Интерпретация Александра Лаврина*

Пьеса Виктора Коркия о Сталине — попытка художественного ис­следования мифологии власти. Кто такой Сталин? — задается вопро­сом автор. Да, это диктатор, всесильный властитель огромной страны, но сквозь маску "великого вождя всех народов" явно проглядывает трусливое лицо маленького человека, патологическая боязнь которо­го потерять власть и привела в движение кровавое колесо террора. "Власть отвратительна, как руки брадобрея..." — сказал Осип Ман­дельштам пятьдесят с лишним лет назад, блестяще передавая ауру эпохи. И вот перед нами пьеса, в которой брадобрей, ставший дикта­тором, простер свои руки с бритвой над целой страной. Гипертрофи­рованное восприятие собственной личности приводит к тому, что "бедный Coco Джугашвили" перестает понимать, где кончается Ста­лин и начинается миф о Сталине. Вождь становится рабом мифа о себе, Гамлет оборачивается персонажем Зощенко. Трагедия уже не­отделима от комедии, фарса. Развенчание образа "великого вождя" достигается в пьесе виртуозными пародийными ходами, реминисценциями из мировой истории и культуры, которые наглядно показывают, что Ста­лин не только страшен, но жалок и ничтожен, ибо, лишенный эвристиче­ского мышления, как вампир, питается кровью чужих мыслей и идей.

Стоит, пожалуй, отметить, что в пьесе Коркия действуют, строго гово­ря, не конкретные исторические личности Сталин и Берия, а их образы в современном массовом сознании, в представлении рядового человека. Отсюда известная вольность автора в обращении со своими персона­жами, отсюда фантасмагория и вымышленные действующие лица — Фи­гура (т. е. собственно Черный человек) и Попугай. Но главным героем и действующим лицом паратрагедии является народ. По мысли автора, народ — это не толпа на сцене, а люди, пришедшие на спектакль. Имен­но в их глазах должен быть развенчан миф о Сталине.

Но было бы неверным сводить содержание пьесы лишь к развен­чанию мифа о Сталине. Как невозможно, скажем, свести содержание "Гамлета" к показу дворцовых интриг и только. Замысел автора зна­чительно глубже, и потому пьеса обладает как бы запасом смыслов.

См.: Лаврин А. К читателям // Коркия В. Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили: Паратрагедия. — М.: Моск. рабочий, 1989.

402

"Строительным материалом" для "Черного человека..." послужили "Моцарт и Сальери" и "Борис Годунов" Пушкина, цитаты из которых густо насыщают текст, а также пьесы Шекспира, у которого заимст­вованы некоторые сюжетные ходы. Встречаются одиночные цитаты из Библии, произведений Гоголя, Маяковского, Булгакова, Твардовского и других писателей. Но все они даны в перекодированном, пародий­ном виде, ибо классический текст произносят актеры, использующие политические имиджи Сталина и Берия как комические маски. Это Сталин-миф и Берия-миф, созданные пропагандой.

Автор вступает в игру с цитируемыми текстами, играет со своими гибридными персонажами-симулякрами, играет с актерами-исполнителями, играет со зрителем. Происходящее проникнуто духом шутовского карнавала, реальное переплетается в произведении с фантастическим. Условность не скрывается, а обнажается, усиливает театральность представления. Вот, например, актеры в начале второ­го акта спорят между собой, кому играть Сталина, предлагают поме­няться ролями. Ведь, в сущности, Сталин-миф и Берия-миф — явления одного порядка, и обмен масками вполне допустим. Обнажение приема акцентирует игровую природу пьесы. Коркия как бы пригла­шает подурачиться, взглянуть на вещи с необычной стороны. Совер­шенно неуловимо игра-дурачество переходит в игру-представление, интермедия завершается, спорящие исполнители превращаются в персонажей, действие продолжается.

"Театр — не балаган, — насмешливо цитирует Коркия мнение возможного будущего оппонента, поборника реалистического канона. — В нем должен быть какой-то смысл". "В нем должен быть театр! — от­вечает автор. — Игра и тайна!..* И этому принципу он следует на протяжении всего произведения. Будущее вторгается у него в про­шлое, действуют в пьесе не только живые, но и мертвые, в ней со­вершаются самые невероятные, в реальной жизни невозможные ве­щи. Делается это дерзко, смешно. "Гротеск опускается до капустника, отличается бесцеремонной веселостью, нарастающей абсурдностью, поднимается до подлинной фантасмагории" [41, с. 5].

В балаганно-буффонадном духе воссозданы в "Черном челове­ке..." нравы Кремля: взаимная подозрительность, подслушивание, под­глядывание, доносительство, непрекращающиеся интриги, порождае­мые борьбой за власть. Никто здесь не уверен в завтрашнем дне, и всемогущий глава НКВД Берия собирает компромат на самого Ста­лина, рассчитывая посредством шантажа укрепить свое положение. Берия в данном случае — имя мифа, персонифицируемого в пьесе.

Персонаж Коркия гибриден. Для создания этого образа писатель использует симулякры — цитаты из трагедии Пушкина "Борис Годунов" (дискурс Пимена), "маленькой трагедии" Пушкина "Моцарт и Салье-

* Коркия В. Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили. — М.: Моск. рабо­чий, 1989. С. 47. Далее ссылки на это издание даются в тексте.

403

ри" (дискурс Сальери), первого вступления к поэме "Во весь голос" Маяковского (дискурс лирического "я", отстаивающего служебно-идеологическую роль искусства), которые совмещает друг с другом и с клише канцелярско-деловой речи, советизмами, подвергая пароди­рованию. О "главном деле" своей жизни Берия пытается говорить языком мудрого и неподкупного летописца Пимена, оставляющего потомкам плоды бессонных трудов, но, не замечая того, "проговаривается", насыщает классический текст ахинеей, всякого рода штампами, несущими явственный отпечаток советского ментали­тета. Цитатно-пародийное двуязычие создает комический эффект:

Еще один последний протокол —

и кончено. Мой многолетний, тяжкий

и кропотливый труд. Мой скорбный труд.

Теперь я знаю все. И даже больше (с. 12).

Перелистывая бумаги, Берия восклицает:

Шуршите, драгоценные, шуршите!

Вот музыка, вот звуки высших сфер —

шуршание бумаги канцелярской.

Оружия любимейшего род —

не армия, не ад средневековый —

печать и подпись. Подпись и печать (с. 14).

В результате пародийной деконструкции языковая маска, которой наделен Берия, расползается по швам, он предстает в нелепо-карикатурном виде, вызывает смех.

Прием гибридизации используется и при деконструкции имиджа Сталина — его мифологизированного образа, созданного усилиями литературы, кино, живописи и т. д. и не полностью вытесненного из массового сознания (чему в "послеоттепельные" годы препятствовала негласная реабилитация Сталина). Сталинский миф у Коркия (как и бериевский) персонифицируется, воплощается в персонаже, обозна­ченном как Сталин.

Сталин в пьесе пытается играть роль гения, благодетеля челове­чества, окруженного негодяями и подлецами, а потому одинокого, разочарованного в жизни и людях:

Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет и выше... Здесь, в Кремле,

затворником я прожил годы... Годы!

Зачем я сам лишил себя свободы?

Ради чего?.. Достиг я высшей власти.

И что с того?.. Здоровья нет, о счастье

забыл и думать... Близкие? Друзья?..

Один, как перст я... Никому нельзя

ни доверять, ни верить... (с. 14).

404

Коркия конструирует образ Сталина посредством симулякров, комбинируя цитаты из высокой классики (дискурс Сальери и Бориса Годунова) и штампы тоталитарной пропаганды (включая речи самого Сталина), придавая им пародийное звучание. Пушкинские цитаты проясняют истинное лицо Сталина как самодержца в коммунистиче­ском мундире и пытающегося философствовать злодея. В то же время благодаря "порче" классического текста, перемешиваемого со сни­женными, пародийно окрашенными стилевыми клише, образ Сталина травестируется, приобретает черты комическо-буффонадные. Соотне­сенность с классикой, пародирование позволяют сделать Сталина смешным. Например, писатель вкладывает в уста персонажа раз­мышления о гении и злодействе, обыгрывая различие значений, кото­рыми наделено понятие "гений" у Пушкина и в сталинской пропаган­де. В последнем случае это официально узаконенная формула славо­словия, не имеющая ничего общего с действительностью, компонент мифа. Обнаружив у Берия яд, которым тот хотел отравить диктатора, Сталин язвительно иронизирует:

Сталин. Хороший яд. Лаврентий, по знакомству

Спиши рецепт. Бумага на столе.

Б е р и я. Да разве я способен на злодейство?

С т а л и н. Ты гений или Член Политбюро?

Я думаю, что гений — это я.

Ты член Политбюро, но ты не гений.

А если ты не гений, то с тобой

Совместно и злодейство (с. 57).

Но и Сталин в пьесе — дутая величина, "гений" лишь усилиями пропаганды. Он опасается, что в будущем люди узнают о нем прав­ду. Знамение того — рукопись пьесы "некоего" Виктора Коркия, при­несенная диктатору таинственным черным человеком и представляю­щая собой как бы копию досье на Сталина, собранного Берия. Про­читанная вслух, рукопись слово в слово повторяет все сказанное Сталиным ранее, и, таким образом, текст пьесы как бы прокручива­ется еще раз сначала. Все это — проявление игры, напоминание о волшебной силе искусства, позволяющей совместить прошлое, на­стоящее и будущее, делающей невозможное возможным.

Писатель изобретательно играет с культурным знаком "черный человек", учитывая и его пушкинскую интерпретацию как вестника смерти (в данном случае — политической), и есенинскую трактовку как темного начала в душе человека. Коркия совмещает оба эти зна­чения, подвергая их перекодированию, заставляет "мерцать". "Черный человек" драматурга — прокаженный злом, излучающий смерть, пы­тающийся присвоить себе роль рока, а потому обреченный на "черную" память, которая и следа не оставит об искусственно скон­струированном имидже. И в то же время "черный человек" — паро­дийная цитата, предполагающая комическое снижение заимствован­ного образца. Отождествляющий себя с "черным человеком" Сталин

405

попадает в расставленную драматургом ловушку. Возмездие будуще­го "подонку и убийце" в маске гения — смех. До Коркия Сталина вос­хваляли или разоблачали; Коркия делает его посмешищем. В создан­ном писателем персонаже проступает "архетип" клоуна. Как и поло­жено, он заставляет хохотать над собой. Все постановки "Черного человека..." идут под взрывы смеха, вызываемого клоунской парой Сталин — Берия.

В предсмертном бреду Сталину являются разрушители мифа о нем — Фигура и Попугай, представленные в виде еще одной пары коверных, пародирующей первую пару. Забавляясь, подобно хулига­нистым мальчишкам, они передразнивают Сталина, разбивают его бюст. В репликах этих персонажей множество пародийно переина­ченных цитат, высмеивающих сверхчеловеческие претензии диктатора, пропагандистские клише в его речи.

Коркия использует прием игры в дразнилки, комедийно снижая образ Сталина, уравнивая вождя с потешающимися озорниками:

Попугай. Я — гений всех времен товарищ Сталин!

Фигура. Ия товарищ Сталин всех времен!

Сталин. Нет, я! Попугай. Нет, я!

Фигура. Нет, я! (с. 75).

Разными голосами Попугай отвечает Сталину за всех, кого он зовет на помощь, и, когда наступает мгновение смерти, Фигура объявляет: "Концерт окончен!"

Сцена предсмертного бреда переходит в изображение загробно­го бытия Сталина, пребывающего в саркофаге Мавзолея. Персонаж Коркия стремится вырваться оттуда, по-прежнему определять ход ис­тории, кричит:

Иуды!.. Сталин — Бог!..

И он воскреснет!.. Истинно воскреснет!., (с. 93)*.

Фантастическая условность позволяет писателю показать власть идей сталинизма над душами многих людей, сохранившуюся и после физи­ческой смерти диктатора.

Фигура и Попугай потрошат "мифическое тело" Сталина, чтобы окончательно похоронить сталинский миф. Они якобы занимаются мумификацией трупа, чтобы обеспечить его сохранность на века, но нарочно делают все не так, как нужно, валяют дурака. Изъяв из тела внутренние органы, Фигура и Попугай вкладывают их обратно, иро­низируя:

Без органов ни мумии, ни мифа

не сотворить! (с. 93).

* Эта сцена воспринимается как цитация, отсылающая к драматической поэме Даниила Андреева "Железная мистерия".

406

Озорники так и бросают работу по мумификации на полпути, не до­ведя ее до конца. Тем самым драматург дает понять, что вечность Сталину не суждена и миф о нем не вечен, — в историю "гений всех народов и времен" войдет как комический персонаж пьесы Коркия "Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили".

Один из мифов, на котором держалась советская мифология, ло­пается в паратрагедии как мыльный пузырь. Одновременно осуществ­ляется комедийный залп по метанарративу, преломляемому данным мифом, предлагается способ его десакрализации.

Смех играет у Коркия освобождающе-раскрепощающую роль, и эта переполняющая произведение радость освобождения, от которой хочется ходить на голове, передается и зрителю. Автору удалось соз­дать редкую в наши дни "оптимистическую комедию", дать художест­венную модель жизни-театра, жизни-игры — раскованной, апрагмати-ческой, творческой, брызжущей талантом и вдохновением.

Модель жизни-театра используется и Сорокиным в "Дисморфомании" и Петрушевской в "Мужской зоне". Однако у них она выполняет другие функции. Эти драматурги наследуют открытия "театра без спектакля", обращаются к шизоанализу.