Массовая детская литература

Во второй половине XIX — начале XX века бурный рост массо­вой детской литературы приобрел поистине катастрофический характер. Причин этого негативного процесса было несколько. Во-первых, усилился коммерческий интерес к книгоиздательству для детей, что было связано с развитием российского капитализма. Во-вторых, еще в 60-х годах развернулось жесткое цензурирова­ние детской литературы демократического направления (запре­щены «Детский мир» Ушинского, русские народные сказки, из­данные для детей Афанасьевым). Книга «Для чтения. Сборник по­вестей и рассказов, стихотворений и популярных статей для де­тей» (1866) известных суфражисток Е.И.Лихачевой и А.И.Суво­риной была названа «нигилистической», их перевод «Путешествия к центру Земли» Ж. Верна также подвергся санкциям. Лучшие об­разцы детской литературы создавались писателями, далекими от официальной идеологии, что мешало их выходу к читателям.

В-третьих, негативно сказалось возросшее влияние казенной пе­дагогики на детскую литературу. В 80-х годах система народного образования сковывается рядом реакционных законов, церковь и политическая цензура выполняют роль «узды свободомыслия». Детская литература становится орудием политики и идеологии. Желая видеть в произведении максимально насыщенное казен­ной моралью содержание, руководители народного образования проявляют снисходительность к низкому художественному каче­ству. Детская книга превращается в дидактическое пособие, теря­ет эстетическую ценность.

Указ о раздельном обучении узаконил социальное расслоение детей, что повлекло за собой образование нескольких псевдоли­тератур, предлагающих «кухаркиным» детям одну модель жиз­ни, а дворянским — другую. Один из примеров — сказка «Куколь­ный бунт» А. А. Федорова-Давыдова, с ее буржуазно-мещанской моралью. Главные герои сказки, дети Таня и Боря, — ужасные злодеи, с точки зрения «людишек» разного кукольного звания. Куклы организуют заговор, чтобы судить детей за отломанные головы, оторванные хвосты, расплавленных оловянных солдати­ков и прочие страшные преступления. Сказка должна научить «гос­под» Таню и Борю гуманно обращаться с подвластными им иг­рушками. В свою очередь маленькие читатели низкого происхож­дения могут найти в этом произведении поучительные примеры из жизни честного бедняка, который дорожил каждой игрушкой и даже с помощью игрушки и шарманки поднял на ноги внука — нынешнего учителя «господина» Бори. Оригинальный сюжет опош­лен лицемерной моралью, герои-люди в психологическом плане мало чем отличаются от кукол, плохо скопированный с разговор­ной речи язык только усиливает впечатление фальши этой сказки. Впрочем, сказка возвращается: по ее мотивам ныне ставят спек­такли для малышей.

Ревнители воспитания в духе «чистой детской» охраняли детей от малейшего намека на трагические стороны жизни, боялись «излишнего реализма», всякого свободного от внешнего контро­ля чувства. Вкус и мораль обывателей стали общепринятым мери­лом литературы для детей. Произведения больших писателей вы­теснялись книгами К.В.Лукашевич, А.А.Вербицкой, В.П.Жели-ховской и др. Вместе с тем «массовые» писатели, не обладая цель­ным, глубоким мировоззрением, легко заимствовали модные идеи, подчас опасные для юных читателей. Так, Желиховская пропаган­дировала оккультно-эзотерическое учение.

Писатель Ю.Н.Тынянов вспоминал о дореволюционной дет­ской литературе, в которой «не было детей, а были только лили­путы», о поэзии, которая «отбирала из всего мира небольшие предметы в тогдашних игрушечных магазинах, самые мелкие под­робности природы: снежинки, росинки, — как будто детям пред­стояло всю жизнь прожить в тюремном заключении, называе­мом детской, и иногда только глядеть в окна, покрытые этими снежинками, росинками, мелочью природы... Улицы совсем не было, как будто дети жили только на даче, у взморья, таская с собой синие ведерки, лопатки и другую рухлядь. Поразитель­ное противоречие было между действительными детскими игра­ми, всегда преследовавшими какую-то определенную цель, до­стижение которой вызывало страсти, споры и даже драки, и этим бесцельным времяпровождением лилипутов» (очерк «Корней Чуковский»).

Массовая литература первых десятилетий XX века породила настоящий феномен, имя которому Лидия Алексеевна Чарская (1875— 1937). Под этим псевдонимом актриса Александрийского театра Л. А.Чурилова написала около 80 книг для детей и юноше­ства. Чарскую боготворили юные читатели всей России. Два жур­нала для младшего и старшего возраста издательства М. Вольфа питались «задушевностью» этой сентиментальной писательницы, печатая на своих страницах ее стихи и рассказы, сказки и пьесы, повести и романы. Однако еще в 1912 году К.Чуковский в одной из своих критических статей с блеском доказал, что Чарская — «гений пошлости», что в книгах ее все «машинное» и особенно плох язык. Нынешние переиздания Чарской не вернули ей былой популярности.

И все-таки нельзя не признать большого влияния Чарской на детей и подростков той эпохи. Л.Пантелеев вспоминал о своем «горячем детском увлечении этой писательницей» и изумлялся тому, что много лет спустя его постигло глубочайшее разочарова­ние, когда он сел перечитывать какой-то ее роман: «Я просто не узнал Чарскую, не поверил, что это она, — так разительно не­схоже было то, что я теперь читал, с теми шорохами и сладкими снами, которые сохранила моя память, с тем особым миром, ко­торый называется Чарская, который и сегодня еще трепетно жи­вет во мне. <...> И вот я читаю эти ужасные, неуклюжие и тяжелые слова, эти оскорбительно не по-русски сколоченные фразы и не­доумеваю: неужели таким же языком написаны и "Княжна Джа-ваха", и "Мой первый товарищ", и "Газават", и "Щелчок", и "Вторая Нина"?.. Так и живут со мной и во мне две Чарские: одна, которую я читал и любил до 1917 года, а другая — о кото­рую вдруг так неприятно споткнулся где-то в начале тридцатых...» А далее детский писатель, вопреки профессиональному развенча­нию кумира, признался все-таки в неизменной любви и благо­дарности Чарской «за все то, что она мне дала как человеку и, следовательно, как писателю тоже».

Несмотря на примитивность литературной техники, именно Чарская создала образ, ставший детским символом эпохи 1900 — 1910-х годов, в романе «Княжна Джаваха» (1903), за которым последовали и другие произведения с той же героиней. В образе юной горянки княжны Джаваха Кавказ и столичная Россия обра­зовали весьма привлекательный союз. В сравнении с Диной из тол­стовского «Кавказского пленника» княжна Джаваха — идеальная героиня совсем другого типа: она аристократка по рождению и духу, вместе с тем она скромна, к тому же умеет пользоваться свободой и принимать ограничения жизни с одинаковым досто­инством. Джаваха противопоставлена другим персонажам Чар­ской — феям и королевнам. Она — «реальная» девочка, действую­щая то на экзотическом фоне своих родных гор, то в обстановке самой что ни на есть обыденной — закрытого института. Но она приходит на помощь как фея и держится с изысканной простотой как настоящая королевна. В горской «дикости» княжны угадывает­ся будущая петербургская «цивилизованность»; лучшая ученица умеет обуздать свои страстные чувства и посвятить себя служению другим. Она «зашифрована», в ней есть тайна.

Впервые в России герой детской книги стал культовым пер­сонажем поколения. Важно, что это оказался не герой, а героиня: в детской литературе активизировалась тендерная проблематика, изменился тип девочки-героини и связанная с этим типом сюже-тика. О ней слагала стихи юная Марина Цветаева («Памяти Нины Джаваха» (1909). Смерть княжны Джаваха ознаменовала конец це­лой эпохи, поклонники «нашли» ее могилу и приносили на нее цветы.

Несмотря на все нападки, писательница пережила свою эпо­ху, а дети советских поколений продолжали тайком читать ее про­изведения. Популярные книги были изъяты из библиотек, давно исчезли из магазинов, но дети не хотели с ними расставаться. В 1940 году один из педагогов писал: «В шестом классе ходит по рукам книга, собранная тщательно по листочкам и вложенная в папку. Ходит от девочки к девочке, бережно передается из рук в руки "Княжна Джаваха" Чарской. В том же классе гуляют растре­панные, засаленные от долгого употребления выпуски Шерлока Холмса. Это "сокровище" мальчиков». Подобные сокровища пере­давались по наследству. Известная исследовательница детской ли­тературы Е.Е.Зубарева (1932 — 2004) вспоминала, как в детские годы зачитывалась книгой Чарской, переписанной от руки ее ма­терью, когда та была еще школьницей.

Читая сегодня, к примеру, сказки Чарской из сборника «Сказки голубой феи» (1907) — «Живая перчатка», «Царевна Льдинка», «Дуль-Дуль, король без сердца», «Три слезинки королевны» — можно хотя бы отчасти понять природу ее феноменального успеха. По-видимому, Чарской удалось, используя только штампован­ные приемы, выразить собственную, не заимствованную веру в добро. Ее сказки действительно дышат наивной сентиментально­стью, часто невозможно слащавы, но при этом способны отве­чаФь добрым чувствам читателя и даже ставить перед ним доста­точно серьезные вопросы нравственности.

Массовая детская книга процветала и за рубежом, откуда в Россию широким потоком шла литература, не опасная с точки зрения цензуры, но вредная для настоящего духовного развития детей. Дешевые переводные книжки заполонили российский ры­нок на рубеже веков, их трафаретная форма служила образцом для отечественных ремесленников от литературы.

Впрочем, есть примеры использования таких образцов со­здателями ныне классических книг для детей. Так, Чуковский, беспощадно расправлявшийся с литературой «для дикарей» в критических статьях, затем возьмет арсенал ее штампов и соз­даст на их основе ряд сказок-пародий на буржуазно-мещанское чтиво.

Польза «массовых» книг для дальнейшего развития детской литературы состояла в окончательной дискредитации художествен­ных приемов, превратившихся в штампы, и в подготовке к реши­тельному обновлению искусства для детей.

ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 20-30-х ГОДОВ В СССР

20-30-е годы XX века — период возвращения на очередном историческом витке к модели огосударствленной культуры; неда­ром появились выражения «советское искусство», «советский пи­сатель», «социалистический реализм». Вера в строительство ком­мунизма в разоренной стране была явной утопией, но эта вера породила выдающуюся литературу, в том числе и детскую.

Писатели, осознававшие себя гражданами уникальной стра­ны, воодушевлялись тем, что прекрасный новый мир будет по­строен не по законам политэкономии, подобно уходящему в про­шлое капитализму, а по законам искусства, которое должно про­никнуть в глубины сознания грядущих поколений, воспитать «но­вого человека». Утопический авангардизм охватывал в 20-е годы многих литераторов, художников и педагогов. Так, пионеры при­нялись читать роман-утопию А.Богданова «Красная звезда», на­писанный еще в 1908 году и раскритикованный «старыми» интел­лигентами. Фантаст изобразил марсианский «Дом детей»: там не делают различий между детьми по возрасту и полу, там считают дефектом воспитания слово «мое» в устах ребенка, а мальчика, ударившего лягушку палкой, в назидание бьют той же палкой. Семьи в марсианском обществе нет, ее заменяет коммуна; роди­тели, иногда посещающие «Дом детей», становятся на время вос­питателями для всех. Цель воспитания — изжить в детской душе «атавистические» чувства индивидуализма, личной собственно­сти и привить чувство единства с коллективом. Результат воспита­ния ясен из призыва мальчика бросить на освоение Венеры тыся­чи людей: «Пусть девять десятых погибнет... лишь бы была одер­жана победа!» Явные отголоски богдановской утопии слышны на страницах пионерской периодики 20 —начала 30-х годов.

Наряду с радикалистскими тенденциями в литературе продол­жает развиваться реалистическое направление. Оно тяготеет к эпи­ческому изображению эпохи и народа, а в эпосе сохраняются тра­диционные духовные основы, прежде всего христианские.

Вопрос о христианстве на страницах советских книг 20-х годов решался не без колебаний. С одной стороны, велась агрессивная антирелигиозная пропаганда. С другой, некоторые авторы, при­нимавшиеся за пропаганду, вспоминали о детской вере с таким теплым чувством, что их отрицания Бога звучали фальшиво. Цен­нейшее качество русской литературы раннего советского периода заключается в сохранении основы религиозного мировосприятия некоторыми писателями, создателями «пролетарской», т.е. атеи­стической по декларируемому принципу культуры.

Нередко детской литературой занимались писатели и редакто­ры, доверявшие так или иначе своему религиозному чувству. Алек­сей Еремеев (псевдоним — Л.Пантелеев) в автобиографической книге «Я верую», вышедшей только в 1991 году, назвал некото­рых из них: Самуил Маршак, Тамара Габбе, Евгений Шварц, Вера Панова, Даниил Хармс, Александр Введенский, Юрий Вла­димиров. О себе же сказал: «Язык, на котором я пишу свои книж­ки, — эзопов язык христианина». С ними работали, дружили, не­редко помогали им в беде убежденные атеисты (например, Лидия Чуковская и Иван Халтурин).

Пожалуй, наиболее открытое приобщение детей новой страны к христианскому этосу состоялось благодаря Александру Неверову (1886— 1923). Бывший сельский учитель, принявший большевизм «с крестьянским уклоном», создал повесть «Ташкент — город хлеб­ный» (1923). По сюжету двое детей отправляются из Поволжья в полусказочный Ташкент за хлебом для семьи, их ждет мучениче­ский путь и воздаяние — одному «хорошая» смерть, другому — жизнь и два пуда хлеба, привезенные домой, — на еду и на посев. Эта малая эпопея — литературный памятник беспризорным детям, жертвам страшного голода начала 20-х годов, и вместе с тем она во множестве мотивов развивает традиции апокрифических «хожений».

Этика Неверова имеет общее с этикой Андрея Платонова — автора «взрослой» повести «Котлован» (1930): оба писателя про­веряли мечту о «городе хлебном» вопросом, смогут ли жить в нем дети. Есть общее и с этической позицией Аркадия Гайдара: упова­ние на нравственное самостоянье ребенка, на его почти сказоч­ную силу, способную спасти мир от гибели.

Идея «века ребенка», питавшая энтузиазм деятелей детской литературы рубежа веков, в 20—30-е годы себя изжила, как и всякая утопия, и привела педагогов, художников, литераторов, да и общество в целом (и в России и на Западе¹) к трагическому тупику.

В 30-х годах пестрота художественных тенденций сменилась еди­ным «социалистическим реализмом» — творческим методом, пред­полагавшим, что писатель добровольно следует идеологическому канону изображения действительности. Ранний соцреализм исклю­чал тему дореволюционного детства. На это обстоятельство обра­тила внимание литературовед М. О. Чудакова: «В дело замены "ста­рой" России "новой" входила и необходимость зачеркнуть свое личное биографическое прошлое — тема детства (разрядка ав­тора. — И.А.)... в 20-е годы для многих оказалась под запретом. "Детство Никиты" Алексея Толстого странным островом стояло среди литературы тех лет, "оправданное" его возвращением, снис­ходительно помещенное в тот несовременный ряд, который от­крывался "Детскими годами Багрова-внука"; "Детство" Горького было "оправдано" ужасами этого детства; "Детство Люверс" Пас­тернака было вызовом, почти загипнотизированно принятым кри­тикой...»².

Едва освободившись от монархической цензуры, детская лите­ратура подпала под контроль и управление Наркомпроса (Народ­ного комиссариата просвещения) и других советских партийно-государственных органов. В конце 20-х годов были разработаны «Основные требования к детской книге», практически имеющие

¹ В начале 30-х годов австрийский психолог К. Г. Юнг, прежде чем покинуть Германию, резко обрушился на германских педагогов, видевших свою цель в воспитании личности: «Возгласами ликования приветствует итальянский народ личность дуче, другие народы стенают, оплакивая отсутствие великих фюреров. Тоска по личности стала настоящей проблемой... Зато furror teutonicus (тевтонс­кая ярость. — И. А.) набросился на педагогику... откопал инфантильное во взрос­лом человеке и тем самым превратил детство в столь важное для жизни и судьбы состояние, что рядом с ним творческое значение и возможности зрелого возра­ста полностью отошли в тень. Наше время даже чрезмерно восхваляется как "эпоха ребенка". Этот безмерно разросшийся и раздувшийся детский сад равно­значен полному забвению воспитательной проблематики, гениально предуга­данной Шиллером. <...> Как раз наше современное педагогическое и психологи­ческое воодушевление по поводу ребенка я подозреваю в бесчестном умысле: говорят о ребенке, но, по-видимому, имеют в виду ребенка во взрослом. Во взрослом застрял именно ребенок, вечный ребенок, нечто все еще становящееся, никогда не завершающееся, нуждающееся в постоянном уходе, внимании и воспи­тании (курсив автора. — И. А.). Это часть человеческой личности, которая хотела бы развиться в целостность. Однако человек нашего времени далек от этой цело­стности, как небо от земли».

Таким образом, «век ребенка» в Европе закончился с наступлением идеоло­гии фашизма.