III вариант

Какие бы ни были высокие паши устрем­ления, война все равно оставалась для нас че­ловеческой трагедией от своего первого и до последнего дня...

К. Симонов

Каждый день слышим по многу раз: "в войне", "о войне",

837

"на войне". Странно: пропускаем мимо ушей, не вздрагиваем, даже не останавливаемся. Потому что некогда? Или потому, что, "все" зная о войне, мы не знаем только одного —что это такое? А ведь война — это прежде всего смерть. Не вообще смерть, а смерть конкретного человека. Необходимо остано­виться и подумать: такого же человека, как я. А я всегда спешу, мне некогда. Но все-таки в последнее время все чаще и чаще иду с букетом полевых цветов к Вечному огню. Для меня в его трепете — признание живых мертвым. Светом скорби людской озарены имена павших. Миллионы жизней унесла война. Не было семьи, не потерявшей отца или сына, мать, брата, сестру, дочь. Не было дома, которого бы не косну­лось горе...

Весело щебечут птицы, шелестит листва, а память воз­вращает меня к трагическим страницам повести Бори­са Васильева "А зори здесь тихие". Погибли все девуш­ки, и с гибелью каждой из них "оборвалась малень­кая ниточка в бесконечной пряже человечества". Остро ощущаю сейчас горечь от невозвратимости потерь, а слова старшины Васкова воспринимаю как трагический реквием: "Здесь у меня болит, — он ткнул в грудь, — здесь свербит, Рита. Так свербит. Положил ведь я вас, всех пятерых положил".

Как к незаживающей ране, прикасаюсь к повести Кон­стантина Воробьева "Убиты под Москвой". Это произведе­ние не прочтешь просто так, на сон грядущий, потому что от него, как от самой войны, болит сердце, сжимаются кулаки и хочется единственного: чтобы никогда-никогда не повторилось то, что произошло с кремлевскими курсантами, погибшими под Москвой. Учебная рота шла на фронт. Их было двести сорок человек. Молодые, красивые ребята, во­оруженные "новейшими винтовками", которые годны были лишь для парадов, шли молодцеватым шагом по площади. Писатель постоянно выхватывает из безликого множества одыо-два веселых лица, дает нам возможность услышать чей-то звонкий, мальчишеский голос, увидеть Алексея Яст­ребова, несущего в себе "какое-то неуемное притаившееся счастье" и радость от ощущения красоты утра и гибкости своего молодого тела. Курсантов переполняет чувство радо-

838

сти и счастья, а мне хочется кричать от боли: ведь по названию повести я знаю, что все они погибнут. Через несколько дней будут первые жертвы, первый бой и первый безумный страх перед смертью, будет и первая бурная ра­дость победы... Но закончится все это трагической гибелью роты, описанной Воробьевым поразительно сильно. Дрожь земли, "отвратительный вой приближающихся бомб", фонта­ны взрывов, смятые каски, поломанные винтовки, автомат­ные очереди — это кромешный ад войны, в середине кото­рого — курсанты, "до капли похожие друг на друга, потому что все были с раскрытыми ртами и обескровленными лицами". К. Воробьев не дает нам финала этой сцены. Не зная деталей, я знаю главное — рота истреблена.

Кровью сердца написана и повесть К. Воробьева "Это мы, Господи" — еще одна страница, самая кошмарная и бесчело­вечная, из летописи второй мировой войны. В этом произве­дении мы видим новый трагический лик войны — плен. Мои друзья утверждают, что в плену были разные люди: муже­ственные находили силы бороться, устраивали побеги; сла­бые узники покорились и ждали своей участи, такие вызыва­ют только жалость и презрение. Я с этим не согласна. Плен­ные заслуживают нашего милосердия. Меня до сих пор не отпускает боль, которую я почувствовала, прочитав повесть "Это мы, Господи". В самом заглавии мне слышится голос-стон измученных пленных: "Мы готовы к смерти, к тому, чтобы быть принятыми Тобой, Господи. Мы прошли все кру­ги ада, но свой крест несли до конца, не потеряли в себе человеческое".

Потрясают картины плена, в которых отразилась неверо­ятная трагедия безвинных жертв: "В лагере были эсэсовцы, вооруженные... железными лопатами. Они уже стояли, вы­строившись в ряд. Еще не успели закрыться ворота лагеря за изможденным майором Величко, как эсэсовцы с нечеловече­ским иканьем врезались в гущу и начали убивать их. Брыз­гала кровь, шматками летела срубленная ударом лопаты кожа. Лагерь огласился рыком осатаневших убийц, стонами убива­емых, тяжелым топотом ног в страхе метавшихся людей. Умер на руках у Сергея капитан Николаев. Лопата глубоко вошла ему в голову, раздвоив череп". Безмерные страдания,

839

жуткое обличье полуживых существ, скелетов, обтянутых ко­жей, стон, вырывающийся ил окровавленного рта: "Это мы, Господи", - картины, обрушившиеся на меня со страшной силой. Что же ожидало людей? Свобода? Да, но очень крат­ковременная, а потом снова плен, но теперь уже в советских концлагерях, где человеческая жизнь превращалась в лагер­ную пыль...

Мои размышления были прерваны появлением молодо­женов. Они несли к гранитному постаменту цветы, чтобы поклониться светлой памяти тех, кто сберег для них сегод­няшний день и возможность осуществить свою мечту. И именно в этот миг я отчетливо поняла, как справедливы строки поэта:

В восьмидесятых рождены '■ Войны не знаем мы, и все же В какой-то мере все мы тоже Вернувшиеся с той войны.