Часть 2. Драматургия 1920-х – 1930-х годов (м. Булгаков, в. Маяковский и др.).

Государство отчуждает от массового сознания все, что не "может" и не "хочет" служить его целям, что разрушает социально-идеологические мифологемы. Травля инакомыслящих, в 1920-е - словесная, в 1930-е -физическая, не могла не отразиться в эстетической атмосфере художественных произведений этих лет: постепенно отсекается сама возможность поиска, происходит канонизация линии партии в искусстве, создается определенная схема идейного и образного мира художественного произведения. Стабилизация жизни, утверждение государственности, жесткой тоталитарной власти способствуют возникновению в культуре 1930-х годов строгого канона, отказу от экспериментов, которыми были богаты 1920-е.

Другая пьеса Булгакова 20-х годов - "Зойкина квартира" - касалась судеб тех героев, которые оставались жить в новой России. Пьеса "Зойкина квартира" была понята современниками превратно. Режиссер театра им. Вахтангова А. Д. Попов перед началом репетиций так говорил о пьесе: "Пошлость, разврат, преступление являются тем жутким треугольником, который замыкает в себе персонажей этой пьесы". 7 Но истолкование "Зойкиной квартиры" как пьесы с исключительно отрицательными персонажами обедняло ее замысел и давало неверное понимание позиции автора. На сегодняшний день наиболее убедительную трактовку этой пьесы дала В- Гудкова, писавшая о том, что в основе ее лежит трагифарсовая ситуация- Герои Булгакова совершают неблаговидные поступки из-за любви, жертвуя при этом моралью. 8 И все-таки интерпретация В. Гудковой оказывается тоже недостаточной для понимания этой вещи. "Зойкину квартиру" невозможно рассматривать вне метатекста, создаваемого Булгаковым как в прозе, так и в драматургии. Уже первая реплика Зои, напевающей на мотив польки: "Есть бумажка, есть бумажка. Я достала. Есть бумажка!" (Пьесы-20, с. 162), напоминает о повести "Собачье сердце", в которой профессор Преображенский говорит своему таинственному покровителю: "Но только одно условие: кем угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо иной не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня".

Как и в "Собачьем сердце", в "Зойкиной квартире" важную роль играет домком, для противодействия которому и требуется "бумажка". Слова председателя домкома Аллилуй: "При советской власти спален не полагается" (Пьесы-20, с. 162) - напоминают аналогичные рассуждения Швондера. Как и Преображенский, Зоя стремится отстоять многокомнатную квартиру от уравнительных притязаний "общего собрания", требующего уплотнить хозяйку квартиры. Но общая ситуация, описанная в "Собачьем сердце", была совершенно иной, нежели в "Зойкиной квартире". Там действовал "идейный дурак" Швондер, который горделиво отказывался от предложения Преображенского продать ему свободную комнату в доме. Аллилуя, напротив, падок до денег, и пьеса не случайно начинается арией Шаляпина-Мефистофеля, прославляющей "кумир священный", т. е. попросту деньги. Это, в свою очередь, заставляет вспомнить гимн доллару, прозвучавший из уст Корзухина в "Беге": "Доллар! Великий всемогущий дух! Он всюду!.." (Пьесы-20, с. 286). Стабилизация быта, пришедшая вместе с нэпом, остановила ненавистную Булгакову разруху, но она поставила вопрос о ценностях, на которые должен ориентироваться человек, обживающий новую историческую эпоху. Этому человеку предстояло не воевать, не проливать кровь, свою ли, чужую ли, а просто жить. Доминантой поведения Рокка и Швондера была революционная идея, но Булгаков хорошо понимал, что эпоха нэпа рождала новый тип человека, который движим инстинктом приспособления к идее. Даже у примитивного Шарикова хватало ума заявить, что он на "колчаковских фронтах ранен". 10 Аллилуя уже сочетает в себе примитивные наклонности Шарикова и административные функции Швондера, однако к этому добавляется непомерное корыстолюбие. На смену идейной глупости рокков и швондеров приходила практичность и моральная неразборчивость людей типа Аллилуй, присвоивших себе право вторгаться в чужую жизнь и распоряжаться чужими судьбами.

В "Зойкиной квартире" символом "другой жизни" становится Париж. Из Парижа две недели назад вернулась Первая безответственная дама, приходящая в мастерскую к Зое, а Вторая безответственная дама мечтает получить туда визу и просит содействия в этом у Первой дамы. Зоя Денисовна говорит Алле Вадимовне: "Весной вы увидите Большие бульвары. На небе над Парижем весною сиреневый отсвет. (...) Знаю... Знаю... В Париже любимый человек" (Пьесы-20, с. 185). Она прямо говорит Обольянинову: "К Рождеству мы будем в Париже (...) В Париж! К Рождеству мы будем иметь миллион франков, я вам ручаюсь" (Пьесы-20, с. 170).

Булгакова волновала судьба людей, вышвырнутых из своей истории и не знающих, как они будут жить. Это была его личная духовная коллизия - коллизия человека, который ощущал себя в собственной эпохе чужим.

Пьеса "Адам и Ева" свидетельствовала о том, что к началу 30-х годов в сознании Булгакова рухнула идея о том, что Россия, восстановленная большевиками, станет органическим продолжением русской истории, т. е. "домом" для него самого и его героев. Он трезво и устало осознавал, что страна, в которой ему приходится жить, не может иметь стабильного будущего, и где-то впереди ему мерещилась катастрофа. Действие пьесы возвращалось к исходному пункту - войне двух идеологий, которую в равной мере не приемлют ни Ева, ни Ефросимов. В судьбе героев выявлялся тот же самый тупик, который был непреодолим в "Беге" и "Зойкиной квартире". Дараган говорит Ефросимову: "Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь" (Пьесы-30, с. 105). В своем последнем романе Булгаков переиграет эту ситуацию. Мастер и Маргарита, не приемлющие мира, в котором живут, "затребованы", в конечном итоге, к "генеральному секретарю", "князю мира сего", который имеет поручение вывести их из тупика.

Если во второй половине 20-х годов Булгаков присматривался к новой власти и, в частности, к фигуре Сталина как к возможным продолжателям дела преодоления исторической разрухи и восстановления России, то в "Адаме и Еве" к нему пришло трезвое осознание того, что этому делу препятствует сама идея, положенная в основание нового государства, ведущая в перспективе к страшной войне двух миров. Пьесу Булгакова, таким образом, можно рассматривать в контексте преодоления им собственных "сменовеховских" настроений и прихода к той мысли об исторической обреченности "нового мира", которая будет положена в основу "Мастера и Маргариты".

В пьесах 20 - 30-х годов Булгаков продолжил проблематику прозы. Булгаков говорил об измельчании того человеческого типа, который приходил на смену Турбиным, Най-Турсу, Малышеву, Серафиме, Голубкову, Хлудову, Чарноте и даже Зое Пельц. Современность, упорно отталкивающая все лучшее, что было создано в пропЁлом, и заменяющая это лучшее чем-то глубоко сомнительным, - вот что страшило Булгакова и о чем он хотел говорить со сцены.