Детская литература русской эмиграции 20-30-х годов

Длившаяся более десяти лет революция, мировая и Граждан­ская войны привели к массовой эмиграции граждан бывшей Рос­сийской империи. Расселяясь, они создавали центры русской куль­туры в Восточной и Западной Европе, США, Китае, Турции, Северной Африке. Одной из важнейших задач этих центров было сохранение национально-культурной самоидентификации детей, формирование граждан будущей России. Нужно было разработать особую программу жизнестроения для поколений, растущих в уникальных исторических условиях.

Прологом к созданию детско-подростковой литературы русской эмиграции послужило стихотворение В. В. Набокова «Революция» (1917). Восемнадцатилетний поэт выразил детские впечатления от волны террора, накрывшей его родной Петербург, и обозначил рубеж, отделивший «старые» и «новые» детские книги. Этим рубе­жом было проникновение темы революции в детскую книгу:

Я слово длинное с нерусским окончаньем нашёл нечаянно в рассказе для детей и отвернулся я со странным содроганьем. В том слове был извив неведомых страстей: рычанье, вопли, свист, нелепые виденья, стеклянные глаза убитых лошадей, кривые улицы, зловещие строенья, кровавый человек, лежащий на земле, и чьих-то жадных рук звериные движенья... А некогда читать так сладко было мне о зайчиках смешных со свинками морскими, танцующих на пнях весною при луне! Но слово грозное над сказками моими как пронеслось! Нет прежней простоты; и мысли страшные ночами роковыми шуршат, как старые газетные листы!

Стихотворение было передано отцом поэта К.И.Чуковскому, который поместил его в рукописный альманах «Чуккокала».

Благополучных детей в эмиграции 20 —30-х годов было мало: счастливчиками считались те, кто шел из гимназии домой, а не в приюты. Беспризорников, детей улиц и гарсонов из «бистро» назы­вали «беспастушной скотиной», используя образ из Нового Завета. Дети готовили уроки в метро, работали в ночные смены и даже на шахтах, ночевали в сомнительных местах. «Я русский язык забыл совершенно»; «Мама в Бельгии, брат в Индокитае, папа неизвест­но где, и я здесь...» — для юных изгнанников понятие родины удерживалось от распада силою детской памяти о «семи годах» — «предсмертных часах России», когда родина, семья, дом, рождаю­щееся «я» пребывали в единстве. Сохранить Россию в сознании нового поколения должно было триединство — родной язык, тра­диционная школа, русская литература. «Дети улиц» из особенно популярных в России книг В. Гюго и Марка Твена изображались в романтических тонах, а «бедные сиротки» из русских дореволюци­онных книг выглядели слишком сентиментально и старомодно. Дети, оставшиеся без родины, а нередко и без семьи, составляли совер­шенно новую аудиторию читателей. Нужны были иные герои, иной подход к изображению действительности, иная манера диалога взрослого с ребенком или подростком.

«Дайте же русским детям хоть какую-нибудь реализацию уте­шительного мифа», — призывал писатель А. В.Амфитеатров в своем обращении «К русскому обществу» (1928). Утешение стало ключе­вой идеей эмигрантской литературы для детей и юношества. Кро­ме того, эмигрантов поддерживала вера в то, что русским детям когда-нибудь предстоит вернуться в Россию и служить ей.

В 1923—1925 годах ученики русских гимназий в Чехословакии, Турции, Болгарии, Югославии писали сочинение на тему «Мои воспоминания о России начиная с 1917 года и до поступления в гимназию». Так возник архив из 2403 работ¹. Это сложные в жан­ровом отношении произведения: семейные и исторические хро­ники, мемуары, автобиографические рассказы и наивная публи­цистика со следами влияния художественной литературы. Сочи­нения детей разного возраста и разных судеб складываются в эпо­пею русского детского Исхода. Как в настоящей эпопее, в книге предстает множество героев, действующих на пространстве чуть ли не всего Северного полушария. Тема России на историческом переломе решена юными авторами с неподкупной честностью и литературным старанием. Дети и подростки повествовали о ви­денном и пережитом, задавали трудные вопросы. Один из гимна­зистов спрашивал: «В России остался почти весь русский народ, а здесь остался очень маленький процент. Кто из них прав? Тот, кто остался и перенесет болезнь государства, или тот, кто избежал этого? Этот вопрос часто меня смущает». Писатели вместе с деть­ми искали ответы на подобные вопросы.

В «Воззвании русских писателей, ученых, артистов и художни­ков», подписанном 8 мая 1926 года в Париже, были поставлены задачи воспитания: «Будущие граждане России должны будут спа­сти на родине культуру, ныне там гибнущую. Их поколению на­значено судьбой способствовать возвращению России должного ей места в рядах других государств, восстановлению гражданского порядка, возрождению русской мысли и русского творчества». Среди подписавших воззвание были писатели Иван Бунин, На­дежда Тэффи, Иван Шмелев, Марк Алданов, Борис Зайцев, Алек­сандр Яблоновский, Александр Куприн, Саша Черный, Алексей Ремизов, Марина Цветаева, Николай Рощин. Кроме того, лите­ратуру для детей создавали Михаил Первухин, Иван Наживин, Дон-Аминадо, Владимир Набоков, Арсений Несмелое, Сергей Перский, Василий Никифоров-Волгин, Михаил Осоргин, Ни­колай Байков и др².

К оформлению детских изданий были привлечены лучшие ху­дожники: К.Сомов, И.Билибин, А. Бенуа, М.Добужинский, Н.Гончарова, Б.Григорьев, Н.Зарецкий, В.Масютин, С.Чехонин и др.

Несмотря на многие сложности, эмигранты всячески поддер­живали культуру детства. Ежегодно проводился праздник День рус­ского ребенка и выпускался альманах с тем же названием. Альмана­хи и сборники были предпочтительней журнальной формы, так как регулярный выход номеров было трудно обеспечить. Среди наи­более известных изданий — «Сборник стихотворений для детей», составленный Л.А.Коварским (Париж, 1921), двухтомная хресто­матия «Радуга. Русские поэты для детей», составленная поэтом Са­шей Черным (Берлин, 1922), «Молодая Россия: Сборник для де­тей» под редакцией Саши Черного (Париж, 1927), «Колос. Русские писатели русскому юношеству» (Шавиль, 1928), «Русская земля. Альманах для юношества (Ко Дню Русской Культуры)» под редак­цией Саши Черного и философа В. В.Зеньковского (Париж, 1928).

В отличие от советских писателей эмигранты имели только об­щественную поддержку, поэтому русских зарубежных изданий для детей значительно меньше, чем советских. Однако художествен­ный уровень эмигрантских произведений не уступал литературе метрополии, а в некоторых аспектах даже превосходил вышедшее в советской печати.

Особенности эмигрантской детской литературы обусловлены ее задачами и условиями развития. Это литература, созданная вне связи с «почвой», т.е. с геокультурным пространством, литерату­ра для читателей с билингвистическим мышлением.

Во многом ее питала славянофильско-народническая идеоло­гия: детям прививалось уважение к народу — носителю стихий­ной нравственной идеи (например, повесть в рассказах «Зеленя» И. Ф. Наживина, 1922). Впрочем, нашлось место и критике этой идеологии: И.А.Бунин в сказке «О дураке Емеле, который вы­шел всех умнее» (1923) представил злую карикатуру на мужика, а заодно и на царскую власть, так легко отдавшую трон «дураку». Горькая проповедь, одна из многих в бунинском наследии, пред­назначалась детям, которым надо набираться просвещенного ума. Увлечение фольклором, охватившее до революции многие слои общества, продолжилось: печаталось много русских народных ска­зок, песен. Красота и мудрость народной культуры были доводами в пользу любви к России.

К традиционной для русских либералов идеологии была при­вита идея западнического индивидуализма — для адаптации юных эмигрантов к условиям новой жизни. Личные интересы ребенка ставились писателями выше расплывчатой общей пользы или не­оправданных запросов других людей. Показателен эпизод в рассказе «"Крокодилка" и "Куцый"» (1922) Михаила Первухина: русская девочка Лена накануне переезда семьи дарит часть игрушек под­руге-немочке, а та требует подарить ей плюшевого медведика — любимца Лены. Но Лена отстаивает медведика сначала игровыми доводами («И если я его оставлю тебе, он опять простудится и совсем умрет»), а затем предлагает «хорошенький домик» и жи­вую ящерицу — «крокодильчика» («Мне он уже не нужен: мы ведь едем на остров Капри, и там папа купит живого крокодила. Боль­шого, пребольшого. Ведь, правда, папа? Ты мне обещал»). Автор с одобрением показывает, как ребенок учится отстаивать собствен­ные интересы. Безусловность идеала товарищества здесь поколеб­лена. Для писателя в СССР такая авторская позиция была бы за­труднительна, по меньшей мере.

Эмигранты были свободнее в выражении своих взглядов и ху­дожественном поиске, чем советские писатели. Лучшие страницы их произведений посвящены семье, дому. Они избегали мотива кровопролития в повествованиях о России, но были честны и от­кровенны в обращении к детям.

Гегельянский идеализм, утверждавший изначальную гармонию детства, на рубеже веков себя исчерпал (равно как и более старое учение Ж.Ж.Руссо), вылившись в обесцененную массовой дет­ской и пропагандистско-народнической литературой утопию дет­ства. Вместе с тем критика «золотого детства» вела к новым уто­пиям, вторившим Марксу и Энгельсу, — о ребенке как потенци­але общественного движения, а после трагического опыта рус­ской революции — к антиутопиям и поиску среди обломков со­крушенной культуры потерянной веры в ребенка. Так, А. И. Куп­рин в романе «Жанета» (1932) изобразил старого, одинокого про­фессора, обретающего вновь вкус к жизни в любви к шестилет­ней девочке, мечтающего об особой системе гармоничного раз­вития и воспитания для нее.

Реализм обрел дополнительное качество: писатели стремились так рассказать о потерянной родине, чтобы ее образ заменил чита­телям саму Россию. Отсюда необыкновенная четкость деталей, яв­ственность всех описаний. Однако чем реалистичнее был образ до­революционной жизни, тем скорее он воспринимался как полуре­альный, полувымышленный. Способствовали тому описания снов, видений, фантазий, включавшиеся в рассказы, повести и сказки. Само понятие действительности колебалось, особенно в восприя­тии ребенка: что иллюзия, а что реальность — силуэт России, на который взволнованно указывают отцы, или страна за порогом дома?

И.С.Шмелев, потерявший в революцию сына, создавал за рас­сказом рассказ проникнутую патриотеческим чувством идиллию о Москве старой, купеческой (романы в рассказах «Лето Господне. Праздники — Радости — Скорби», 1933, и «Богомолье. От Москвы до Троице-Сергиевой Лавры», 1935), о «своем» Пушкине на Твер­ском бульваре и... о красоте Всенощного бдения в детском приюте на рю Мюльсо в Париже (рассказ «Христова Всенощная», 1928). Перенести светлый образ родины на чужбину было возможно лишь в горько-сладостных мечтах о прошлом либо в гротескных фантазиях. Из стихотворения «Эйфелева башня» (1926) Петра Потемкина:

Красит кисточка моя Эйфелеву башню. Вспомнил что-то нынче я Родимую пашню.

Рифмуя «башню» с «пашней», поэт, как и многие другие, пы­тался сочетать европейские и русские начала культуры, настоя­щее и минувшее.

Весьма близким к мироощущению эмигрантов оказался пере­вод-переложение кэрролловской «Алисы», сделанный Сириным (псевдоним В.В.Набокова). Писатель русифицировал произведе­ние, дав ему название «Аня в Стране Чудес» (1923). К персонажам английской истории и речевой метафорики он добавил обязатель­ных в русской школе Рюриковичей и Мономаховичей. Аня поет, искажая стихи из русских хрестоматий: «Крокодилушка не знает / Ни заботы, ни труда...»

Аня — это не второе имя викторианской умницы Алисы. Роди­на Ани там, где и растущие ее ноги, по русскому адресу — «Гос­поже правой ноге Аниной. Город Коврик. Паркетная губерния». Иными словами, Россия для человека, покинувшего ее, — это он сам, два его следа на коврике. И в то же время родина — за преде­лами Страны Чудес, где-то даже за пределами книги. Ребенок как бы пробирается по двойному лабиринту: два языка, две культу­ры, два пространства прорастают друг в друга, где-то соединяясь-разъединяясь дверкой, где-то образуя тупички и ловушки. «Куда лучше было дома! — думала бедная Аня. — Никогда я там не рас­тягивалась и не уменьшалась, никогда на меня не кричали мыши да кролики. Я почти жалею, что нырнула в норку, а все же, а все же — жизнь эта как-то забавна!»

Зарубежная жизнь в произведениях для детей представала в ос­новном в светлых тонах. Писатели понимали, что Ницца и Париж для детей — что Ливадия и Петербург для их родителей, что любовь к России не должна мешать любить иноязычный город.

Нелегкие вопросы звучат в цикле автобиографических расска­зов «Детство императора Николая II» (1953) Ильи Сургучева. «Милый Ники», как называли когда-то наследника, расстрелян. Его товарищ детства, «вольная птаха», подсаженная для здорового воспитания «райских птичек» — царских детей, остался жив. И, по законам создания жития, свидетельствует о простом, но чудесном для него самого факте, что император был когда-то ребенком — избранным и несчастным, лишенным свободы, главной ценности детства. Если и совершал он впоследствии роковые ошибки, то по незнанию реальной жизни, а не по низости натуры. В бытовых эпи­зодах раскрывается тайна Николая-мученика: почти по Блоку, «он весь дитя добра и света», только без торжества свободы. Понадоби­лось однажды мальчикам вареное яйцо для воробья — и они, в нарушение этикета, зашли на дворцовую кухню, вызвав там страш­ный переполох. Спрятанный от глаз взрослых лубок с героями 1812 года — вот и вся их «нелегальщина». Деликатным, чуть замет­ным пунктиром соединил писатель образ Ники с образом ребенка Иисуса, как он сложился в православной традиции. В той же исто­рии с воробьем наследник молится («мало ли у Него воробьев?») и, в добавление к умелой заботе «простого» мальчика, птица спа­сена. Просвещенный читатель непременно вспомнит, как ожили глиняные воробьи, вылепленные ребенком Иисусом. Для такого же читателя рассказывается, как между Володей и Ники однажды прошла трещина, да так и не затянулась во всю жизнь. Было в детских стычках нечто символическое. Красный воздушный шарик, принесенный Володей с «воли», из недоступного царским детям балагана, стал предметом раздора с «царенком» — таких чудес у бедняги никогда не было. Другой раз Ники подстроил товарищу каверзу и получил первую и последнюю трепку от отца. И шарик, и трепку Николай Второй помнил, а друг его забыл, только удив­лялся спокойно-доброжелательному отчуждению со стороны им­ператора. Не та ли самая трещина разделила царскую семью и так называемое «общество», о котором в предсмертном дневнике царя, процитированном писателем, сказано: «Кругом — трусость и изме­на»? Писатель, которому выпало провести детство рядом с буду­щим царем, приходит к выводу, который сегодня не вызывает со­мнений: все начинается с детства, судьба человека и судьба наро­дов закладываются задолго до свершений.

Юный читатель произведений писателей-эмигрантов внимал критике «просвещенного» общества. Не самооправдание, а при­знание — цель писателей, обращавшихся к детям. Таково эссе-послание И.Савина «Моему внуку», написанное в 1927-м куда-то в 1960-е годы, когда появится, может быть, тот самый внук от несуществующего пока сына: «Еще в школе ты читал в учебнике истории, что вторую русскую революцию — некоторые называют ее великой — подготовили социальные противоречия и сделали распустившиеся в тылу солдаты петербургского гарнизона. Не верь! Революцию подготовили и сделали мы. Революцию сделали кава­леры ордена Анны третьей степени, мечтавшие о второй».

Савин призывал будущее поколение: «Внуки же клеветавших на жизнь нытиков должны ценить всякую жизнь, ибо всякая жизнь играет поистине Божьим огнем. <...>

Не гаси же его, дорогой внук! <...> Не ной, не хныкай, не брюзжи, чтобы не очутиться у разбитого корыта, как твой вздор­ный дед. Не опрокидывай жизни вверх дном!

И не делай революций... Бог с ними!»

Чаще всего писатели представляли детство ретроспективно, ав­тобиографически — на фоне воспоминаний о довоенной России. Таковы книга стихов «Детский остров» (1920—1921) Саши Чер­ного, повесть «Детство Никиты» (1920; отдельным изданием вышла в 1922 году под названием «Повесть о многих превосходных вещах. Детство Никиты») А. Н.Толстого, а также упомянутый роман «Лето Господне» И.С.Шмелева. Эти и другие подобные произведения отличают идиллические черты. Время детства вписано в круг семей­ных и общенародных обычаев. Интерьер уютной детской гармони­рует с пейзажем вокруг родного дома. Дети разных сословий дружат, взрослые и дети живут в ладу с собой и миром. В ретроспективном образе детства нет места мотивам войны, революции, семейных кризисов. Образ детства в своей идеальности синонимичен образу родины. Детство и родина — единое пространство мечты о прош­лом. Ретроспектива может сочетаться с изображением современ­ности, но в таком случае идиллия прошлого противопоставляется трагедии настоящего. В стихотворном цикле Саши Черного «С прия­телем» (1920) образ ребенка связывает прошлое «русской Помпеи» через настоящее «эмигрантского уезда» с будущим возрождением родины. Поэт призывал: «Зрей и подымайся, русская надежда».

Я, увы, не увижу... Что поделаешь, — драма...

Ты дождёшься. Чрез лет пятьдесят —

(Говорила в Берлине знакомая дама) —

Вся земля расцветёт, словно сад...

Спит мальчишка, не слышит,

Разметался и дышит.

В небе мёртвые звёзды горят.

Поэт не включал стихотворение в прижизненные издания, пред­почитая, по всей видимости, публиковать произведения более оп­тимистичные и менее дидактичные.

Саша Черный, Владимир Набоков в творчестве для детей стре­мились к преодолению трагизма существования. Радость¹ христи­анского мироощущения преобладала в пафосе эмигрантской ли­тературы для детей.

По обе стороны границы писатели связывали образ детства с образом России, но видели эту связь по-разному. Советский ребе­нок был неотделим от страны строящегося социализма, а ребе­нок-эмигрант виделся «новым Робинзоном», которому предстоит после долгого отсутствия возвратиться в отечество. Среди неосу­ществленных замыслов Саши Черного осталась книжка для детей «Возвращение Робинзона», вероятно, по мотивам второго тома романа Д.Дефо, где, как известно, возвратный путь героя лежит через Россию.

Литература, созданная для детей в эмиграции, выполнила свое предназначение: воспитала чувство русской родины, избавила сознание поколения изгнанников от ненависти и жажды мщения.