Примечания

1. Эти проблемы поднимались в работах: Измайлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. Л., 1976. С. 233. Дарвин М.Н. Циклизация в творчестве Пушкина. Новосибирск, 2001. Муравьева О.С. Из наблюдений над «Песнями западных славян» // Пушкин. Исследования и материалы. Л., 1983. Т. XI. С. 149 – 163 (собрана библиография по теме)

и др.

2. О проблемах датировки см.: Воробьев В.П. К вопросу о времени создания А.С. Пушкиным «Песен западных славян» // Учен. зап. Саратовского гос. ун-та. 1957. Т. 56. С. 52 – 66; Фомичёв С.А. Поэзия Пушкина. Творческая эволюция. Л., 1986. С. 139 – 252.

3. Тексты Пушкина цитируются по изданию: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 17-ти тт. М. 1995. Т. 3.1.

4. Юрьева И.Ю. Молитвы в текстах Пушкина // Духовный труженик. СПб., 1999.

5. Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1980.

6. См.: Меднис Н.Е. Венеция в русской литературе. Новосибирск, 1999.

7. Ср.: «Тайне вашего имени представляется возможность исчезнуть в вашем имени»: Деррида Ж. Эссе об имени. М.; СПб., 1998.

- 47 -

8. Барсов Е.В. Погребальные обычаи // Причитания северного края: В 2- тт. СПб., 1997. Т. 1; Чистяков В.А. Представления о дороге в загробный мир в русских похоронных причитанияхXIX-XXвв. // Обряд и обрядовый фольклор. М., 1982. С. 114- 127.

Афанасьева Э.М. «Моя мольба» и «Юнкерская молитва»: поэтика шутливых «молитв» М.Ю. Лермонтова // Вестник Томского государственного педагогического университета. Серия: Гуманитарные науки (Филология). 2000. № 6. С. 22 – 25.

- 22 -

“Молитва” как особый способ лирического самовыражения и миросозидания активно утверждается в русской поэзии первой трети XIX века. Романтическая лирика, распахнутая для макродиалога с миром, создавала для этого благоприятную почву. Однако при переходе из религиозной сферы в эстетическую молитвенное слово неизбежно подвергалось авторской модификации, тем самым обретая неповторимый художественный облик. Один из способов подобной модификации - игровое преображение канона, знаменующее акт творческой свободы в отказе от классической традиции “подражания образцам”.

Исследователи творчества М.Ю. Лермонтова давно обратили внимание на то, что молитва занимает значительное место в его художественном мире²², с ней связан момент величайшей концентрации душевных сил лермонтовского героя, вступающего в противоборство с существующим миропорядком или же смиренно постигающего благодатную силу сакрального слова. За переделами научного интереса долгое время оставалась особая разновидность творческого освоения ритуальной традиции, характерная для начала 1830-х гг., когда Лермонтов создает два шутливых стихотворения: “Моя мольба” (1830) и “Юнкерская молитва” (1833). Эти произведения представляют собой своеобразный “промежуточный” этап художественного освоения молитвенного дискурса между вызывающей “Молитвой” 1829 г. и смиренно-трогательными “Молитвами” 1837 и 1839 гг., поэтому выявление особенностей юношеских экспериментов с ритуальным словом помогает обнаружить специфические черты эволюционного порядка, характерные для молитвенной лирики поэта.

Наибольшее воздействие на русскую лирику XIX в. оказала форма просительных молитв, где призывание высшего божественного начала сопровождается просьбой, обращенной к нему. В 1830 г. Лермонтов подвергает творческому эксперименту именно эту композиционную схему. Сохраняя ее специфические черты, он существенно их трансформирует. Герой “Моей мольбы” вопреки молитвенному канону обращается с просьбой не к богу, а к самому себе, тем самым придавая охранному слову “возвратный эффект”:

Да хранюся яот мушек,

От дев, не знающих любви,

От дружбы слишком нежной и -

От романтических старушек. ²³

Повелительная форма глагола, образованная с помощью частицы да, указывает на непременное желание исполнения просьб, а возвратный союз -ся делает объектом мольбы - самого лирического героя. Тема молитвенного обращения к покровителю служит основой для поэтической игры, в которой субъектом и объектом “охранного” действа выступает одно и то же лицо - авторское “я”.

В автографе стихоторения есть помета (I,631): (“После разговора с одной известной очень мне старухой, которая восхищалась, и читала, и плакала над Грандинсоном”). Грандинсон - герой романа Ричардсона “История сэра Чарльза Грандинсона” (1747-48). О его жизненных принципах “быть религиозным и добродетельным человеком” подробно рассказывается на протяжении 7 томов²⁴. Авторская приписка помогает определить сферу игрового

- 23 -

остранения от искусственной “ролевой” заданности жизненных поступков. Как отмечает Т.Г. Динесман, в “Моей мольбе” “воспроизведен целый комлекс признаков сентиментального умонастроения, уже к 20-м гг. бывшего признаком старомодности и провинциальности: “мушки” как принадлежность туалета, подчеркнутая жеманная неприступность девушек, несдержанность дружеских излияний, приверженность к устаревшим сентиментальным романам”²⁵.

Внесем небольшую поправку относительно начала стихотворения: “Да охранюся я от мушек”. Во времена Лермонтова слово “мушка” было многозначным; отметим некоторые наиболее актуальные для данного контекста значения, зафиксированные в словаре В.И. Даля: “тафтяное, наклейное пятнышко на лице, для красы. Шип, гранка, на дульной части огневого оружья, для прицела через мишень казенной части. Карточная игра”²⁶. Все три значения в равной степени могут быть реализованы в “Моей мольбе”. Однако мушки, как предмет туалета, в 1830-е гг., действительно, уже вышли из моды и их носили только пожилые женщины. Если в первом стихе мы имеем дело с синекдохой, то тогда теряется ступенчатое развитие темы “охраны” от “постаревших дев”, а затем уж от “моложавых старух”. Просьба об отвращении прицела огнестрельного оружия также несколько чужда идее стихотворения. В 1830 г. Лермонтов еще человек гражданский и даже в шутливой форме не представляющий себя военным. А отстранение от прицела дуэльного пистолета не соотносимо с кодексом чести начала XIX века. Единственно приемлемым значением слова “мушки”, очевидно, остается карточная игра. Сделаем небольшой экскурс в этот малоизвестный в наше время способ времяпрепровождения.

“Мушки” относились к разряду семейных игр. Подобная игра, не требовавшая серезных расчетов и размышлений, допускала ведение светских разговоров, обсуждение новостей, анекдотов и т.п. Бесцельная трата времени в “идиллической” обстановке противоречит романтической мифологизации Карточной Игры, превратившейся в своеобразную модель мира²⁷, по законам которой, например, живет один из лермонтовских героев:

Мир для меня - колода карт,

Жизнь - банк: рок мечет, я играю,

И правила игры я к людям примеряю.

(“Маскарад” III,418)

“Мушка” не входила в разряд тех игр, в которых поединок игроков мог быть спроецирован на поединок с Судьбою, а требовала простой механической работы рук. Цель ее - набрать как можно больше “мушек”, карт одной масти, при назначенном во время раздачи козыре и одной старшей карте. Существует несколько разновидностей этого невинного развлечения: Обыкновенная Мушка, Мушка Лентюрлю, Мушка Памфил, Мушка шутиха, Мушка мистигри, Мушка копилка²⁸. Таким образом, использованное Лермонтовым слово “мушки” во множественном числе может быть спроецированно как на множество модификаций этой игры, так и на функциональную многозначность данного термина во время карточной партии: мушка - старшая карта, группа одномастных карт и выигранные деньги или очки. Кроме того, “Мушка” редко заканчивалась одной партией и могла длиться довольно долго, то есть представляла собой целую вереницу “Мушек”.

В подтверждение нашей версии сошлемся на лермонтовскую характеристику подобного времяпровождения, представленную в романтической драме “Странный человек”. Во второй сцене появляется главный герой пьесы Владимир Арбенин, который тут же высказывает свое недовольство по поводу бессмысленного карточного поединка: “Вхожу в гостиную: там играют по 5 копеек в мушку. Я посмотрел: почти ни слова не сказал. Мне стало душно. Не понимаю этой глупой карточной работы: нет удовольствия ни для глаз, ни для ума, нет даже надежды, обольстительной для многих, выиграть, опустошить карманы противника. Несносное полотерство, стремление к ничтожеству, пошлое самовыказывание завладело половиной молодежи ...” (III, 270-271. Курсив - Э.А.). Как нам представляется, в “Моей мольбе” игровая сфера “охранного” слова как раз и ограждает от подобных реализаций “пошлого самовысказывания”, проявляющегося в глупой игре, в несносном жеманстве, в излишней навязчивости и в пошлом сентиментализме.

Следующий творческий эксперимент с молитвенным словом относится ко времени пребывания Лермонтова в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, где он создает шуточную “Юнкерскую молитву” (1833), в которой умелым образом сочетает ритуальные моменты молитвы с “ритуалами” юнкерской жизни:

Царю небесный!

Спаси меня

От куртки тесной,

Как от огня.

От маршировки

Меня избавь,

В парадировки

Меня не ставь.

Пускай в манеже

Алехин глас

Как можно реже

Тревожит нас.

Еще моленье

Прошу принять -

В то воскресенье

Дай разрешенье

Мне опоздать.

- 24 –

Я, царь всевышний,

Хорош уж тем,

Что просьбой лишней

Не надоем.

(I, 400).

Стихотворение тем примечательнее, что оно - одно из трех, дошедших до нас, написанных поэтом в период 1833-1834 гг. Лермонтов поместил его в рукописный журнал, явно ориентируясь на “вкусы” приятелей, среди которых “царствовал дух какого-то разгула и кутежа, бамбошерства”²⁹. По воспоминаниям А.М.Меринского, поступившего в Школу на год позже Лермонтова, в этот журнал нередко попадали сочинения непристойного содержания; во время интригующего чтения смех и шутки не умолкали³⁰.

В “Юнкерской молитве” слово лирического героя направлено на преодоление уставных моментов, регламентированности юнкерской жизни и, как следствие, - на обретение “свободы”. В качестве “молитвенного” обращения к богу Лермонтов дважды использует слово царь, тем самым намечая на ассоциативном уровне оппозицию земной и небесной власти. Таким образом воссоздается специфическая ситуация весьма своеобразного диалога юнкера с царем, в котором сохраняется “ранговая” иерархия. Дополнительный юмористический эффект вносит сосуществование древнерусской лексики (царю, глас, моленье) с армейской терминологией (маршировка, парадировка, манеж). Лермонтов не просто погружает детали армейской жизни в молитвенный контекст, но и обыгрывает в стихотворении религиозные темы спасения и воскресения. Причем, если сквозная идея спасения организует лирическое движение, то с темой воскресения связана ситуация “последней просьбы” о воскресном опоздании и избежании дисциплинарного взыскания. Основные идеи религиозного таинства, молитвенная форма, насыщаясь реально-бытовым содержанием, подвергаются в финале стихотворения шутливой переоценке при отсылке к одной из заповедей Моисеевых: не произносить имени Господа напрасно (Исх. 20,7; Втор. 5,11).

Название стихотворения Лермонтова, “Юнкерская молитва”, предполагает воссоздание некой маркированной ситуации, характерной лишь для определенного рода воинского единения, юнкеров, что весьма удачно и реализуется в произведении. В метафорическом сравнении “куртки тесной” с огнем присутствует намек как на покрой, так и на цвет формы. “В то время юнкера, находившиеся в школе, считались в полках и носили каждый своего полка мундир” [9, с. 135]. Лермонтов при поступлении в Школу юнкеров был зачислен в лейб-гвардии Гусарский полк. О красном гусарском доломане есть упоминание в его стихотворении этого периода творчества -“Гусар”.

“Маркированной” деталью, значение которой понятно лишь определенному кругу лиц, в “Юнкерской молитве” является и “Алехин глас”, вдруг раздающийся в манеже среди военной муштровки. При этом в “молитвенном” контексте происходит замена единственного числа личного местоимения на множественное, так что шуточная просьба (“Пускай в манеже // Алехин глас // Как можно реже // Тревожит нас”) уже носит не индивидуальный, а “коллективный” характер. Алеха - это Алексей Степанович Стунеев, командир кавалерийского эскадрона. Казалось бы, незначительная деталь, - но она характеризует ту атмосферу, которая царила в юнкерской Школе, где каждый получал игровое посвящение в “новую жизнь” через острословное прозвище. Сам Лермонтов носил прозвище Маешки, его родственник и друг Алексей Столыпин - Монго, а командир эскадрона фамильярно-дружески был прозван Алехой.

Сочетание “высокой” молитвенной тематики с “низким” бытовым содержанием просьб в “Юнкерской молитве” выполняет функцию эстетико-игрового обличения регламентированности военной жизни посредством “регламентированной” же ритуальной формы, что создает впечатление шутливого преображения повседневности.

“Молитва” об отвращении от тягот военной жизни имеет глубокие фольклорные корни. Одна из подобных жалоб Богу была включена в список исторических песен, составленный для английского посла Джеймса в 1619 г.³¹ К XVIII в. относится “Челобитная к богу от крымских солдат”. До нас дошла также “Молитва лейб-гусарский офицеров”, часто приписываемая Пушкину. Лермонтовский текст тесно связан с традициями военного фольклора, где ритуальные штампы, порождающие определенный горизонт читательского восприятия, служили основой для создания плача-жалобы богу или сатирического изображения армейской жизни. Позже, уже в 1856 г., к подобной форме разоблачения военного “образа мысли” обратится А.К. Толстой:

Исполнен вечным идеалом,

Я не служить рожден, а петь!

Не дай мне, Феб, быть генералом,

Не дай безвинно поглупеть!

О Феб всесильный! на параде

Услышь мой голос свысока:

Не дай постичь мне, бога ради,

Святой поэзии носка!³²

Поэтический вызов Лермонтова и Толстого муштровке и парадировке- стремление сохранить собственную неповторимость, в то время как именно эти упражнения ориентированы на упразднение индивидуальных качеств. Только при полном подчинении конкретному заданию возможно воссоздание целостной

- 25 –

картины армейской дисциплины. К концу XIX в. военная наука возведет муштровку в ранг искусства. “Муштровка как элемент искусства” - это название работы генерал-лейтенанта Н.Д. Бутовского, который категорично заявляет: “Развитие без соответствующей муштровки дает в результате не солдата, а своего рода философа - тип весьма уродливый в военной службе. Это надо установить раз навсегда, иначе произойдет путаница в понятиях”³³. Традиции военного фольклора, однако, держались на “поэтах-философах”. В Лермонтове, например, противодействие шаблонным правилам было настолько сильно, что выходило за пределы только поэтической игры и проецировалось на его поступки. В свое время поэт побывал на гаупвахтах за то, что явился на развод сперва с игрушечной саблей, а затем - с несоразмерно большой для его роста, а за неформенное шитье на воротнике и обшлагах виц-мундира он оказался под арестом³⁴.

В начале 1830-х гг. Лермонтов экспериментирует с молитвенной формой и содержанием, создавая шутливые стихотворения об “охране” от светской мишуры и регламентации военной жизни. В процессе этих экспериментов он испытывает возможности ритуальной формы, создавая “возвратное слово” и пародируя жанровые клише. Молитвенная игра неожиданным образом разоблачает самые крайние формы пошлости обыденной жизни, поэтому игровое преодоление молитвенного “канона” по сути своей превращается в преодоление жизненных стереотипов, существующих как в светской, так и в военной сферах.

В заключение - несколько слов о месте шутливых “молитв” в поэтическом контексте. Русская молитвенная лирика развивается на грани художественного эксперимента и творческой со-причастности религиозному дискурсу. Она весьма чувствительна к любым катаклизмам личного или общечеловеческого масштабов, поэтому наличие игрового, шутливого начала в молитвенной проблематике - весьма ценный момент, свидетельствующий о некотором затишии духовного напряжения, когда появляется сама возможность иронического или юмористического отношения к жизни.

Афанасьева Э. М. Образ читателя и феномен чтения в романе М.Ю.Лермонтова «Герой нашего времени» / Э. М. Афанасьева // Известия Уральского государственного университета. – 2006. – № 41. – С. 35-45.

http://proceedings.usu.ru/?base=mag/0041(01_11-2006)&xsln=showArticle.xslt&id=a03&doc=../content.jsp

Известия Уральского государственного университета

№ 41(2006) Гуманитарные науки. Выпуск 11. Филология

Э. М. Афанасьева