Интерпретация Леонида Боткина*

Пьеса Коркия — это ни на что не похожая бесшабашная и мрач­ная клоунада. Чтобы разыграть недавнюю отечественную историю в виде не только трагедии, но и фарса (хоть и "кровавого"), чтобы на потеху публике "склеить" вождя из "гипсовых осколков", разделываясь, следовательно, не только с ним самим, но и с по-прежнему расхожим мифом о Сталине как о "великом человеке", — для этого потребны не

* См.: Баткин Л. "Как склеить историческую личность из гипсовых осколков?" // Коркия В. Черный человек, или Я бедный Coco Джугашвили: Паратрагедия.— М.: Моск. рабочий, 1989.

400

только отстраненность автора, в 1953 г. ходившего еще под стол пешком, но и ощущение реальной защищенности. Господи, неужели впрямь кончилось то время, если сочинитель может вот так зубоска­лить над тем, что оно не кончилось?

Масштабы, последствия, ужас сталинизма многим кажутся несо­вместимыми с балаганными подмостками. Смеяться можно над Мус­солини, над Геббельсом, над Гитлером — на здоровье. "Великий дик­татор" Чаплина, "Карьера Артура Уи" Брехта, "Обыкновенный фа­шизм" Ромма — пожалуйста. Но над Сталиным? Коркия смеется. За­мысловатая, вызывающе неуклюжая конструкция пьесы разъята перед зрителем. Автор мордует Сталина, Берия — но как? Играя с ними и со своим сочинением, азартно откручивая тряпичные морды и всяче­ски приглашая нас в этом участвовать.

Карнавал всегда был свободен и бесстрашен. Да, разумеется, гротеск опускается до капустника. Зато капустник получился такой, что — с этими дикими фабульными прыжками и клоунскими ужимками, с этой бесцеремонной веселостью, с этой нарастающей абсурдно­стью, не лишенной, впрочем, логики, — возвышается до неподдельной фантасмагории. Эстетика этого сочинения становится политической проблемой. К такой свободе мы не привыкли в любом смысле.

Не все мы вышли из гоголевского "Носа".

Напрасно читатели станут искать в пьесе правду жизни. Нет в ней правды жизни.

Хотя... К. Симонов запомнил рассуждения Сталина на общекуль­турные, идеологические и житейские темы — так мог бы высказывать­ся разве что персонаж зощенковских рассказов. А. Ларина сообщи­ла, что подвыпивший Сталин бросал жене в лицо апельсиновые корки и окурки. Или забавлялся, пуская табачный дым в лицо маленькому Васе, подкладывая во время ночных трапез помидоры под членов Политбюро. То есть вел себя как обычное быдло. Мера соотношения воображения и правды задана жанром пьесы. Вначале под ее назва­нием было выведено: "Трагифарс", но, подумав несколько месяцев, драматург начертал взамен: "Паратрагедия".

Бедный Coco! — вот все, что можно сказать по этому поводу.

Жанр пьесы — еще и литературная викторина. Пьеса открывается словами Берия: "Еще один последний протокол..." А Сталин начинает свой первый монолог со слов: "Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше..." Так оно и катится дальше, цитатами из Пушки­на, намеками на Шекспира, пятистопным ямбом. Больше всего Кор­кия переписывает, помимо "Бориса Годунова", из "Моцарта и Салье­ри". Оно и понятно. Ведь в обеих пьесах сложные отношения двух друзей, тема яда и т. д. Коркия примерил к Сталину и Берия трагиче­ские одежды, стилистику высокой литературы. Получились шутовские хламиды. Ибо автор пристроил все это к правде их жизни, к их по­литической стилистике. Смешал культурные реминисценции с пропа-

401

гандистскими штампами и уголовными ухватками, Достоевского ("слеза ребенка") с Павликом Морозовым, Геродота с "Кратким кур­сом", "лошадь Джугашвили" с "попугаем Пржевальского". Вышло не­что вроде того бальзама, который однажды после колотушек отведа­ли Дон Кихот и Санчо Панса. И даже забористей.

Что-то в этом есть. То бишь что-то есть в пьесе Виктора Коркия.