Интерпретация Даниила Данина*

"Оглашенные" — высший класс сочетания научности и художест­венности. А "научное-художественное" — оксюморон. И потому кен­тавр. Кентавр — выразительная метафора сочетания несочетаемого, да еще зримо очевидная в своей глубине: ВСАДНИК НЕ ПОГОНЯЕТ КОНЯ, А КОНЬ НЕ НОРОВИТ СБРОСИТЬ ВСАДНИКА! Это нечто противостоящее диалектической "борьбе противоположностей". Там, где борьба и победа одного из начал, там нет кентавра. Зато кен­тавр появляется всюду, где работает знаменитый Принцип Дополни­тельности Нильса Бора! "Оглашенные" — абсолютно кентаврическая книга — вовсе не "роман-странствие", а просто КНИГА. И это "просто" означает тут дьявольскую СЛОЖНОСТЬ, как неопределимо-сложно все первоначально-исходное.

Старинное: "ОГЛАШЕННЫЕ, ИЗЫДИТЕ!" (по Далю) - "воз­глашение священника во время литургии, оставшееся и доныне; не­христиане обязаны были на сие время выходить из храма". Надо было ввести в заглавие это каноническое "изыдите!". И это звучало бы призывом ко всем нам, читающим, покидать на время чтения вековечный храм всех тривиальностей-банальностей-трюизмов о человеке в мире других живых существ. И шире — в мире ПРИРО­ДЫ И МЫСЛИ.

Битов прогнозирует будущее как эсхатологическую цивили­зацию, осознавшую угрозу конца как свое начало. В противном случае у человека вообще не будет будущего. Скепсис не полностью покидает Битова, и в романе не раз высказывается сомнение: спо­собно ли хоть что-то остановить человека — агрессора по своей со­циальной психологии? В отношении к природе, людям другой крови и убеждений. Требуется переключение агрессивности в безопасное для человечества русло. Для этого необходимо прежде всего изжить им-перскость сознания, признать за Другим право быть Другим, а за всем живым — право на жизнь. В заключающей трилогию "Попытке утопии" (представляющей собой текст речи на Конференции писате­лей в Мюнхене в марте 1992 г. ) Битов излагает свое кредо: "Главное постараться не внушать, не давить, не настаивать на правоте — из­бежать агрессии. И это трудно. Это такая работа. Это, по-видимому, и есть мысль. Ее попытка" (с. 10 (394)).

В жизни, как и в тексте "Оглашенных", экологизированная мысль опережает реальность. Особенно отчетливо это видно из третьей части книги, где фоном для интеллектуально-философского диспута

* См.: Данин Д. (Кентаврист). // Битов А. Оглашенные: Роман-странствие. — Спб.: Изд-во И. Лимбаха, 1995.

522

становится советская действительность 80-х гг. Битов дает почув­ствовать, какой хаос шевелится под глыбой имперскости, сколько затаенных обид, взаимных претензий, предрассудков ждет своего часа, чтобы вырваться из ящика Пандоры. Как рабство, так и свобода убивать друг друга для него одинаково неприемлемы. "Грузины с абхазами — что не поделили? Смешно. Делиться на — когда перед человечеством давно уже только одно общее дело" (с. 250). Цитация названия книги Николая Федорова "Философия общего дела" акцентирует глобальный, всечеловеческий характер задачи, стоящей перед людьми: спасение жизни на Земле. Речь идет о самом выживании человечества, вызвавшего масштабные энтропийные процессы.

Мертвый и жуткий пейзаж хищнически ограбленной Земли: "Утром мне не нравится пейзаж. Ни кровинки в его лице, ни травинки. Здесь был человек! До горизонта — издырявленная, черная от горя, заму­ченная и брошенная земля, населенная лишь черными же, проржа­вевшими нефтяными качалками. Но и они мертвы. Их клювы уже не клюют, потому что нечего" (с. 310) — это одновременно и портрет человека-империалиста, человека-агрессора, воссозданный средст­вами косвенной образности. Так ведь дело не во мне, —. воспроиз­водит писатель логику мысли среднестатистического гражданина, — и отвечает: — Но дело, оказывается, только во мне и именно во мне. Пока ничего не произойдет в каждом, ничего не случится во всех" (с. 14 (398)). Экологический тип сознания: непричинение вреда ничему живому, ненасильственное преображение мира, восстановление на­рушенного баланса земной экосистемы, эстетизация окружающей среды, — хочет верить писатель, будет способствовать переориента­ции человечества на неагрессивную, панэкологическую модель суще­ствования.

Диалог Д. Д. и П. П. включает и утопические картины будуще­го: "Солдаты будут нести альтернативную службу. Сажать и охра­нять леса, разводить зверей, рыб и птиц!" (с. 258). Продолжая Велимира Хлебникова и Николая Заболоцкого, Битов на новом уровне возрождает идеи всепланетарного братства людей, живот­ных, растений, идеи ноосферы Владимира Вернадского, как бы подводит к мысли: только спасая и лелея все живое, все прекрас­ное, человечество сможет спастись и само. Утопия не перекрыва­ет у него реальности, в которой по-прежнему торжествует хаос. Но, утверждает писатель, крушение последней в мире Империи не прошло бесследно: "... мы что-то ПОНЯЛИ. Что-то поняли — толь­ко еще не поняли ЧТО. И наш двадцатый век кончился, если мы ПОНЯЛИ, даже и не поняв что. Это девятнадцатый век был жутко длинным, а наш — еще короче восемнадцатого. Мне хочется обо­значить девятнадцатый век с 1789 по 1914-й. А двадцатый — с 1914 по 1989-й ... Мы живем УЖЕ не в двадцатом веке, а в два-

523

дцать первом, вопрос не в том, чтобы достойно завершить то, что и так кончилось, а в том, чтобы просоответствовать тому, что уже началось" (с. 13 (397) — 14 (398)). Битов (несомненно, забегая вперед, обозначая заявившую о себе тенденцию) пишет о конце имперского сознания, что в контексте всего повествования, думается, следует понимать расширительно — как дискредитацию всякого рода тотальности, непререкаемости, гегемонизма. По-новому — в духе примирения непримиримого — начинает звучать в романе изречение "Пока не станет живое мертвым, а мертвое живым...":

" — Внешнее — внутренним, а внутреннее — внешним...

— Мужчина — женщиной, а женщина — мужчиной...

— И это уже было?

— А как же. Все — было. Это вам только кажется, что вы выворачиваетесь наиз­нанку..." (с. 362).

Писатель апеллирует одновременно к "Евангелию от Фомы* и кон­цепциям постструктурализма. Так, Жиль Делез указывает: "Неразрывность изнаночной и лицевой сторон смещает все уровни глубины" [111, с. 25]. Ссылаясь на Алена Роб-Грийе, Пьера Клоссовски, Мишеля Турнье, он констатирует: *... открытие поверхности и критика глубины постоянны в современной литературе* [111, с. 25]. Находит преломление данная особенность и в романе Битова.

В свете сказанного понятие "оглашенные* воспринимается как метафора современного/постсовременного человечества. Оно включает в себя два значения: оглашенные — ведущие себя бессмысленно, бестолково, шумно; оглашенные — приготовившиеся принять креще­ние "новой верой", но еще не крещенные.

Дальше других русских писателей пошел Битов по пути панэколо-гизма, подключаясь к мощной ветви экологического постмодернизма в искусстве Европы и США, наделяя отечественного читателя новым духовным зрением. И сама форма книги несет на себе отпечаток ме­диативного мышления, ненормативной эстетики. Вместе с тем "Оглашенные" не принадлежат к числу бесспорных творческих удач Битова. Книга написана неровно: блестящие куски текста чередуются с вызывающими скуку, нуждающимися в более тщательной шлифовке. Повышенная насыщенность научными, философскими, религиозными идеями, по-видимому, требовала более динамичного фона. Ощутим и элемент некой искусственности, хотя и декорируемый искусностью*.

* Предъявляются роману и иные претензии, которые содержатся в рецензиях Льва Аннинского, Вячеслава Курицына, Натальи Ивановой. В связи с ограниченностью объема учебного пособия в нем использованы только интерпретации, имеющие непо­средственное отношение к экологическому постмодернизму. Отсылаем к остальным, о которых шла речь в начале раздела.

524

И все же "Оглашенные" — произведение не рядовое. Оно открывает для русской литературы новые перспективы, побуждает смотреть не только назад, но и вперед, вбирает в себя экологическую философию эпохи постмодерна. Появление книги Битова — один из симптомов поворота России к мировому сообществу, известного сближения рос­сийской и западной культур.

Как и писатели-реалисты, писатели-постмодернисты не гаранти­рованы от неудач, создания слабых, вторичных, малоинтересных про­изведений. Все в конечном счете определяется мерой таланта, а не фактом принадлежности к тому или иному направлению. Не сбрасы­вая со счета "огрехов" постмодернизма, породившего и массовую постмодернистскую продукцию, следует тем не менее признать, что в условиях кризиса, переживаемого русской литературой, именно по­стмодернизм прежде всего несет в общество новые идеи и концеп­ции, способы освоения реальности.

Механическое перенесение закономерностей развития запад­ной постмодернистской литературы на русскую почву и утвержде­ние о завершенности постмодернистского этапа в русской лите­ратуре уводит в сторону от истины, а стремление "похоронить" живых, активно и плодотворно работающих авторов-постмодер­нистов свидетельствует о неизжитости нигилизма в российской ли­тературоведческой науке. Вопреки погребальному хору "пациент скорее жив, чем мертв..." [415, т. 8, с. 170], постепенно не только "старшие", хорошо известные за рубежом*, но и некоторые из "младших" писателей-постмодернистов с еще очень небольшим литературным стажем получают признание на родине. В 90-е гг. им начинают представлять свои страницы маститые отечественные журналы от "Нового мира" до "Континента". В 1992 г. российской премии Букера удостоен Марк Харитонов за постмодернистский роман "Линии судьбы, или Сундучок Милошевича" (входящий в цикл "Провинциальная философия"), в 1993 г. — тяготеющий к по­стмодернизму Виктор Пелевин за сборник прозы. Специальной премии Букера за активную поддержку новой русской литературы удостоены журналы "Вестник новой литературы" и "Соло".

Считается, что средний срок активного бытования литературного на­правления или течения в XX в. составляет тридцать лет. Хотя русский по­стмодернизм существует уже примерно столько же времени и свой пик уже, кажется, миновал, анормальность условий его развития, искусствен-

* Некоторые из русских авторов (А. Битов, Саша Соколов, Л. Петрушевская, Д. Пригов, Т. Кибиров) удостоены литературных премий различных зарубежных куль­турных организаций.

525

ная суженность сферы распространения обусловили появление у него второго дыхания после легализации в конце 80-х — в 90-е гг., которые дали ряд талантливых произведений, обогативших русскую литературу. По той же причине возможности русского постмодернизма еще не ис­черпаны. Какие-то его ветви отмирают, другие продолжают плодоносить; не исключено, что появятся и новые побеги.