38. В помощь – по Довлатову

Неудивительно, что он питал заведомую слабость к изгоям, к плебсу , частенько предпочитая их общество обществу приличных - без всяких кавычек - людей . Нелицемерная, ничем не защищенная открытость дурных волеизъявлений представлялась ему гарантией честности, благопристойное существование --опорой лицемерия. Симпатичнейшие его персонажи - из этого низкого круга. Заведомый рецидивист Гурин из "Зоны " в этом смысле - образец. Можно вспомнить "неудержимого русского деграданта " Буша из "Компромисса", удалого Михал Иваныча из "Заповедника". Почти всех героев книги "Чемодан", героиню "Иностранки"... Все они стоят любого генерала. Аутсайдеры Довлатова - без всяких метафор - лишние в нашем цивилизованном мире существа. Они нелепы с точки зрения оприходованньис здравым смыслом критериев и мнений. И все-таки они - люди. Ничем не уступающие в этом звании своим интеллектуальным тургеневским предтечам. Трудно установить, отреклись довлатовские герои от социальной жизни или выброшены из нее. Процесс этот взаимообусловлен. Тонкость сюжетов прозаика на это и заострена. Довлатов ненавязчиво фиксирует едва различимую границу между отречением и предательством. Отречением от лжи. И предательством  истины . Большинство выявленных и невыявленных конфликтов довлатовских историй - в этом пограничном регионе. Они проецируются и на литературную судьбу прозаика. Как и на судьбу других изгнанных или выжитых из России талантливых художников застойных лет. Чаще всего не по собственному разумению, а под идеологическим нажимом они перебирались на Запад. Анонимные "вышестоящие мнения" имели тенденцию неуклонно закручиваться в конкретные "персональные дела". Аморальная сущность предпринятого натиска ясна. Ясен и смысл всех этих акций . Творческую интеллигенцию, отрекавшуюся от неправедных взглядов и действий, цинично зачисляли в предатели . Чувствительность Довлатова к уродствам и нелепостям жизни едва ли не гипертрофирована . Однако беспощадная зоркость писателя никогда не уводит его в сторону циничных умозаключений. Это определяющая всю довлатовскую эстетику нравственная черта . Я бы назвал Довлатова сердечным обличителем. И не его вина, если способность высказывать горькую правду с насмешливой улыбкой так раздражает людей . Блюстителей порядка улыбка раздражает яростнее, чем сама истина в любом ее неприглядном виде. Еще в бытность свою в Ленинграде Сергей признался как-то, что для него вполне обыденная реплика из Марка Твена - "Я остановился поболтать с Гекльберри Финном" - полна неизъяснимого очарования. Он даже собирался сделать эту фразу названием какой -нибудь из своих книг. Да и сам бывал склонен остановиться поболтать едва ли не с каждым, кто к этому готов. Беззаботная речь случайного собеседника влекла его сильнее, чем созерцание сокровищ Эрмитажа или Метрополитен-музея в Нью-Йорке. Относясь вполне  равнодушно к материальным благам и вообще "неодушевленной природе", Сережа очень любил всякие милые эфемерности, разбросанные вокруг человека, сроднившиеся с ним - всяческие авторучки, ножички, записные книжки, цепочки, фляжки и прочие в пределах непосредственного осязания болтающиеся вещицы. Ими же он щедро делился со своими приятелями. И они же всюду поблескивают в его прозе . Довлатов и сам был вдохновенным виртуозом беседы, и его герои проявляют  себя преимущественно в диалоге. Через диалог высвечивается их характер , в диалоге сквозит их судьба. Судьба внутренне раскрепощенных людей в условиях  несвободной , стесненной, уродливой действительности. Слова у Сережи теснили дела и часто расходились с ними. Этот увлекательный перманентный бракоразводный процесс я бы и назвал процессом творчества. По крайней мере, в случае Довлатова. Жизнь являла себя порочной и ветреной подружкой словесности.