Проза. Проблематика, идеи и характеры.

Дарование Бестужева много более, нежели в лирике и даже в критике, обнаружилось в прозе. Первые прозаические произведения Бестужева — очерки «Поездка в Ревель», опубликованные в 1821 году в форме писем под псевдонимом «А. Марлинский».

Чью же традицию продолжает Бестужев в этих очерках: «Писем русского путешественника» Карамзина или «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева? Эстетически они явно уступают и «Письмам…», и «Путешествию…». А идейно в них отчетливо намечены ведущие идейно-тематические мотивы декабристской прозы, органически продолжающие радищевские традиции. Об этих мотивах Бестужев ясно сказал в письме к Пушкину от 9 марта 1825 года: «Я невольно отдаю преимущество тому, что колеблет душу, что ее возвышает, что трогает русское сердце».

Очерки «Поездка в Ревель» открыли вереницу повестей и рассказов Бестужева-Марлинского. Проза его условно делится на тематические циклы повестей, рассказов и очерков: исторических, светских, кавказских, этнографических и автобиографических.

Увлекаясь, как и другие декабристы, национальной самобытностью народов, Бестужев-Марлинский уделяет большое внимание исторической тематике. На историческом материале Ливонии строятся повести «Замок Венден» (1823), «Замок Нейгаузен» (1825). Пользуясь достоверными, глубоко им изученными эпизодами из истории Ливонии, Бестужев ставил в этих повестях актуальные проблемы современной ему борьбы с отечественными феодалами. Средневековые рыцари были не чем иным для него, как маскировкой от цензуры. Говоря о ливонских рыцарях, он имел в виду вероломство, жестокость, аморальность, несправедливость господствующего сословия родной земли — помещиков-крепостников.

Русской истории посвящаются его повести «Гедеон» (1821), «Листок из дневника гвардейского офицера» (1821—1823), «Ночь на корабле“ (1822),“Роман и Ольга» (1823), «Вечер на бивуаке» (1823), «Подвиг Овечкина и Щербины за Кавказом» (1825), «Изменник», «Лейтенант Белозор» (1831), «Наезды» (1831), «Латник» (1832). Ведущие герои этих произведений — люди необычайного мужества, огромной силы воли, подлинные рыцари человечности, пламенные патриоты, готовые ради родины на любой подвиг, даже на смерть. Лейтенант Белозор, вызываясь спасти людей, тонущих в море, презирая опасность, говорит: «Я рад гибнуть там, куда призывает меня долг чести и человечества». Латник с гордостью произносит: «Отечеству посвятил я жизнь мою».

Наиболее яркие повести из светской жизни — «Испытание» (1830), «Страшное гадание» (1831) и «Фрегат „Надежда“ (1833). Бестужев-Марлинский не защитник, а строгий судья высшего светского общества. Он обвиняет людей этого круга в холодном себялюбии, в тщеславии, в нравственней растленности, в пустозвонстве, в легкомыслии. Лишь редкие одиночки, „сохраненные случаем“, уберегли в высшем свете „девственные понятия о человечестве“, и они вступают с ним в конфликт.

Самая большая часть последекабристских прозаических произведений Бестужева-Марлинского посвящена Кавказу. Из них в первую очередь нужно назвать повести „Аммалат-бек“ (1832), „Красное покрывало“ (1831—1832), „Рассказ офицера, бывшего в плену у горцев“ (1834) и „Мулла-Нур“ (1836). Эти повести привлекают серьезным изучением нравов, обычаев и культуры кавказских народов. Их автор с горячим сочувствием воссоздал героическую отвагу кавказских народов в борьбе за свою национальную независимость. Он не скрыл ни их достоинств, ни их недостатков, обусловленных социально-политическими, экономическими, культурно-бытовыми причинами. В оценке национальной борьбы Кавказа и политики России на Востоке писатель стоял на прогрессивных позициях. Не разделяя шовинистической политики русского самодержавия, он понимал в то же время, что Россия несет Кавказу освобождение от турецко-персидской тирании, а также и просвещение.

Свои национально-политические взгляды Бестужев-Марлинский наиболее полно воплотил в образе полковника Верховского из повести „Аммалат-бек“. Эта повесть завершается трагически. Верховский убит рукою Аммалата, которого он, избавив от смерти, любя, как брата, хотел приобщить к европейской цивилизации. А Аммалат, запутавшись в противоречиях, став жертвой предрассудков и коварной националистической интриги, сжигаемый совестью, находит смерть в безумстве храбрости. Сюжетно-драматическая напряженность, трагический финал повести отражают исключительную сложность русско-кавказских отношений топ эпохи.

Этнографические и военно-этнографические очерки Бестужева-Марлинского заключают в себе мною ценных исторических сведений, верных наблюдений о быте, нравах, психологии, фольклоре якутов („Отрывки из рассказов о Сибири“, „Сибирские нравы“, «Письма к доктору Эрману») и кавказских племен ( «Шах Гуссейн», «Письмо из Дагестана», 1832; «Путь до города Кубы», 1836). Этнографическими наблюдениями, фольклорными мотивами, явно опоэтизированными, пестрят также повести «Аммалат-бек» и «Мулла-Нур». Русский святочный обряд нашел свое яркое выражение в повести «Страшное гадание» (1830, 1831). Лучшее среди открыто автобиографических произведений — «Прощание с Каспием» (1834), являющееся своеобразной лирико-философской поэмой.

Эстетически самые совершенные произведения последекабристской прозы Бестужева-Марлинского относятся к первым трем циклам. Все они объединяются известной общностью устремлений автора и ведущих персонажей. Обличая и отрицая ненавистную ему гнетущую действительность, уходя от серой обыденщины, Бестужев-Марлинский противопоставляет им культ морально чистой, проникнутой любовью к человечеству, свободолюбивой, волевой, нередко подлинно героической личности. Противоречия между этой протестующей личностью, преисполненной социального долга, тоскующей по красоте, мечтающей об идеальных человеческих отношениях, и господствующим общественным режимом принимают здесь, как правило, трагический исход. Воссоздаваемая в поэтическом ореоле, одинокая, находящаяся во враждебном окружении, эта личность подобна пальме в снегу. Чаще она гибнет в неравной борьбе. В ее трагической судьбе писатель отразил положение лучших людей своей эпохи. Так, несчастные обстоятельства превратили Муллу-Нура, правдолюбца, искателя справедливости, в изгоя. Но и став разбойником поневоле, он сохранил в себе благородство души, сделавшее его грозой хищных, своекорыстных поработителей людей труда, защитником обездоленных, национально-народным героем.

Между преддекабристской и последекабристской прозой Бестужева-Марлинского нет каких-либо резких принципиальных различий. Но это не значит, что писатель не эволюционировал.

Новые конкретно-исторические обстоятельства, изменившаяся судьба Бестужева-Марлинского наложили на его творчество неизгладимую печать. Это сказалось прежде всего в тематике. Появились сибирские и кавказские мотивы. Если в додекабристской прозе в стремлениях и взаимоотношениях своих персонажей писатель особенно подчеркивал социально-политические мотивы, то после 14 декабря 1825 года в их поведении большое, а иногда и определяющее место стали занимать этические проблемы, в особенности же чувство любви. Внимание к любовной тематике, как наиболее социально-безобидной, определялось положением писателя — опального, ссыльного, разжалованного офицера, а также и цензурным гнетом. 21 декабря 1833 года он жаловался братьям: «Воображение под утюгом. Поневоле клюешь тыкву; виноград зелен». Через два месяца он подтверждал К. А. Полевому: «Не только за критику, да и за сказку страшно садиться — и положительно говорю вам, что это главная причина моего безмолвия».

Бестужев-Марлинский не мыслил творчества вне строго осознанной идейности и после поражения на Сенатской площади. Советуя 26 мая 1835 года брату Павлу написать что-нибудь  , «хоть вроде „Странника“ Вельтмана, писатель требовал: „Но ради бога, свяжи это одною идеею: надо цель и целое, без этого сам Пушкин — пустоцвет“». И поэтому он подчинял любовную проблематику пропаганде благородства, самых возвышенных чувств, связанных с гражданственностью, гуманностью, прогрессом.

Разделяя сократовское определение любви как стремление к возрождению жизни посредством красоты, Бестужев-Марлинский поет ей восторженную хвалу. С особенным вдохновением воссоздается им любовь девственно-чистая, светлая, полная неизъяснимо-наивной прелести, впервые вспыхнувшего, ярко протекавшего и навечно крепнувшего чувства. Такова любовь Виктора и Жанни ( «Лейтенант Белозор», 1831), Ольги Стрелинской ( «Испытание», 1830), Фелиции и латника, Лизы и Баянова ( «Латник»). Писатель удивительно ярко воссоздает красоту, глубину, поэзию любви. Его герои любят бурно, пламенно, нежно и страстно. Их восхищение друг другом нередко достигает поистине вершин обожания, что сказывается и в изяществе свойственного им внешнего поведения.

Бестужев-Марлинский утверждает любовь, основанную на гармоническом созвучии любящих и приносящую им полное счастье. Эта любовь предполагает преданность и верность, чувство ответственности и долга.

По глубочайшему убеждению Бестужева-Марлинского, подлинная любовь растит в человеке гуманность, «благородное доверие» друг к другу, братство. Счастливый взаимной любовью княгини Веры, Правин восклицает: «Теперь я готов сжать руку злейшему врагу, как другу, обнять целый мир, как брата!» ( «Фрегат „Надежда“», 1833). Аммалат признается, что, с тех пор как он любит Салтанет, он любит «весь свет, всех людей» ( «Аммалат-бек»). В произведениях Бестужева-Марлинского атмосфера поэзии любви создается и авторскими суждениями, врывающимися в ход повествования.

Но там, где любовь превращается в слепую чувственную страсть, изолирующую любящих от всего мира, в эгоизм, пренебрегающий общественными обязанностями, игнорирующий долг совести и чести, она, по мнению писателя, ведет к разрушению моральных устоев и кончается духовным опустошением, нравственной гибелью человека. Так случилось с капитаном Правиным из повести «Фрегат „Надежда“». Движимый лишь эгоизмом страсти, он погубил любимую женщину, покинул в страшную бурю корабль и тем самым обрек на смерть шестнадцать человек команды, а фрегат на разрушение.

Крушение декабристского восстания, годы солдатчины содействовали укреплению в Марлпнском демократического начала и вели к все большему пониманию достоинств своего народа и осознанию его активной роли в историческом процессе. Восхваляя в статье «О романе Н. Полевого „Клятва при гробе господнем“» русский народ, Бестужев-Марлинский пишет: «Но где мне исчислить все девственные ключи, которые таятся доселе в кряже русском!». Усиливая внимание к народу, писатель расширяет демократический состав своих героев. Эта тенденция особенно заметна в повестях «Страшное гадание», «Латник» и  «Мореход Никитин». Подлинным гимном простому русскому народу явилась его повесть «Мореход Никитин» (1834) об архангельских мореходах-рыбаках, взявших в плен военное судно англичан в 1810 году. И недаром Белинский отнес ее к особенно удачным.

Основные приемы характеристики персонажей. Ставя в фокус читательского внимания незаурядные, чем-либо  выдающиеся личности, Бестужев-Марлинский находит для них и соответствующие краски: для положительных — идеализирующие, а для отрицательных— дискредитирующие. Герои произведений Бестужева-Марлинского всегда связаны с определенной социальной средой. Но эта среда чаще дана самыми общими признаками. Она лишена подробностей и не имеет в себе сознательного назначения мотивировать поведение действующих лиц. Воссоздавая их, автор повести «Лейтенант Белозор» крупно выделяет какую-либо ведущую черту, идейную, психологическую, моральную, свойственную самому широкому кругу лиц.

Выдвигая в своих повестях на первый план личность, являющуюся образцом общественного поведения, Бестужев-Марлинский обращается к средствам ее героизации и поэтизации. Среди них чаще применяется им парадоксально-трудная ситуация, преодолеваемая героем, — необычный подвиг, возвышенность чувств, самопожертвование. Его действующие лица характеризуются по преимуществу не глубиной и сложностью своего внутреннего облика, а интенсивностью их главенствующей высокой идеи или неистовой страсти. Они предстают перед нами не в постепенности, не в строгой последовательности развития, а поворотными, вершинными, кульминационными моментами своих проявлений. Так, капитан Правин изображается не только в напряженную полосу своей жизни — страстного увлечения княгиней Верой, но и в самые ответственные моменты своих взаимоотношений с любимой: на прогулке по морю, где совершается их знакомство и вспыхивает объединившее их чувство любви; в Эрмитаже, где происходит их объяснение; в отеле, когда Правин ради встречи с любимой останавливает корабль в опасном месте, и т.д.

При всем том последекабристские раздумья привели Марлинского к творческой эволюции, сказавшейся в его произведениях в угасании рационалистических тенденций, росте историзма, углублении психологического и национально-бытового раскрытия действующих лиц. В поздних произведениях писатель начинает изображать своих героев в той или иной доле психологических противоречий. Наиболее яркий тому пример — образ Аммалат-бека из одноименной повести. Важно отметить, что Мулла-Hyp, герой его второй одноименной кавказской повести, считает самым таинственным на свете человеческое сердце.

Не всегда герои Марлинского приобретают в последекабристскую пору большую, нежели раньше, сложность, в смысле раскрытия их внутренних противоречий, но во всех случаях усилилась убедительность обрисовки их переживаний и поступков.

Повышая жизненную, реально-бытовую правду своих персонажей, писатель все чаще берет за основу своих произведений истинные происшествия. Таковы «Аммалат-бек», «Мореход Никитин», «Мулла-Hyp». В этих произведениях много подробнее стали излагаться социальные обстоятельства, в которых выступают его действующие лица.

Бестужев-Марлинский уделяет большое внимание обрисовке внешнего портрета своих героев. Этот портрет дается обычно в тесном единстве с внутренним и показывается густыми, резкими, эмоционально-экспрессивными красками, но в преобладающих случаях одноцветно. Так, «невинно-милая» Ольга Стрелинская является перед Греминым «во всем блеске, в полном цвету очаровательных прелестей!» ( «Испытание»). Княгиня Вера предстает перед Прави-ным в Эрмитаже «в полном блеске красоты и молодости… Она была лучезарна, божественна!» ( «Фрегат „Надежда“»). Аммалат-бек, по природе кристально честный, благородный «молодой человек, лет двадцати трех, красоты необыкновенной, строен, как Апполлон Бельведерский» ( «Аммалат-бек»).

10. Творчество В.Ф. Одоевского.

Одоевский Владимир Федорович (1.08.1803—27.02.1869), писатель, философ, педагог, музыкальный критик. Последний представитель древнего княжеского рода. Образование получил в Московском университетском благородном пансионе (1816—22). В 1823—25 был председателем организованного им общества «любомудров». В 1827—30 — один из основных деятелей журнала «Московский вестник», был соредактором пушкинского «Современника». В 1826 переехал в Петербург. С 1846 — помощник директора Публичной библиотеки и директор Румянцевского музея; с 1861— сенатор в Москве. Общественная деятельность Одоевского весьма разносторонняя: он был одним из создателей и главных деятелей благотворительного Общества посещения бедных, издателем журнала для крестьян «Сельское чтение», активно выступал с поддержкой реформ 1860-х и др.

В художественном творчестве Одоевский выступал как продолжатель традиции просветительской сатиры, автор дидактических апологов и повестей («Бригадир», 1833; «Княжна Мими», 1834; «Княжна Зизи», 1939) и как признанный мастер фантастической романтической повести («Импровизатор», 1833; «Сильфида», 1837; «Саламандра», 1840; «Косморама», 1840). Среди неоконченных произведений Одоевского — научно-фантастическая роман-утопия «4338-й год» (опубл. в 1926), романы «Иордан Бруно и Петр Аретино», «Самарянин», «Русские ночи» (1844) — цикл из 10 новелл, обрамленных философскими беседами, — итоговое произведение русского философского романтизма 1830-х, отразившее характерную для него атмосферу исканий, дум об основных проблемах бытия и судьбах России.

Одоевский явился одним из основоположников русского классического музыкознания. Он был первым истолкователем творчества М. И. Глинки, пропагандировал произведения А. Н. Верстовского, А. Н. Серова и др., обосновывал национальную самобытность русской музыки. Ему принадлежат исследования в области народной песни и древнерусской церковной музыки.

Философское учение. Одоевскому следует отвести очень значительное место в развитии русской философии. В многосторонности интересов у Одоевского проявлялась широта его духа, а вместе с тем он постоянно стремился к философскому синтезу. Во все периоды его развития у него ясно выступают его «центральные» убеждения, вокруг которых он пытался строить свою систему.

Пройдя период увлечения философией Шеллинга, Одоевский обращается к трудам западно-европейских мистиков и творениям святых отцов (по тем выдержкам, какие даны в известных сборниках «Добротолюбие»), — особенно привлекают его такие богословы-мистики, как Симеон Новый Богослов, Григорий Синаит. Новые построения и идеи, созревавшие в это время у Одоевского, вылились в статьи, озаглавленные «Психологические заметки», и в книгу под названием «Русские ночи».

Одоевский исходит из того, что «в человеке слиты три стихии — верующая, познающая и эстетическая», — поэтому в основу философии должны быть положены не только наука, но и религия и искусство. В целостном соединении их и заключается содержание культуры, а их развитие образует смысл истории. В этой постановке основных проблем, конечно, на первое место выступает сам человек, в котором указанные 3 сферы и находят свое единство. Но в учении о человеке Одоевский прежде всего следует христианскому учению о первородном грехе, который вошел в человека, а через него и во всю природу. Одоевский очень настойчиво развивает ту же мысль. Он напоминает об известном указании ап. Павла (Рим. 8, 19), что «вся тварь совоздыхает с человеком», поэтому он особенно подчеркивает, что «мысль Руссо, что природа человека сама по себе прекрасна, отчасти недоговорена, отчасти ложна». «Человек только тогда человек, когда он идет наперекор природе». Человек призван «помогать изнуренным силам природы», — но в то же время он, в силу греха, сам подчинен им, и это является «источником слабости человека и зла в нем». «В душе человека, — пишет Одоевский, — как части Божества, нет зла и не было бы, если бы человек не был принужден черпать из природы средства для своей жизни». Иначе говоря, зависимость от природы, в каковую впал человек после грехопадения, есть источник его дальнейшей порчи. «Беспрестанное восхваление природы, — замечает Одоевский, — убивает в человеке мысль о падении природы вместе с человеком». «Бытие природы зависит (все же) от воли человека, — замечает дальше Одоевский. — Если человек отрешится от своего звания (т. е. от своего владычественного положения в природе. — В. З.).., то грубые физические силы, ныне едва одолеваемые человеком, сбросят свои оковы… и природа станет все больше одолевать человека». Размышляя дальше на эту тему и опираясь на наблюдение, что при некоторых болезнях в человеке откладываются кристаллы (соли), Одоевский ставит вопрос, — не есть ли «телесный организм не что иное, как болезнь духа»? С др. стороны, если в познании и любви человек постепенно освобождается от состояния, созданного первородным грехом, то «в эстетическом развитии человека символически и пророчески прообразуется будущая жизнь,.. которая даст ту цельность, какая была в Адаме до грехопадения». В последнем тезисе Одоевский впервые в русской философии высказывает столь частую в дальнейшем мысль о «целостности» в человеке, как идеальной задаче внутренней работы.

Наиболее оригинальным и самостоятельным был Одоевский во всем, что он писал о внутреннем мире человека. Он утверждает, что культура ослабляет в человеке его инстинкты («инстинктуальные силы»): первобытный человек был, по Одоевскому, наделен могучей инстинктуальной силой. «Древние знали более нашего», благодаря этой инстинктуальной зрячести, — но с развитием рациональности эта сила стала ослабевать. «Рассудок, предоставленный самому себе, мог произвести лишь синкретизм — дальше сего идти он не мог».

Понятие «инстинктуальной силы» выходит за пределы только познавательной функции — она связана и с биосферой в человеке. Здесь Одоевский, следуя еще Шеллингу и всем тогдашним натуралистам, особо внимательно относится к изучению магнетизма и сомнамбулизма.

Противопоставление инстинктуальной силы рассудку не имеет у Одоевского такого резкого значения, как, напр., у Бергсона, — по Одоевскому, должно стремиться к синтезу их. «Великое дело, — пишет он, — понять инстинкт». «Необходимо, чтобы разум иногда оставался праздным и переставал устремляться вне себя, чтобы углубляться внутрь себя, дать место “инстинктуальным силам”». И в этом учении Одоевский намечает тему, которая в учении славянофилов и ряда позднейших русских философов выступает на первый план, — воссоздания целостности и в путях познания. Формула Одоевского: «Надо возвести ум до инстинкта» близка и к тому церковному учению, которое ставит духовной жизни задачу «возвести ум в сердце». Только у Одоевского нет здесь места для действия благодати, — он стоит на позиции натурализма в своей мистической гносеологии. Т. к. в каждом человеке есть врожденные идеи (которые Одоевский называет «предзнанием»), то для него умственный процесс заключается в овладении этим врожденным богатством. Сверх того Одоевский учил о «внезапно раскрывающемся перед нами новом мире идей», когда мы углубляемся в себя.

Одоевский, в порядке интуиции, защищал мысль о выведении материальности из энергии. «Может быть, — писал он в каком-то интуитивном предвосхищении идей XX в., — один день отделяет нас от такого открытия, которое покажет произведение вещества от невещественной силы».

В связи с этим предположением о возможности «дематериализации» материи, стоит убеждение Одоевского, что вообще современное естествознание покоится на ошибочном использовании отдельных опытов вне их связи с целым. Эмпиризм вообще не знает «целого», которое открывается лишь «инстинктуальной силе». Поэтому Одоевский ожидает «новой науки», которая преодолеет специализацию и охватит природу, как целое, как живое единство. Предтеч этой «новой науки» Одоевский видит в Гете и Ломоносове. «Наука должна стать поэтической» — утверждает он; среди мотивов этого взгляда приводит он то, что без художественного дара не овладеть тайной мира. Как всякие доказательства покоятся не на одних данных рассудка, но требуют некоторого резонанса чувств, так и при усвоении того, что добыла наука, нужно уметь возбудить тоже некий «симпатический» резонанс, т. е. надо «поэтически» воспринимать построения науки. Вся человеческая речь, при ее огромном богатстве, оказывается недостаточной, если она не возбуждает такого «поэтического» резонанса, — идеалом для речи является та сила выражения, которую мы находим в искусстве… Отсюда ясно, что эстетический момент увенчивает все знание, все понимание, — эстетическое восприятие является вершинной точкой построения. Для Одоевского поэтическое чутье, если оно не осложняется др. элементами, вводит нас всегда в истину, — человек никогда не ошибается, когда руководствуется инстинктуальной силой.

В эстетике Одоевский высшее место отводит музыке, — но и все искусства, все, что развивает эстетическую культуру, несет высшие ценности. В искусстве, по мысли Одоевского, действует сила, которую, быть может, имели раньше все, но которая утеряна человечеством благодаря развитию рассудочности. «Мы ищем причаститься в искусстве этой силе, — говорит Одоевский, — поэтическая стихия есть самая драгоценная сила души».

Из эстетического начала вытекает, по Одоевскому, и моральная жизнь. Этические воззрения Одоевского связаны с той же «инстинктуальной силой», которая дает в познании высшие достижения. Одоевский признает «инстинктуальное познание добра и зла», и, руководствуясь им, Одоевский сурово осуждает современность, находящуюся в плену материальных интересов… Сурово осуждает Одоевский и военный характер современных государств — он резко бичует «военное образование». Но учение Одоевского о современности, входящее в состав его историософских идей, достигает наиболее ясного выражения в его книге «Русские ночи».

По словам самого Одоевского, «эпоха, изображенная в “Русских ночах”, есть тот момент XIX в., когда шеллингова философия перестала удовлетворять искателей истины, и они разобрелись в разные стороны». В книге Одоевского очень много удачных формул по разным философским темам, но мы обратимся лишь к изложению его историософии. Прежде всего надо отметить, что «Русские ночи» впервые в русской литературе дают критику западной культуры; до этого времени в русской литературе не раз попадались критические замечания о Западе, но Одоевский первый касается в более систематической форме этой темы, столь глубоко волновавшей русскую мысль. Словами главного героя «Русских ночей», носящего характерное имя Фауст, Одоевский высказывает мысль о «гибели» Запада, о внутреннем распаде его былой силы. Наука, оторвавшись от «всесоединяющей силы ума», разбилась на ряд специальных дисциплин, и постижение «целого» оказалось невозможным. Искусство ослабело, т. к. поэты, потеряв веру в себя, потеряли творческую силу. Гибнет и религиозное чувство. «Осмелимся же выговорить слово, которое, может быть, теперь многим покажется странным, а через несколько времени слишком простым: Запад гибнет». Но, как в свое время христианство внесло новые силы в дряхлевший мир античности и обновило жизнь, так и ныне спасение Европы возможно лишь в том случае, если на сцену истории выступит новый народ со свежими силами. Таким народом, по мысли Одоевского, является русский народ, ибо «мы поставлены на рубеже двух миров — протекшего и будущего; мы — новы и свежи; мы — непричастны к преступлениям старой Европы; перед нами разыгрывается ее странная, таинственная драма, разгадка которой, быть может, таится в глубине русского духа». «Но не одно тело спасти должны мы, русские, — но и душу Европы», — утверждает Фауст: ибо дело идет о внутреннем преображении самых основ культуры Запада. Обращаясь к русскому народу, автор говорит: «В святом триединстве веры, науки и искусства ты найдешь то спокойствие, о котором молились твои отцы. Девятнадцатый век принадлежит России». Это, собственно, мысли не самого Фауста, а взяты им из некоей рукописи, но вот замечания самого Фауста: «Мысли моих друзей о Западе преувеличены, но прислушайся к самим западным писателям,.. прислушайся к крикам отчаяния, которые раздаются в современной литературе (Запада),.. мы видим здесь неизлечимую тоску, господствующую на Западе, надежду без упования, отрицание без всякого утверждения… Я вижу на Западе безмерную трату сил… Запад, погруженный в мир своих стихий, тщательно разрабатывал их; чудна была работа его и породила дела дивные. Запад произвел все, что могли произвести его стихии, но в беспокойной, ускоренной деятельности он дал развитие одной стихии и задушил др.: в результате потерялось равновесие. Чтобы достигнуть полного, гармоничного развития основных общечеловеческих стихий, Западу не хватает своего Петра, который привил бы ему свежие, могучие соки славянского Востока». О России, которая здесь имеется в виду, Одоевский часто говорит в словах, которыми позже будут пользоваться славянофилы, — особенно подчеркивает он «всеобъемлющую многосторонность русского духа», «стихию всеобщности или, лучше сказать, — всеобнимаемости».

11. Пути развития русской романтической прозы. Авторы-прозаики.

12. Лицейский и петербургский (1817-1820 гг.) периоды в поэзии А.С.  Пушкина.