Шизоанализ Владимира Сорокина

Сорокин Владимир Георгиевич (р. 1955) — прозаик, драматург, худож­ник-график. Профессиональную творческую деятельность начинает в середине 70-х гг. как представитель московского художест­венного и литературного андерграунда. Усваивает и в духе шизоанализа преоб­разует приемы соц-арто, которые пере­носит в прозу, о затем и в драматургию. Подвергает деконструкции основные жанры и стили советской литературы, эстетику социалистического реализма; соединяет язык литературы социалисти­ческого реализма с языком "фи­зиологического " натурализма, сюр­реализма, абсурда, добиваясь впечатле­ния шока; дискредитирует официальную культуру как источник идиотизации об­щества, выявляет маскируемое норма­тивными требованиями коллективное бессознательное. Данная тенденция на­ходит выражение в рассказах писателя 70—80-х гг. (рус. изд. — "Сборник рас­сказов", 1992; "Видимость нас", 1993), поэме в прозе "Месяц в Дахау" (опубл. в Германии, США, рус. изд. 1994), пьесах "Пельмени" (рус. изд. 1989), "Русская

бабушка" (рус. изд. 1995), а также в романах "Норма" (1984, рус. изд. 1994), "Тридцатая любовь Марины" (1984, 1-е изд. — Париж, 1987, рус. изд. 1995), "Сердца четырех" (1994). В книге "Роман" (1994) Сорокин аналогичным образом деконструирует стилевые коды русской классической литературы, став­шие штампами благодаря "копиистскому" их использованию писателями-эпигонами, вскрывает разрушительный потенциал национального архетипа. Цитационное многоязычие определяет своеобразие романа Сорокина "Очередь" ( 1983; опубл. в 10 странах; рус. изд. 1992). В пьесе "Дисморфомания" (рус. изд. 1990) писатель развивает традиции миноритарного театра.

Первоначальную известность и при­знание Сорокин получает за границей. В годы гласности начинает издаваться на родине, где также осуществлена постанов­ка его пьесы "Пельмени". Тексты Сорокина использованы в спектакле "Клаустро­фобия" Л. Додина.

Размышляет об искусстве писатель в статье "Через "второе небо" (1994).

Наряду с использованием авторской и персонажной маски пост-модернисты обращаются как бы к объективированному, но абсолют­но безличностному типу письма, лишь имитирующему код авторского повествования, а на самом деле демонстрирующему явление "смерти автора". Данный тип письма избирает Владимир Сорокин*.

Произведения Сорокина проникнуты отвращением ко всему в культуре, на чем лежит печать "советскости", олицетворяющей для

* С.И.Левшин утверждает, что произведения В.Сорокина написаны А.Курносовым.

261

него тоталитаризм, власть мнимостей, эстетический идиотизм. И в то же время какая-то неведомая сила влечет писателя "заглянуть в безд­ну", эстетически "переварить", "снять" этот социокультурный феномен, Соц-арт показал Сорокину, как можно обратить язык официальной культуры против нее же, и писатель предпринял эксперимент по его деконструкции, подвергая соцреалистический кич шизоанализу, — не только для расчета с официальной культурой, но и для выявления ли­бидо исторического процесса советской эпохи.

"... Наш чудовищный советский мир имеет собственную непо­вторимую эстетику, которую очень интересно разрабатывать", — сказал художник в одном из интервью [409, с. 119]. Вживание в эту эстетику неотделимо у него от дистанционно-отстраненного к ней отношения и "взрывания" ее посредством абсурдизации и шизоизации. Именно такой подход используется для создания об­раза официальной советской словесности как грандиозного госу­дарственного кича.

Сорокин обнаружил виртуозный дар имитации языка литературы социалистического реализма/лже-соцреализма, ее основных жанрово-стилевых пластов. Чаще всего это "ничьи", не отмеченные печатью авторской индивидуальности, как бы типовые стили "производствен­ной прозы", "деревенской прозы", "военной прозы" и т. п. со всеми сопутствующими им атрибутами.

Сорокинские цитации почти обязательно вызывают впечатле­ние очень знакомого, может быть, уже читанного, да забытого. Они отнюдь не пародийны, воспроизводятся как бы на "полном серьезе". Однако, создав определенную иллюзию соцреалистической текстовой реальности, художник стремится к ее остранению посредством резкой, амотивированной смены стилевого кода на контрастно противоположный, представляя ничем между собой не связанные фрагменты текста как единое абсурдистское целое; может, как пишет Константин Кедров, вломиться в дикий абсурд, переходящий в сюр, и завершить произведение каким-либо шоко­вым натуралистическим эпизодом. Повышенное внимание писатель уделяет чудовищному, кощунственному, грубо-физиологическому, предельно отталкивающему, выводя на поверхность скрытое в глубинах бессознательного.

"Проза Сорокина, — отмечает Д. Гиллеспи, — характеризуется абсурдом, жестокостью, концентрацией разного рода сексуальных, аномально-фекальных и просто гротескно-ошарашивающих подроб­ностей" [92, с. 74], воссоздаваемых на языке натурализма с исполь­зованием мата, который предстает как равноправный с языком со­циалистического реализма/лже-соцреализма (как бы ничем от него не отличающийся). "Соцреалистическая" текстовая реальность, таким образом, уравнивается с некой шизоидной реальностью. Осуще-

262

ствляется деэстетизация мнимоэстетического, десимволизация мира фантомов, обнажается энтропийный пласт коллективного бессоз­нательного. Алогизм, абсурдизм, шокотерапия — средства "встря­хивания" читателя, разрывающие в его сознании привычные связи. На значимость для Сорокина традиции абсурдизма обратил вни­мание Зиновий Зиник, зафиксировавший также в его творчестве фе­номен "смерти автора".

Интерпретация Зиновия Зиника*

Сорокин, как ни странно, продолжает давнюю традицию русского абсурдизма, представленную прежде всего обэриутами, которые про­тивопоставляли дореволюционные клише новоречи молодого проле­тарского государства. Изгнанный из официальной литературы, абсурд как литературное течение продолжал жить в русской литературе.

Сорокин отличается от обэриутов своим отношением к читателю. Его предшественники все-таки оставались идеалистами-интеллек­туалами, воспитателями масс. Подмигивая и подталкивая читателя, они старались незаметно внушить ему надежду на политические переме­ны. В прозе Сорокина это отношение к читателю начисто отсутствует.

Автор не вмешивается в существующий порядок вещей, но его сочувствие и участие чувствуется в той тщательности, с которой он регистрирует все особенности речи персонажей, невежественных, беспомощных, потерявших надежду, претенциозных, униженных и ос­корбленных. Аполитичность авторского отношения к своим персона­жам нетипична для русских авторов. Гоголевские чудовища в десять раз отвратительнее, но за их уродливыми образами мы различаем тень самого Гоголя, закрывающего лицо дрожащими руками от от­чаяния и сочувствия. В прозе Сорокина именно читатель, а не автор впадает в отчаяние, ужасается, страдает от жалости.

Соединение абсурда с социалистическим реализмом, шоковый характер осуществляемой деконструкции побуждают говорить об "истерике стиля"/"гниении стиля" у Сорокина (с разнополюсными оценками этой особенности).