Интерпретация Григория Померанца*

Ерофеев ни к чему не зовет. Захватывает только его стиль, пора­зительно совершенный словесный образ гниющей культуры. Это не в голове родилось, а — как ритмы "Двенадцати" Блока — было подслу­шано. У Блока — стихия революции, у Ерофеева — стихия гниения. Ерофеев взял то, что валялось под ногами: каламбуры курительных комнат и бормотанье пьяных, — и создал шедевр.

С одной стороны, отталкивает авторская позиция — сдача на ми­лость судьбе, стремление быть "как все", добровольное погружение в грязь, паралич воли. С другой — потрясает пафос, который можно назвать старыми словами: "срывание всех масок". И энергия бунта: хоть в канаву, но без вранья... И еще: написанное звучит эпитафией по тысячам и тысячам талантливых людей, которые спились, потому что со своим чувством правды в атмосфере всеобщей лжи были страшно одиноки.

Михаил Эпштейн стремится уяснить, какие особенности поэмы "Москва — Петушки" и личности Вен. Ерофеева способствовали воз­никновению ерофеевского мифа, может быть последнего литератур­ного мифа советской эпохи.