Лирика Эмили Дикинсон

Не только военная, но и романтическая поэзия в целом, прежде теснимая прозаическими жанрами, переживала период расцвета. Объединившиеся под знаменами поэзии романтики не составляли какой-либо группы, многие из них ничего не знали друг о друге и жили в разных — больших и маленьких городах США. Примечательно, однако, что все они (за вычетом родившихся на Лонг-Айленде и в Нью-Йорке, соответственно, У. Уитмена и прозаика-"расстриги" Г. Мелвилла) являлись уроженцами Новой Англии или южных штатов.

Новая Англия и Юг оказались последними цитаделями романтизма. Романтическая традиция здесь всегда была особенно богатой и влиятельной, а ее длительному сохранению способствовало то, что после Гражданской войны оба региона утратили свою доминирующую роль в политической и духовной жизни страны. Перестройка американского общества на капиталистический лад в них была особенно болезненной, так как сталкивалась с сопротивлением старейших в Америке форм цивилизации — сильным влиянием пуританства (в Новой Англии) и европейской культуры (на Юге). Приверженность к романтизму поэтов этих регионов объясняется тем, что здесь еще сохранилась проблематика, отвечающая романтическому видению мира.

В плане данного разговора особенно интересно развитие новоанглийской романтической лирики, корни которой уходят в традицию духовных исканий пуританской поэзии А. Брэдстрит и Э. Тейлора. Примером новаторского развития и переосмысления этой традиции и вместе с тем ярким свидетельством позднего высокого взлета американского романтизма выступает творчество Эмили Элизабет Дикинсон (1830—1886).

Эмили Дикинсон — одна из самых загадочных фигур в истории мировой литературы, как в человеческом, так и в творческом отношении. Ее творческая судьба необычайна: всю ее жизнь даже ближайшие соседи не догадывались, что она пишет стихи. Долгое время об этом не знали и родственники, живущие с ней в одном доме — мать, отец, брат Остин, сестра Лавиния. При жизни Дикинсон в печати появилось лишь восемь ее стихотворений — и все без подписи. Ее первый сборник, вышедший посмертно в 1890 году, почти не привлек внимания.

Слава началась в XX столетии. В 1955 появилось полное собрание стихов Э. Дикинсон, которое состояло из трех томов и включало более 1700 стихотворений, а годом позже — трехтомное собрание писем — своеобразная "проза поэта". Вот ее образчик: "Вы спрашиваете, кто мои друзья? Холмы, сэр, и солнечный закат. И коричневый пес, с меня ростом..."

Литература о Дикинсон насчитывает теперь десятки монографий, и тем не менее споры продолжаются. С Эмили Дикинсон случилось то, что порой случается с поэтами — она опередила свое время. В XIX веке ее стих, слишком оригинальный, индивидуальный, ни на чей не похожий, очевидно, не мог быть понятым. Когда же его поняли — признали, что она вдохновенный поэт, глубже, чем кто-либо до нее, проникший в нехоженые сферы духа и проложивший дорогу поэзии XX века.

Дочь адвоката, Эмили Дикинсон родилась в Амхерсте, маленьком провинциальном городке штата Массачусетс и здесь же, не считая кратких поездок в Бостон, Филадельфию и Вашингтон в юности, провела всю свою жизнь. В последние двадцать пять лет она вообще не выходила из дома и к вящему негодованию родных перестала посещать даже церковные собрания. При этом Эмили Дикинсон была глубоко верующим человеком. "Когда семья уходила в церковь, - поясняла она, — я никогда не оставалась в одиночестве. Бог сидел рядом со мной и глядел прямо мне в душу".

Э. Дикинсон добровольно обрекла себя на все возраставшее одиночество. Это была не единственная ее странность: она всегда — в любое время года ходила в белом, никогда не подписывала своих писем, так и осталась старой девой, хотя предложения руки и сердца (пусть немногочисленные) ей в свое время делались. Все это порождало домыслы и рассказы. В Амхерсте она стала чем-то, вроде местной "чудачки". Какой она была на самом деле? "Маленькой, словно птичка-крапивник, с глазами, цвета вишен, которые гости оставляют на дне бокалов", — так она описывала себя сама. "Женщиной с легкой походкой, тихим детским голосом и быстрым умом", — так воспринимали ее современники. "У нее был капризный интеллект и широчайшие духовные запросы", — замечают критики XX века.

Дикинсон не была ни монахиней, ни мистиком, ни просто эксцентричной особой. Всем ее "странностям" были причины и в личной, интимной жизни, и в той духовной ситуации, которую переживали тогда Америка, Новая Англия. Собственно, все причины сводились к одной, название которой — романтизм. Романтизм как протест против бездуховности и низменности окружавшего ее бытия, со всеми его войнами, борьбой за положение в обществе, за влияние и литературное признание.

Протестом был и ее отказ печататься. Она не хотела грязнить чистое знамя поэзии отношениями с книгопродавцами, не хотела в угоду тогдашним литературным вкусам "приглаживать" свои стихи, чтобы их публиковать: "Пусть останутся мои стихи босоногими", — говорила она. Э. Дикинсон была романтик и бунтарь по природе, хотя бунт ее имел особое свойство и проявлялся в стоическом неприятии того, что она считала для себя чуждым.

Жизнь поэтессы предстает исключительно бедной внешними событиями, даже в плане сугубо личном. Вот как она об этом писала: "У меня был друг детства, который научил меня искать бессмертия. Но сам он не вернулся из этих поисков. Затем я нашла еще одного друга, но я не удовлетворила его как ученица, и он покинул страну".

За лаконичными фразами Э. Дикинсон встают, хотя и немногочисленные, но достаточно драматичные обстоятельства ее судьбы: безвременная смерть юношеской привязанности — Бенджамина Ньютона, а затем любовь всей ее жизни — к преподобному Чарльзу Уордсворту, зрелому, женатому человеку, любовь, состоящая из сплошной разлуки, взаимная и абсолютно безнадежная, потому что оба были людьми с высокими нравственными принципами. Этому чувству американская лирика обязана, по меньшей мере, несколькими шедеврами:

Так и будем встречаться — врозь —

Ты там — я здесь.

В щелку дверную глядеть:

Море — молитва — молчанье —

И эта белая снедь —

Отчаянье.

Два раза жизнь моя кончалась,

И вот теперь я жду в волненье,

Захочет ли сыграть Бессмертье

Еще и третье представленье —

Огромное, как дважды прежде,

Непредставимое для взгляда.

Разлука — все, чем славно небо,

И все, что нужно нам от ада.

Когда Чарльз Уордсворт в 1861 году переехал в другой штат, и началась для Эмили Дикинсон пора ее "белого избранничества" (она облачилась в белое и до конца жизни замкнула себя в стенах своего дома). Биографы гадают, что же это значило — цвет "королевского траура" (как известно, траур королей белый) или "невестин белый цвет" ожидания (новая встреча действительно состоялась, но только через двадцать лет)? Вероятнее всего, что отъезд Уордсворта явился лишь толчком. Затворничество, в котором Эмили Дикинсон лелеяла свою неосуществимую любовь, было попыткой построить некую альтернативную вселенную в этом будничном, приземленном и ординарном мире. Не случайна обмолвка поэтессы о "стране", которую "покинул друг". Надо сказать, что ей удалось построить свой, самодостаточный мир: это ее поэзия.

Как и в стихах ее прямых предшественников — пуританских поэтов Новой Англии XVII—XVIII веков, исключительное место в лирике Э. Дикинсон занимает Библия. Исследователи, взявшиеся выделить "Библейские" стихотворения поэтессы, обнаружили, что это практически весь корпус ее творчества; даже тексты, в которых не упоминаются события и персонажи из Библии, так или иначе с ней соприкасаются.

Огромное количество стихов Э. Дикинсон непосредственно базируется на Писании. Она постоянно ведет в них разговор с Богом: обсуждает отдельные эпизоды истории народа Израиля, характеры героев, царей и пророков, демонстрируя при этом вовсе не пуританскую независимость суждений. Так, например, ей "кажется несправедливым, как поступили с Моисеем", которому дали увидеть Обетованную Землю, но не дали туда войти. Бог для нее Отец, любящий, но иногда излишне строгий, она же — не всегда покорная дочь, стремящаяся во всем разобраться самостоятельно и дойти до самой сути.

Темы других, не столь многочисленных, как "Библейские", стихотворений Эмили Дикинсон — это извечные темы поэзии: природа, любовь, жизнь, смерть, бессмертие. Отличительные черты ее лирики — своеобразие трактовки, которое заключается в органическом взаимодействии обыденного и философского планов; главенствующее место, которое занимает вопрос бессмертия; а также непривычная в литературе XIX века форма выражения. Вот очень характерные для Э. Дикинсон стихотворения:

Умирали такие люди,

Что смерть мы спокойно встретим.

Жили такие люди,

Что мост перекинут к Бессмертью.

Бессмертие у Дикинсон — это не посмертная слава, которую обычно имеют в виду поэты и на которую она, даже не публиковавшая своих стихов, явно не рассчитывала, так же, как смерть для нее не конец всего и не полная безнадежность, ибо вера в Спасителя обеспечивает "жизнь вечную". Своеобразно и ее понимание любви: это не чисто духовный союз, как в поэзии большинства романтиков, но и не просто плотская связь, а и то и другое, и еще нечто третье — небесное откровение. Собственно, это глубоко христианская трактовка любви, включающей в себя различные оттенки, всеобъемлющей и самодостаточной, подобной любви к Богу.

Все коренные поэтические понятия обретают у Эмили Дикинсон свой первозданный, религиозно-философский смысл. Вместе с тем эти понятия для нее не абстракция, а что-то вполне действительное и конкретное. В ее стихотворениях, как правило, очень коротких, посвященных повседневным жизненным явлениям (утро, цветок клевера, колодец в саду), обязательно присутствует второй, философский план. Поэтому любая мелкая подробность обихода приобретает под пером автора особое звучание, особый вес:

Колодец полон тайны!

Вода — в его глуши —

Соседка из других миров —

Запряталась в кувшин.

В творчестве Эмили Дикинсон выразился тип сознания, сложившийся под воздействием пуританской духовной культуры. К данному источнику и восходят отмеченные особенности ее поэзии. Однако новоанглийское пуританство преображено здесь романтическим мироощущением. Свет, легкость, романтическая ирония окрашивают даже самые глубокие стихи-размышления Э. Дикинсон, поэтому они не философские трактаты и не проповеди, а почти всегда немножко игра:

Для того чтобы сделать прерию,

Нужна лишь пчела да цветок клевера.

Пчелка и клевер — их красота —

Да еще мечта.

А если мало пчел и редки цветы,

То довольно одной мечты.

Но Дикинсон — поэт внезапностей. Ей свойственны резкие перепады от экстатического упоения жизнью — в бездну отчаяния, "кипящей печали", как она это называла:

Надежды рухнули.

Внутри —

Отчаянье и тишь.

О, подлый крах,

Ты промолчал

И все от всех таишь.

Закрылась крышка, что была

Открыта для светил.

И добрый плотник гвоздь в нее

Навеки вколотил.

Такова лирика Эмили Дикинсон, явление, одновременно, и противоречивое и по-своему цельное. Показательно, что при всей широте духовных интересов, характер проблематики, волновавшей поэтессу, практически не меняется. В ее случае не приходится говорить об эволюции творчества: это все большее углубление мотивов, наметившихся в ее самых первых текстах, свидетельство все углублявшейся жизни духа.

Новаторский и оригинальный стих Эмили Дикинсон казался ее современникам то "слишком неуловимым", то вообще "бесформенным". Издатель восьми опубликованных при жизни стихотворений поэтессы, Хиггинсон, писал, что они "напоминают овощи, сию минуту вырытые из огорода, и на них ясно видны и дождь, и роса, и налипшие кусочки земли". Данное определение представляется совершенно верным, особенно если под словом "земля" подразумевать не грязь, а почву как первооснову всего сущего и существенного. Лирика Э. Дикинсон действительно лишена благозвучия и гладкости, так ценившихся читателями ее времени. Это поэзия диссонансов, автор которой не испытала отшлифовывающего и стандартизирующего влияния какого-либо "кружка" или "школы" и потому сохранила своеобразие стиля, четкость, отточенность и остроту мысли.

Ее поэтическая техника — это только техника Эмили Дикинсон. В чем же заключается ее специфика? Прежде всего, в лаконизме, который диктует пропуск союзов, усеченные рифмы, усеченные предложения. Своеобразие сказывается и в изобретенной поэтессой системе пунктуации — в широком использовании тире, подчеркивающих ритм, и заглавных букв, выделяющих ключевые слова и подчеркивающих смысл. Эта форма порождена не неумением писать гладко (у Дикинсон есть и вполне традиционные стихи) и не стремлением выделиться (она писала исключительно для себя и для Бога), а стремлением выделить самое зерно мысли — без шелухи, без блестящей оболочки. Это тоже своеобразный бунт против модных тогда словесных "завитушек".

Форма стихов Дикинсон естественна для нее и определяется мыслью. Более того, ее неполные рифмы, неправильности стиля, судорожные перепады ритма, сама неровность ее поэзии воспринимается ныне как метафора окружающей жизни и становится все более актуальной. Собственно, время Эмили Дикинсон настало лишь в 50—70-е годы XX века, когда одним из важнейших направлений в американской поэзии стала философская лирика, наполненная сложными духовными и моральными коллизиями, и когда новаторский и свободный стиль автора перестал шокировать уже приученный к диссонансам слух соотечественников.