2 Чудакова м. О. Без гнева и пристрастия: Формы и деформации в литератур­ном процессе 20—30-х гг. // Чудакова м. О. Избр. Работы: в 2 т. — м., 2001. — т. 1. Литература советского прошлого. — с. 327.

силу закона. Основанный в 1933 году Детгиз (Детское государ­ственное издательство) получил монополию на формирование детской книжности в стране. Был положен конец альтернативам издательских программ.

Контроль способствовал наметившемуся еще в начале 20-х го­дов свертыванию темы семьи. Об этом можно судить на примере творческой судьбы сестры Ленина — Анны Ильиничны Ульяно­вой-Елизаровой (1864— 1935). Еще учась на Бестужевских курсах, она мечтала стать детской писательницей. Начала с рассказов («Ка-рузо» — в журнале «Родник», 1896, № 6), с 1898 года участвовала в создании серии «Библиотека для детей и юношества» при тол­стовском издательстве «Посредник», занималась переводами дет­ских книг. В начале 20-х годов рецензировала детские издания. То немногое, что ей удалось создать (время поглощала партийная работа), было связано с «мыслью семейной» и.восходило к тол­стовскому литературно-педагогическому опыту. В конце же 20-х годов ее произведения были раскритикованы за «сантименталь­ное содержание», «идеализацию любви детей к своим родителям». Впоследствии широко известным стал цикл коротких рассказов Ульяновой-Елизаровой «Детские и школьные годы Ильича» (1925), которые соединены все тем же «сантиментальным» мотивом. Все прочее было предано забвению.

Мало-помалу «перегиб» в отношении семейной темы исправ­лялся, прежде всего в поэзии для малышей З.Н.Александровой, СВ. Михалкова, Е.А.Благининой. Стихотворение Благининой «Вот какая мама!» было написано в 1936 году, а три года спустя оно дало название книжке, принесшей поэтессе славу; этот сборник стихов об идеальном мире традиционной семьи знаменовал со­бой начало очередного поворота литературного процесса.

И все-таки творчество интимно-семейного звучания было вы­теснено на периферию литературно-издательского процесса, на первом плане оказалось творчество на темы общественные, для публичного исполнения. В детской поэзии преобладали марши и речевки, в прозе — пропагандистские статьи и рассказы «с места событий», в драматургии — агитационные пьесы. Жанр диалога все меньше напоминал этическую беседу и все больше — обще­ственный диспут, который легко разыграть в агит-театре. Диалог, кроме того, сделался приемом лингвопоэтической игры (сравним стихотворения «Что такое хорошо и что такое плохо» В. В. Мая­ковского и «Так и не так» К. И.Чуковского).

«Новая» детская литература в советских условиях утратила цен­ное качество, разработанное в постромантический период, — интимность, правда, зачастую переходившую в слащавую «заду­шевность». Любовь к «прекрасной меланхолии», воспетая осново­положниками русской литературы для детей — Карамзиным, Жуковским, оказалась в изгнании.

Детская книжность в 20 —30-е годы оставалась одним из при­станищ неонародников, потерпевших поражение. В детские биб­лиотеки и издательства, как в новое подполье, уходили люди, преданные не Октябрю, а Февралю, интеллигенция, сформиро­вавшаяся в культурных традициях, унаследованных от русских шестидесятников. Они иначе понимали ценность труда, свободы, личности. Они обслуживали государственный идеологический за­каз, но вносили в работу личные мысли и настроения. Борьба за «новую» детскую литературу в эти годы была последним проти­востоянием социал-демократов первого призыва и членов РСДРП(б). Победа большевиков была временной и неполной. Специалисты, составившие само представление о «новой» детской литературе на основе добольшевистской идеологии, производили отбор про­изведений, которые вошли ныне в советскую детскую классику. Огромный вклад этих подвижников в культуру еще не до конца осознан.

Вместе с тем далеко не все сберегаемое наследие нашло спрос в детской аудитории первых советских десятилетий. Иван Игнать­евич Халтурин (1902 — 1969), уважаемый в писательской среде ре­дактор и историк детской литературы, создатель петроградской советской периодики для детей, утверждал: «Старая детская лите­ратура перестала существовать не потому, что она была приоста­новлена насильственным путем. Никто не закрывал старых дет­ских журналов, никто не запрещал писать старым писателям: им просто нечего было сказать новому читателю». При отсутствии за­претов уже в 1919 году не выходит ни один дореволюционный детский журнал. Новые журналы и газеты, хотя их было немного, а их тиражи и литературно-оформительский уровень заметно ус­тупали известным маркам, полностью вытеснили старую перио­дику: читатели, мечтавшие о будущем, предпочитали советские издания. Недаром в дискуссиях 20-х годов о сказках, вымысле, «веселой» книжке вопрос о новом читателе был ключевым.

Резко возрос авторитет ребенка-литератора. Считалось, что творчество юных корреспондентов заслуживает внимания со сто­роны не только читателей, но и «органов». При этом выяснилась разница в подходе к детским опусам. Горький и его последователи настаивали на литературной правке сочинений юных авторов; иначе говоря, предлагался канон взрослой литературы. Чуковский же и его сторонники, напротив, ценили детское творчество в его пер­вичной, не искаженной взрослыми «улучшениями» форме, при­знавая за ним право называться все же искусством, сродни фоль­клору. Стихотворение Чуковского «Закаляка» явилось своего рода манифестом в защиту стихийного детского творчества.

Государство взяло под опеку детские литературные кружки и способствовало созданию «армии» юнкоров. Дети наивно радова­лись появлению своих имен в печати и не задумывались о послед­ствиях своих писем и публикаций, а последствия нередко были трагическими. Глядя на старших, они усвоили приемы «пробива­ния» своих творений в печать, пытались манипулировать взрос­лыми с помощью угроз. Пишущие дети размножились до такой степени, что низкое качество «продукции» юнкоров и их сомни­тельное моральное состояние потребовали наконец публичного осуждения. Накануне войны итог выращивания детей-писателей подвела, не убоявшись репрессий, методист М.Яновская: «Отку­да же это зазнайство, бесконечная самоуверенность и самовлюб­ленность? Откуда такая заносчивость — кто виноват во всем этом? Ответ напрашивается сам собою: виноваты взрослые, которые руководят литературным детским творчеством...»

Как было принято, поиск виноватых избавлял от нужды сис­темного анализа ошибочной стратегии. Так интерес писателей к творческому сознанию ребенка, вспыхнувший на рубеже веков, перешел в 30-е годы в самоунижение перед сомнительной славой юного автора и попытку вернуться к педагогической норме.

Недоверие теперь вызывали и произведения в манере детского речетворчества. Даже К.Чуковский, высоко ценивший веселую поэзию, назвал «антихудожественным сумбуром, который не имеет никакого отношения к юмору, ибо переходит в развязность», стихи Д.Хармса в шестом номере журнала «Чиж» за 1939 год: «Гы-гы-гы / Да гу-гу-гу, / Го-го-го / Да бах-бах!»

В тревогах рубежа 30 —40-х годов, когда официально было пред­писано создавать произведения на темы труда и обороны, восторги в адрес пишущих детей исчезают из печати. Детская книга стала почти сплошь дидактичной, актуализирован был образ автора — мудрого и сильного взрослого.

Советская детская литература (наряду с эмигрантской) яви­лась наследницей так называемой «новой» детской литературы, разные программы которой разрабатывались в дореволюционную пору. В послеоктябрьские десятилетия за основу была взята про­грамма А.М.Горького, сложившаяся в середине 10-х годов. Она была частью его грандиозного замысла — создать «пролетарскую» литературу. Цивилизованные формы с заданными «полезными» свойствами должны были вытеснить стихийно образовавшиеся фор­мы с комплексом традиционных свойств, несших детям как «пользу», так и «вред». Требовались молодые авторы и художни­ки, свежие примеры, чтобы создаваемая литература быстрее об­рела статус классики.

Горьковская программа была сначала подхвачена Чуковским, а затем Маршаком. Маршак с юных лет попал в окружение Горь­кого, был членом фольклористического кружка О.И.Капицы. Именно их идеи связи детской литературы с фольклором и всей мировой литературой легли в основу его обширной творческой и организационной деятельности. При этом Маршак подчерки­ вал: «Я пришел к детской литературе через театр», — имея в виду ряд детских пьес, написанных вместе с поэтессой-декаденткой Е.И.Васильевой (Черубиной де Габриак). Модернизм с его игрой и верой в символы оказал воздействие на претворение задуман­ного великого дела.

После Октября язык детской книги быстро менялся, он похо­дил на аллегорический, пафосный язык нелегальных изданий ре­волюционных гимнов, пропагандистских статей, лозунгов, про­кламаций, на стихи и прозу сатирических журналов, басни и песни Демьяна Бедного. Советская литература для детей 20-х годов (в осо­бенности первые пионерские журналы «Барабан», «Юный строи­тель») была в значительной мере эпигонским продолжением про­пагандистской литературы революционеров-нелегалов. На этой поч­ве бурно развивалась сатира о детях и для детей (В. В. Маяковский, А.Л.Барто, С.Я.Маршак, С.В.Михалков), что возвращало лите­ратурный процесс к эпохе просветителей, к фонвизинским «не­дорослям».

Программа постоянно подвергалась воздействию стихии лите­ратурного процесса. Писатели хотя и вынуждены были принорав­ливаться к партийному контролю, все же оставляли за собой не­которую творческую свободу, находили в современности живую культуру и настоящее искусство. Е. А. Благинина писала о молодо­сти своего поколения:

...Вместе слушали Луначарского,

Брюсова,

Локса.

Вместе ломились в Политехнический, Чтобы насладиться Деревенской свежестью Есенина, Гипнотическим бормотаньем Пастернака, Набатным звуком Маяковского. Вместе жмурились в лучах бабелевского «Заката»,

Обожали Мейерхольда. Снисходили до Персимфанса, Слушали Баха, Распевочно читали стихи, Голодали...

История детской литературы сложно переплеталась с историей государства и политической борьбы, поэтому нередко диалог о зашедших в тупик общих вопросах продолжался в завуалирован­ной форме на страницах детских изданий. Возникала идеологичес­кая двуплановость произведения: план, предназначенный детям, играет роль завесы для настоящего смысла, скрытого в плане для «догадливого» читателя. Эзопов язык, развившийся в творчестве Н. Г.Чернышевского, в дореволюционной рабочей печати сделался одной из стилевых тенденций детской литературы 30-х годов. Та­ково «веселое» стихотворение «Из дома вышел человек...», напи­санное Хармсом в мрачном 37-м году.

Новые сказки говорили из глубины подтекста нечто большее, чем то, что сознательно привносили авторы. Литературовед В. Н.Тур­бин свидетельствовал об эпохе своего детства: «Ни "Колымские рассказы" Шаламова, ни "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, ни старательная повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна» не пе­редают и сотой доли ощущения ужаса, охватившего страну в необъяснимые годы. <...> Странно: только детская литература 30-х годов, современная роковым событиям, как умела, смогла при­близиться к ожидаемой точности. И чем более фантастичны были описания приключений Буратино у Алексея Толстого или подви­гов доктора Айболита у Корнея Чуковского, тем точнее они ока­зывались. Создавался образ чудовища... под всепроникающим взгля­дом которого люди все же как-то живут, копошатся, да еще ухит­ряются и веселиться...»¹.

Объективность его воспоминаний ныне подтверждается: опуб­ликован дневник за 1932— 1937 годы московской школьницы Нины Луговской (книга «Хочу жить...» вышла в 2004 году). Теперь изве­стно, что дети чувствовали и понимали современность не менее остро, чем взрослые. Их нельзя было обмануть грубой пропаган­дой, такие читатели ждали от писателей произведений высокого идейного и художественного уровня.

Чем более авторитарной становилась русская культура, тем меньше оставалось места в пространстве образа героя для художе­ственного психологизма и, как следствие, ребенок изображался как маленький взрослый. Образ сводился к безличному знаку, сюжет — к формуле действия. В пропагандистской литературе вы­работался особый прием, который можно обозначить термином из словаря геометров — конгруэнтность фигур (масштабирован­ное подобие фигур при векторном расположении их относитель­но друг друга). Ребенок подобен взрослому во всем, направление его жизни строго параллельно жизненной устремленности взросло­го. Так, первый номер за 1932 год журнала «Малыши-ударники» открылся стихотворением А.Л.Барто «Октябрятская школьная»:

Отцы у станка и мы у станка.

Парта —

станок наш.