета любовь к городу на Неве, в них много пространства, дорог, ветра, быстро бегущих туч и солнца, лунных ночей. В том же году Марина переезжает в Берлин, где она за два с половиной месяца написала около тридцати стихотворений. В ноябре 1925 года Цветаева уже в Париже, где прожила 14 лет. Во Франции она пишет свою «Поэму Лестницы» — одно из самых острых, антибуржуазных произведений. Можно с уверенностью сказать, что «Поэма Лестницы» — вершина эпического творчества поэтессы в парижский период. В 1939 году Цветаева возвращается в Россию, так как она хорошо знала, что найдет только здесь истинных почитателей ее огромного таланта. Но на родине ее ожидали нищета и непечатание. Были арестованы ее дочь и муж, которых она нежно любила. Одним из последних произведений Цветаевой было стихотворение «Не умрешь, народ», которое достойно завершило ее творческий путь. Оно звучит как проклятие фашизму, прославляет бессмертие народов, борющихся за свою независимость. Поэзия Цветаевой открыто вошла в наши дни. Наконец-то и навсегда обрела она читателя — огромного, как океан: народного читателя, какого при жизни ей так не хватало.

Трагедия Белой Гвардии — это тоже и ее трагедия. Знала ли она, когда в 1902 г., в Генуе писала революционные стихи, которые даже печатали в Женеве, с чем сравним ужас революции и гражданской войны? Скорее всего нет. Оттого такая скорбь потом, скорбь и раскаяние:

Да! Проломилась донская глыба!

Белая гвардия — да! — погибла. («Дон»)

Эти строки из стихотворения «Дон» 1918 года.

Все гибнет в стихах Цветаевой, гибнет и она сама. Тема Родины — это, прежде всего, тема всего русского народа, русской истории, это тема Державина, И. Грозного, Блока. Это все у Цветаевой — едино. Она сама — часть этой Родины, ее певец и ее творец. Она не может жить в России и не может вдали от нее. Вся ее судьба и творчество — это парадокс. Но парадокс далеко не бессмысленный! Цветаева, как зеркало, — она отражает все, без искажений, она все принимает, она просто не может с этим жить, с этим неизбывным чувством родины. И все оно, это чувство, в ее стихах.

Любовь к родине — истинно поэтическое свойство. Без любви к родине нет поэта. И путь Цветаевой в поэзии отмечен многими знаками-вины, любви-преданности, любви-зависти, любви, которая. наверное, диктовала даже и ошибочные поступки ее жизни:

«Простите меня, мои горы! / Простите меня, мои реки! / Простите меня, мои нивы! / Простите меня, мои травы!» / Мать — крест надевала солдату,  / Мать с сыном прощалась навеки… / И снова из сгорбленной хаты:  / «Простите меня, мои реки!» / («Простите меня, мои горы! «.) / Многие оттенки любви можно ощутить в этом восьмистрочном стихотворении, написанном от всего сердца. Но продолжим цитату из стихотворения «Родина»:

Но и калужского холма / Мне отрывается она —  / Даль — тридевятая земля! / Чужбина, родина моя! / Даль, прирожденная, как боль,  / Настолько родина и столь / Рок, что повсюду, через всю / Даль, всю ее с собой несу! / Даль, отдалившая мне близь,  / Даль, говорящая: — «Вернись / Домой!» Со всех — до горных звезд —  / Меня снимающая с мест! («Родина») / Вот она, сила притяжения родной земли, вот она, генетическая связь с землей предков, дающая надежду хотя бы на то, что сын, которого она благословляет на возвращение в Россию, « в свой край, в свой век», не будет «отбросом страны своей». [Цветаева, 1988, с. 291]

Всяк дом чужд, всяк храм мне пуст…

Эти строчки настораживают. Но можно ли назвать Цветаева домоненавистницей, храмоненавистницей? Она ли не любила своего отеческого дома, где помнила до самой смерти каждую шероховатость на стене, каждую трещинку на потолке. В спальне ее матери висела картина, изображающая дуэль Пушкина. первое, что Марина узнала о Пушкине — это то, что его убили из пистолета в живот. Потом, на чужбине, корчась от тоски по родине, Цветаева прохрипит. как «раненое животное, кем-то раненое в живот».

Тоска по родине! Давно / Разоблаченная морока! / мне совершенно все равно —  / Где совершенно одинокой / Быть, по каким камням домой / Брести с кошелкой базарной / В дом, и не знающий, что — мой / Как госпиталь или казарма…  / Она родной язык обожала, который умела нежно и яростно мять своими рабочими руками, руками гончара слова:

Не обольщусь и языком / Родным, его призывом млечным.  / мне безразлично — на каком / Не понимаемой быть встречным! / Дальше мы снова натыкаемся на уже процитированные «домоненавистнические» слова:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст… / Затем следует еще более отчужденное, надменное:

И все — равно, и все — едино… / И вдруг следуют строки, переворачивающие весь смысл стихотворения в душераздирающую трагедию любви к родине:

Но если по дороге — куст / Встает, особенно — рябина… [Цветаева, 1990, с. 184]  / «И все. Только три точки. Но в этих точках — мощное, бесконечно продолжающееся во времени, немое признание в такой сильной любви, на какую неспособны тысячи вместе взятых стихотворцев, пишущих не этими великими точками, каждая из которых как капля крови, а бесконечными жиденькими словами псевдопатриотические стишки. Может быть, самый высокий патриотизм — он именно всегда таков: точками, а не пустыми словами?» — заканчивает свои мысли вопросом Е. Евтушенко. [Цветаева, 1990, с. 6]

Рябина навсегда вошла в геральдику ее поэзии. Пылающая и горькая, на излете осени, в преддверии зимы — она стала символом судьбы, тоже переходной и горькой, пылающей творчеством и уходящей в Зиму забвения.

Рябину / Рубили / Зорькою.  / Рябина —  / Судьбина / Горькая.  / Рябина —  / Седыми / Спусками… / Рябина! / Судьбина / Русская. [Цветаева, 1990, с. 184] /  / — Сивилла — Зачем моему / Ребенку — такая судьбина? / Ведь русская доля — ему… / И век ей — Россия, рябина… [Цветаева, 1990, 78] / С пламенем рябины Цветаева сравнивает и события России. В 30-е годы, пристально всматриваясь в жизнь Советской России, она с тоской и надеждой вопрошает:

Что скушным и некрасивым / Нам кажется ваш Париж.  / «Россия моя, Россия,  / Зачем так ярко горишь?» («Лучина») / Цветаева любила родину:  / Ты! Сей руки своей лишусь, — хоть двух! / Губами подпишусь на плахе: распрь моих / Земелья — Гордыня, родина моя! [Цветаева, 1990, с. 174] / Эти строки говорят сами за себя.

Но любя родину, стремилась ли Цветаева вернуться домой? Ответ на этот вопрос неоднозначен; по стихам, письмам, видно, как мучила ее эта проблема: «Можно ли вернуться в дом, который — срыт?», «Той России — нету, как и той меня» [Цветаева, 1990, с. 161], «Нас родина не позовет!» В письме к Тесковой: «Здесь я не нужна, Там я невозможна», и т.п. Двойственность ее натуры и судьбы состояла в том, что она, выражаясь ее же словами, была втянута в насильственный брак со своим временем. ей не нравился ее век (как не нравился бы любой иной, если б она в нем родилась). Она была поэтом, опережающим свое время, что осознавала и сама:

Разбросанным в пыли по магазинам

(Где их никто не брал и не берет!)

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед! [Цветаева, 1990, с. 25]

Была пешеходом, не признающим автомобили, «авионов», и вообще — «век турбин и динам», читателем, презирающим газеты с их «злобой дня» («Кто победит на площади — О том не думай и не ведай»). Ее нет современности было, по существу, порождено современностью же. «Глядел назад, а шел вперед», — писала она. [Цветаева, 1988, с. 31]

«Вместе с разочарованием в эмиграции происходило иное понимание событий в России. Понимание простой, в общем–то, истины, что ее читатель там, на родине, что русское слово может найти отклик прежде всего тоже там, в России. И не случайно Цветаева отрицает восхищенный взгляд на первого поэта революции — Владимира Маяковского. И на вопрос, что же скажете о России после чтения Маяковского, не задумываясь ответила, что сила — там». [Цветаева, 1901, с. 8]

Родина Цветаевой — Россия. « Русское» развитие ее поэзии обозначилось еще в 1916 году, и стихи этого типа с каждым годом все больше избавлялись от литературности, становились более естественными. К таким стихам относится, например, почти все дословные записи «рассказов владимирской няньки Нади»: «И зажег, голубчик спичку...», «Простите меня, мои горы!»; или гадания цыганки, услышанного на улице:

В очи взглянула / Тускло и грозно.  / Где-то ответил — гром.  / — Ох, молодая! / Дай, погадаю / О земном таланте твоем.  / Синие тучи свились в воронку.  / Где-то гремит — гремят! / Ворожея в моего ребенка / Сонный впереди взгляд… [Цветаева, 1990, с. 65] / Или цикл стихов о Стеньке Разине, где Цветаева следует народной песне, по-своему трактует характер героя, делает его страдающим лицом: убитая персияночка снится Разину во сне:

— Затонуло ты, Степаново счастье!

(«Стенька Разин»)

Для М. И. Цветаевой важны не социальные корни личности героя, не его историческая роль — в центре внимания поэта оказывается история любви русского атамана к чернобровой княжне-персиянке. Типичен цветаевский упор на разлуке и горе атамана, а не лихости.

«Россия меня научила Революции» — так, по словам дочери, ответила Цветаева на вопрос, откуда взялись в ее творчестве эти неподдельные народные интонации. В тетради ее есть полушутливая запись: «Очередь — вот мой Кастальский ток! Мастеровые, бабки, солдаты». Цветаева презирала малейшее проявление буржуазности, «ожирения»:

Два на миру у меня врага,

Два близнеца, неразрывно — слитых:

Голод голодных — сытость сытых

[Цветаева, 1990, с. 93]

Родина для поэта связана с родным домом, а значит с Москвой. А Москва — обжитой и уютной российской усадьбой, раскинувшейся на семи холмах, пестрой, звонкой и своевольной. В характер Цветаевой Москва вошла сполна — она в ней отпечаталась подобно родительским генам:

Жидкий звон — постный звон,  / На все стороны — поклон.  / Крик младенца, рев коровы.  / Слово дерзкое царево.  / Плеток свист и снег в крови.  / Слово темное любви.  / Голубиный ропот тихий.  / Черные глаза стрельчихи. [Цветаева, 1990, с. 57] / Цветаева свою любовь к Москве, московскому отчему дому, родимому гнезду, спрятанному в каменной листве, пронесла через всю жизнь — она ее не высказывала, не напевала, а просто выкрикивала. Приезжим гостям она Москву дарила — как редчайший драгоценный подарок:

Из рук моих — нерукотворный град

Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

(«Из рук моих — нерукотворный град»)

В Москве, чьим воздухом только и могла дышать, куда страстно рвалась до боли, до бредовых ведений, убегающих в Россию рельсов:

В некой разлинованности нотной / Нежась наподобие простынь —  / Железнодорожные полотна,  / Рельсовая режущая синь! /  / Час, когда отчаяньем, как свахой,  / Простыни разостланы. — Твоя! —  / И обезголосившая Сафо / Плачет как последняя швея… [Цветаева, 1990, с. 140] / Когда Цветаева по какому-то поводу заметила, что ее поэзия как бы не знает хронологии, что ее развитие, скорее, «древесное и речное, « она, возможно, взглянула из своего парижского далека на незабытые московские корни, которые отрубить нельзя никакой эмиграцией, потому что они — в душе и читаем:

В дивном граде сем,

В мирном граде сем,

Где и мертвой мне

Будет радостно, —

Царевать тебе, горевать тебе,

Принимать венец,

О мой первенец!… [Цветаева, 1990, с. 39]

Цветаева вряд ли надеялась найти себе «домашний уют» — она дом искала не для себя, а для своего сына и, главное, для своих многочисленных детей — стихов, чьей матерью она была, и она — при всей своей обреченности на бездомность — знала, что дом ее стихов — Россия:

Москва! Какой огромный / Странноприимный дом! / Всяк на Руси — бездомный,  / Мы все к тебе придем.  /  / И льется аллилуйя / На смуглые поля.  / — Я в грудь тебя целую,  / Московская земля! [Цветаева, 1990, с. 43] / Дом — это Россия, ту любовь к этому дому через подвиг бездомности пронесла через всю жизнь Марина Цветаева.

Русской ржи от меня поклон,

Ниве, где баба застится…

Друг! Дожди за моим окном,

Беды и блажи на сердце… («Русской ржи от меня поклон»)

Но перейдем к более печальному, ибо Родина оказалась и местом утраты. Когда Цветаева говорила о черни, то значит, что кого-то ненавидела (и видела). Вот что пишет об этом Лев Аннинский: «<…> за пять дней до самоубийства узнав из сводки Совинформбюро, что оставлен Новгород. — вдруг — Лидии Чуковской: «Все кончено. . «. — «Что — все?» — «Вообще — все! Россия» <…> Это трагедия патриотки, у которой «пан — Гитлер» оттяпал пол России.

По трущобам земных широт

Рассовали нас, как сирот.

Который уж, ну который — март?!

Разбили нас как колоду карт!

(«Расстояние: версты, мили...»)

Эти строки из стихотворения Пастернаку, воспринятые — всеми! — как плачь о расколотой России. И Цветаева такого расширенного толкования не оспаривает, оно «совпадает» с тем, что смертной трещины проходит через всю ее жизнь: ей все было дано в наследие, и это наследие отняли:

Жив, а не умер

Демон во мне!

В теле — как в трюме.

В себе — как в тюрьме.

Мир — это стены.

Выход — топор

(«Мир — это сцена», —

лепечет актер)…

(«Жив, а не умер...»)

Зачем бежать из страны, когда из себя, как из тюрьмы, не вырваться? Зачем в страну возвращаться?

Не просто было жить вернувшейся М. И. Цветаевой.

Марина Цветаева, многократно отрицавшая свое время и на уровне быта вытесненная им, отразила его в своих текстах, пожалуй, наиболее точно и полно. Цветаева — трудный поэт, но легко ли XX столетие? Познание жизнеустройства общего и собственного не через опыт (он становился все горше), а через слово, позволившее поэту отразить свое время на высшем интеллектуальном уровне.

Одно из центральных мест в лирике М. Цветаевой занимает стихотворение «Тоска по родине»! Давно!...», разбивающее тему любви к родине, представленную такими поэтическими текстами периода эмиграции, как «Рассвет на рельсах», «Эмигрант», «Русской ржи от меня поклон...», «Родина», «Рябину...» и др. Стихотворение написано в 1934 году. Это было трудное для поэта время: в семье постоянно обсуждался вопрос о возвращении в Россию, и М. И. Цветаева осталась в меньшинстве, но семью не оставила и разделила с ней ее трагедию. Цветаеву всю жизнь укоряли в безыдейности и даже в беспочвенности. Первый укор Марина Ивановна принимала: ибо у нее взамен мировоззрения — мироощущение. По поводу беспочвенности, если иметь в виду землю, почву, родину, отвечала своими книгами.