Социалистический реализм в зеркале постмодернизма. Феномен Дмитрия Александровича Пригова

Дмитрий Александрович Пригов (литературный псевдоним Дмитрия Пригова) (р. 1940) — поэт, драматург, прозаик, художник, скульптор, инстал­лятор, автор визуальных и манипулятивных текстов. Представитель мос­ковского литературно-художественного андерграунда, один из зачинателей концептуализма в русской литературе.

Окончил скульптурное отделение Мос­ковского высшего художественно-промыш­ленного училища. Работал в Архитектурном управлении Москвы.. Десять лет возглавлял студенческий театр МГУ. С 1972 г. — сво­бодный художник.

Работы Пригова-художника пред­ставлены в Бернском музее, музее Люд­вига и других зарубежных музеях.

Печатается в 60-е — I половине 80-х в самиздате и за границей ("А — Я", "Ковчег", "Эхо" (Париж), "Шрайбнефт", "Культурпаласт" (Германия), "Каталог", "Беркли Фикшн Ревью" (США), "Новостройка" (Великобритания)). В годы гласности начинает публиковаться в периодических изданиях и на родине. Издает книги концептуалистских тек­стов "Слезы геральдической души" (1990), "Пятьдесят капелек крови" (1993), "Явление стиха после его смерти" (1995), "Запредельные любов­ники" (1995), "Обращения к народу", (1996), «Собственные перепевы на чужие рифмы» (1996), «Сборник преду­ведомлений к разнообразным вещам» (1996), "Написанное с 1975 по 1989" (1997), «Написанное с 1990 по 1994» (1988). Печатает радиопьесу "Револю­ция" (1990) и пьесы для театра "Чер­ный пес" (1990), «Место Бога» (1995). Выступает со статьями по вопросам литературы и искусства ("Нельзя не впасть в ересь", "Вторая сакро-куляризация" и др.). «Советские тексты» Пригова представлены в Интернете.

Дмитрий Александрович Пригов — и настоящие имя, отчество, фа­милия писателя/художника/теоретика искусства, и литературная (псевдоавторско-персонажная) маска, обозначение лица, от имени которого написаны тексты реального Пригова, и наименование глав­ного концептуального произведения мастера-артиста.

Если рассмотреть настоящие имя, отчество, фамилию, литературную маску и сверхлитературный концептуальный шедевр как культурные зна­ки, каковыми они и успели стать, то можно сказать, что у этих культурных знаков один и тот же план выражения и разные планы содержания.

Реальный Пригов — разносторонне одаренный художник, пред­ставитель контркультуры, "патриарх" русского концептуализма.

Создание своего литературного имиджа и активная концептуаль­ная работа с ним — одно из проявлений авангардистских устремле­ний Пригова, унаследованных у футуристов и обэриутов, что вообще выделяет концептуалистов из числа "просто" постмодернистов.

211

Своеобразие позиции Пригова-концептуалиста заключается в том, что он — писатель, играющий в писателя, имидж* которого соз­дал своим воображением и в распоряжение которого отдал "обыденный, человеческий, внеэстетический аспект своей индивиду­альности" [286, с. 141].

Дмитрий Александрович Пригов как продукт концептуальной дея­тельности писателя/художника/теоретика Пригова — пародия на на­стоящего писателя: "пустое место", выразитель нормативных пред­ставлений о жизни и литературе, целеустремленный "воспитатель масс", плодовитый эпигон/графоман. И если сам Пригов — детище неофициальной культуры, то Дмитрий Александрович Пригов марки­рован как явление культуры официальной. Уже используемая номина­ция — Дмитрий Александрович Пригов — имеет оттенок официальности, солидности, серьезности. Это не поэтические "Александр Блок", "Анна Ахматова", "Сергей Есенин", звучащие, как музыка, и не одомашненно-интимные "Веничка Ерофеев", "Эдичка Лимонов", "Саша Соколов", обдающие своим человеческим теплом, а нечто начальст­венное, побуждающее держаться на расстоянии. Таков "собира­тельный" имидж Дмитрия Александровича Пригова, конкретизируемый сменяющими друг друга на протяжении десятилетий имиджами много­численных персонажей. Писатель чувствует себя "режиссером", выво­дящим на сцену различных "актеров", осуществляющим свой спек­такль.

Первый уровень существования Пригова, по его собственным словам, — перебирание имиджей. Второй — не буквальное воспроиз­ведение поэтики какого-либо автора, а воссоздание некоего ее логоса.

"Пригов утверждает, что он может быть прочитан как английский поэт, женский, экстатический, эротический и так далее", но "все-таки даже неподготовленный читатель всегда скажет, что сначала это При­гов, а потом — эротический, английский или экстатический поэт" [141, с. 139]. Так происходит потому, что каждый конкретный имидж несет в себе и черты обобщающего приговского имиджа, и прежде всего — особенности присущей ему интонации. Эту интонацию весьма при­близительно можно описать как интонацию наивного самодовольного назидания считающего себя рассудительным и безгрешным, а на деле ограниченного, зашоренного человека. Роднит всех приговских псев­доавторов-персонажей и отсутствие личного языка. Они — даже того не замечая — пользуются чужими художественными кодами и различ­ными дискурсами массовой культуры. Таким образом, Дмитрий Алек­сандрович Пригов оказывается одновременно и безъязыким, и много-

* "... Речь идет об образе литератора, деятеля искусств, поэта (в нашем случае), так называемой позе лица... В сфере масс-медиа подобное именуется имиджем..." [330, с. 320].. ..

212

язычным: через него говорит массовое сознание. Сам же Пригов взирает на Дмитрия Александровича Пригова с насмешливой отчужденно­стью, вступает в игру с этим имиджем. "Конечно, я не могу сказать, что тексты не обладают никаким самостоятельным значением. Но без этой имиджевой конструкции они превращаются в случайный набор слов...", — разъясняет писатель [133, с. 117].

Первый период творческой деятельности Пригова связан с пре­имущественным обращением к соц-арту, приемы которого художник переносит из живописи в поэзию.

В литературоведческой науке границы между концептуализмом и соц-артом размыты до полного отсутствия, так что эти понятия неред­ко используются как дубликаты. Более оправданным представляется их разделение: соц-арт — искусство деконструкции языка офи­циальной (массовой) советской культуры, концептуализм же предполагает выход за пределы текста; второе не всегда со­провождает первое.

Главным объектом деконструкции становится у Пригова язык ли­тературы социалистического реализма и лже-соцреализма. Через язык, раскрывающий качества подделки (по Делезу), высмеивается сама государственная идеология и обслуживающая ее кичевая куль­тура. По моделям, утвердившимся в официальной советской литера­туре, и заставляет Пригов сочинять свои произведения Дмитрия Алек­сандровича Пригова, одновременно подвергая образ псевдоавтора-персонажа в ипостаси официального поэта пародированию. Перед нами как бы "настоящий советский человек", "советский патриот", "поэт-гражданин", воспринимающий жизнь сквозь набор пропаганди­стских клише, мыслящий готовыми смысловыми блоками, не имеющий ни собственной индивидуальности, ни собственного языка. Это "как бы сверхусредненный, сверхблагонадежный человек, пользующийся в тех условиях, в которые он поставлен (то есть в условиях идеологиче­ской переполненности), только апробированными формулами и ста­рающийся подобрать соответствующий штамп для любого явления действительности, открывающейся перед ним" [368, с. 225]. Высмеи­ваются его наивный социально-политический оптимизм, полное "созвучие" официальной идеологии, мифологический тип сознания, носителем и выразителем которого он является.

Языковые матрицы литературы социалистического реализма и лже-соцреализма в процессе деконструкции подвергаются опримитивизированию и абсурдизации. Выходящее из-под пера псевдоавтора-персонажа Дмитрия Александровича Пригова оказывается пародией на так называемую "гражданскую поэзию" соцреализма. Его стихи буквально сотканы из штампов официальной пропаганды и литера­турных клише, воспроизводят характерные черты господствующей идеологии и официальной литературы в преувеличенно-заостренном, оглупленном виде. Иронический эффект усиливают нарушения семан-

213

тики, корявость стиля, банальность рифм и другие приметы графоманства, контрастирующие с "высоким пафосом" стиха. Произведения группируются в своеобразные циклы*, как бы демонстрирующие мас­совый характер пародируемой литературы.

Пригов обнажал несоответствие реальной жизни представлениям, внушаемым о ней пропагандой, разрушал миф о выдающихся успехах советской литературы и о ее творцах как гордости Отечества. Через смех писатель высвобождал сознание читателей от власти догматов и стереотипов.

Продолжал игру с имиджем верноподданного советского поэта Пригов уже во внетекстовом измерении реальности, окончательно выстраивая "позу лица" в ходе перфомансов. Об этом, собственно концептуалистском, произведении художника мог получить представ­ление лишь узкий круг присутствующих, и из-за отсутствия соответст­вующих способов фиксации такое положение сохраняется поныне. Так что Пригова "в народе" одновременно знают и не знают. Знают как представителя соц-арта, не знают как концептуалиста. Да и зна­ние Пригова — очень относительное, так как большая часть создан­ного им не опубликована. И имидж "государственного поэта" — лишь один из многих имиджей, составляющих обобщающий имидж Дмитрия Александровича Пригова. Вся их совокупность до сих пор не описана и, помимо автора, известна крайне ограниченному числу лиц. Чтобы, несмотря на это, получить о "феномене Пригова" более объемное представление, обратимся к интерпретациям других исследователей — знающих Пригова лично.