Часть 2. Революционная Россия в изображении а. Блока.

Блок принял революцию без­оговорочно, восторженно, сразу же поверил в ее могущество, в ее созидательную силу. На анкету: «Может ли интеллигенция работать с большевиками?» — он отвечал категорически: «Может и обязана... Декреты большевиков — это символы интеллигенции». Когда в начале ноября Советское правительство предложило мастерам русской культуры сотрудничество, на этот призыв откликнулись очень немногие. Александр Блок был среди них. Он с презрением писал о тех, кто испугал­ся революции, о тех «витиях», интеллигентных обывателях, которые позволяли себе издевательства над народом, впервые захватившим власть в свои руки.

В статье «Интеллигенция и Революция» — художественное, философское, нравственное кредо Блока — максималиста, романтика, человека огром­ной духовной высоты: «Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в «то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она — прекрасна»

В статье была выражена его давняя мечта о полной переделке мира, об очищающем могуществе революционной стихии.

А 8 января 1918 года пошли стихи. Блок начал писать «Двенадцать». Вой, свист страшной, небывалой вьюги — этот звуковой вихрь начинает поэму, сразу создает ее главный тон.

Как всегда у Блока, отправная точка его поэтического об­раза— в самой повседневной реальности: январь 1918 года, когда писалась поэма, был метельным, снежным. Блок ходил по ночным петербургским улицам, высокий, прямой, в солдат­ской шинели, сурово и упорно вглядывался в даль, в снег, крутящийся в желтом дрожащем свете фонарей. И воющая вьюга, бушующая в переулках, в творческом сознании поэта претворялась в грозную стихию истории, революционной народной бури, рвущейся на простор, преображающей жизнь, беспощадно сметающей старый, одряхлевший мир.

Мир этот жалок. Ни тени печали о прошлом, об ушедшем нет у Блока. Барыня в каракуле, велеречивый писатель— вития, пузатый поп — весь этот гротескный, балаганный калейдоскоп промелькнул в первой главке, чтобы потом уйти из поэмы. Они сметены бурей истории, они не стоят пристального внимания, они не интересны поэту. И лишь жалкий бездомный пес — символ старого мира — еще появляется на страницах поэмы, трусливо и злобно плетется за красногвардейцами.

Уносятся в метели унылые тени прошлого. Вступает главная мелодия поэмы, тревожная, напряженная, маршевая. 

Так появляются герои поэмы — двенадцать красногвардейцев, идущих сражаться за свободу. Блок отнюдь не идеализирует их, не изображает идейными, несгибаемыми борцами за революционное дело; это просто рабочие парни с петроградских окраин, лихие, темные — городская голытьба, вольница.

 В этом безудержном движении вперед, в анархическом стремлении к воле, к мести за поруганные, исковерканные свои жизни они готовы на все — на кровь, на преступление. Такое преступление и составляет сюжетную основу поэмы: в помрачении ревности и злобы один из двенадцати — Петруха убивает свою неверную возлюбленную — Катьку. 

Городская голытьба преображается в революционный народ, идущий на беспощадный бой, на гибель во имя нового мира.

Из злобы, из обиды, из темной мести, из всего тягостного, жестокого, личного, что накопилось в забитых, мрачных душах этих людей, вырастает для Блока их историческая и социальная правота. «Черная злоба» становится «святой злобой». Блок умел видеть зорко и далеко. И в то время, как интеллигентские «витии» возмущались революционными жестокостями, он писал сурово и беспощадно;

Для Блока, наследника гуманизма русской литературы XIX века, «бедный убийца» Петька — страдающий, любящий человек, а не дикий зверь, разбойник. С возмущением поэт пишет: «...Лучшие люди говорят: «Мы разочаровались в своем народе»; лучшие люди ехидничают, надмеваются, злобствуют, не видят вокруг ничего, кроме хамства и зверства (а человек — тут, рядом)...»

Но — и это еще более важно — и Петруха и красногвардейцы для Блока — первого поэта советской эпохи — не просто страдающие «бедные» люди, но мятежные борцы, революцион­ные герои, бесстрашно и жертвенно идущие на битву за новую Жизнь. И вот, как воплощение правоты, святости их дела, их «державного» пути, их обид и страданий, во главе двенадцати среди снежных вихрей появляется великий призрак.

Образ Христа вовсе не обозначал, как считали некоторые критики, религиозного оправдания Блоком революции. Христос поэмы — огромный мировой этический символ, означающий высшую справедливость, воплощающий нравственный идеал человечества. И этот символ освещает для Блока дело революции.

Огромно, остро современно, ново было содержание этой великой революционной поэмы, первого произведения советской поэзии. Непривычен и нов был весь ее словесный и. интонационный строй. Почитатели изысканного Блока, певца Прекрасной Дамы и Соловьиного сада, изумлялись и возмущались: в вихревом ритме поэмы проносились обрывки забубённых солдатских частушек и мещанских романсов, призывы уличных плакатов, грубая речь улицы, мелькали крепкие, соленые словечки и уже вошедшие в язык массы злободневные неологизмы. Но вен эта пестрая и, казалось бы, нестройная стилистическая разноголо­сица каким-то чудом — чудом гениальности и вдохновения претворялась в единый мелодический сплав, в гармоническое целое, звучащее на одном дыхании — напряженном, тревожном, романтическом.

Блока оскорбляли. Его травили в печати. Близкие друзья отвернулись от него. Распространялся подлый слух, что он «продался большевикам». Он стоял один среди бывших своих соратников, литераторов, утонченных, высокоумных и высокообразованных людей — один, суровый, дерзкий, не склоняющийся. «Двенадцать» были не только произведением гения; они стали подвигом духовного бесстрашия.

В «левом» лагере поэму тоже далеко не все понимали и принимали: ее ругали за анархизм, за образ Христа и т. п. Но — и это для Блока было важнее всего—поэма вышла в народ. Ее читали и слушали революционные матросы. Ее стихи стали лозунгами, плакатами, частушками:

 Через два дня после «Двенадцати» Блок написал стихотворение «Скифы». Эта вдохновенная гражданская ода — страст­ный призыв ко всемирному братству, к единению.

В январские дни 1918 года Блок записал в дневнике: «Ненавидеть интернационализм — не знать и не чуять силы национальной». И в том же году свою стихотворную отповедь Зинаиде Гиппиус он заканчивает знаменательными строками:

Эта идея объединения новой, молодой России с народами древней Европы звучит в гражданской патетике «Скифов». Мысль о всемирной отзывчивости русского народа, о его способности понять, почувствать чуждую, иноплеменную культуру как свою, как общечеловеческую — эта мысль, встречающаяся у многих русских писателей XIX века, пронизывает блоковскую революционную оду:

И в то же время «Скифы»-— это грозное предостережение старому миру, барственной и сытой Европе от юной Республики Советов: 

«Скифы», написанные в дни, когда европейские империалисты ополчились на Советскую Россию, стали еще одним - завершающим - стихотворением цикла о Родине, венцом блоковской патриотической лирики, Но это был уже новый — советский — патриотизм. В «Скифах» звучала гордость гражданина нового мира.

«Двенадцать», «Скифы», «Интеллигенция и Революция» - памятники первых лет Советской власти, величественное начало советской литературы. Это поистине символично: величайший поэт России стал первым поэтом революции, новой эры.