Интерпретация Вадима Кожинова**

Книга Галковского проникнута поразительной свободой, подчас поистине головокружительным бесстрашием мысли. Мировосприятие автора складывалось в то время, когда высшую вольность мыс­ли еще необходимо было завоевывать в предельном, отчаянном со­противлении всей идеологической и даже бытовой атмосфере, и по­этому острый меч мысли автора с размаха крушит то, что сегодня, сейчас уже в принципе рухнуло и требует от писателя не гневного разоблачения, а спокойного и трезвого осмысления.

Но те или иные написанные с резким сарказмом или даже от­кровенной яростью страницы запечатлели в себе героический порыв к воскрешению чудовищно подавлявшейся и уничтожавшейся в тече­ние жизни трех поколений отечественной мысли. Галковский в изоби­лии приводит высказывания своих предшественников, и они не имеют явного отличия от его собственного текста, ибо в этом тексте именно воскрешены основы смысла и стиля отечественного философствова­ния. Галковскому присущи сила и утонченность разумения, превос­ходное — самое широкое и в то же время детальное, можно сказать, интимное знание истории, истинный писательский дар.

В одном произведении соединены абсолютно, казалось бы, несо­вместимые "тенденции", так что кто-то будет клеймить Галковского как заведомого "русофоба", а кто-то — как идеолога "Памяти". Это не то, к чему мы привыкли, и надо подняться на иной уровень понима­ния, дабы действительно воспринять смысл сочинения, называющегося "Бесконечный тупик".

Да, в этом сочинении чуть ли не все стороны русского бытия и сознания подвергаются самому нелицеприятному, а нередко и со­вершенно беспощадному суду. Но если внимательнее и спокойнее вглядеться в сочинение Дмитрия Галковского, выяснится, во-первых,

* Во фрагментарной форме организации материала по принципу примечаний Золотоносов [160] склонен видеть непомерно выросшее значение категории случай­ности, что оценивает как симптом победы хаоса и одно из проявлений конца "романа, который мы потеряли", — психологического, семейного. Несомненно, тип традиционного романа сменяется новым, однако упрек в торжестве хаоса был преду­смотрен Галковским и отвергнут как неосновательный: "Внешняя хаотичность формы Тупика" есть на самом деле издевательство над хаосом, трагическое преодоление бесформенности" [80, с. 313]. Суждения Золотоносова о появлении произведений, закрепляющих деконструкцию в новой эстетике, к числу которых он относит и "Бесконечный тупик", справедливы; "хаосом" же ему кажется новый, нелинейный спо­соб художественного мышления.

** См.: Кожинов В. Жизнь в слове // Наш современник. 1992. № 1

447

что в "Бесконечном тупике" воплотилась, говоря попросту, не "критика" России, а "самокритика", "самоосуждение", — в конце кон­цов то, что называется покаянием. Автор "Бесконечного тупика" судит не кого-то другого, но прежде всего самого себя. Он ни­чем и ни в чем не отделяет себя от своего народа. А "наш народ, — как говорил еще Достоевский, — пред целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив к самому себе, — во имя негодующей любви к правде, истине... Сила осуждения прежде всего — сила: она указывает на то, что в обществе есть еще силы".

Национальная самокритика, воплотившаяся в "Бесконечном тупи­ке", обладает безоглядным "русским размахом". Самоосуждение пе­рехлестывает все барьеры, переходит все границы и потому то и дело оборачивается самоутверждением — но глубоко выстраданным, ли­шенным даже тени самодовольства.

Галковский не раз говорит о том, что главный его учитель — Ро­занов, и, конечно, розановское наследие во многом определило и дух, и стиль "Бесконечного тупика", хотя Дмитрий Галковский создал и некий свой собственный жанр: его "примечания" — это не отдельные "опавшие листья"; они растут на одном ветвистом дереве.

С иной стороны подошел к "Бесконечному тупику" Вадим Руднев.