Колонизация Анна Брэдстрит. Пуританская поэзия.

Анна Брэдстрит (1612—1672) родилась в Англии, в Нортэмптоне. Ее отец, Томас Дадли, финансовый секретарь пуританина герцога Линкольнского, обеспечил дочери бережное воспитание и прекрасное домашнее образование: уже шести лет она читала Писание, а чуть позже получила доступ к герцогской библиотеке. Сэр Уолтер Рэйли, сэр Филипп Сидни, Эдмунд Спенсер, Майкл Драйтон, Фрэнсис Бэкон, Шекспир, а также особенно любимый ею француз Гийом де Барт ("великий Барт") — вот краткий формуляр девического чтения Анны Брэдстрит. Помимо того, ее живой ум постоянно развивался ее, пусть молчаливым, участием в дискуссиях, которые вел собиравшийся в доме избранный кружок пуританских интеллектуалов. В конце 1620-х Анна вышла замуж за помощника своего отца, двадцатипятилетнего выпускника Кембриджского университета Саймона Брэдстрита, а в 1630 — из-за антипуританской кампании, развернутой Карлом I, ближайшее окружение опального теперь лорда Линкольна — семейство Дадли — Брэдстритов вынуждено было покинуть страну. Они были среди пассажиров Арабеллы, флагмана большой пуританской эмиграции.

Почти невозможно представить, как юная утонченная, с детства болезненная женщина, дочь образованного англичанина, преодолела все тяготы долгого плавания, физические и психологические трудности грубого переселенческого быта, но Анна Брэдстрит сама проливает на это свет. "Я столкнулась, — пишет она, — с новым миром и новыми условиями, против которых восстало мое сердце. Но, убедившись, что это путь Господний, я смирилась с ними и присоединилась к бостонской церкви". Пуританское смирение Анны Брэдстрит — не пассивная покорность слабого, а героизм и сила духа, опирающегося на твердые убеждения и веру. Таким же образом, очевидно, она вынесла и многочисленные переезды (Салем — Чарльзтаун — Бостон — Ньютаун, нынешний Кембридж — Ипсвич — Андовер), вызванные деловыми интересами ее отца (четырежды избиравшегося губернатором Массачусетса) и мужа (секретаря, а затем председателя правления Компании Массачусетского залива), постоянные служебные разъезды мужа, когда все хозяйство оставалось на ее плечах, рождение восьмерых (!) детей и хлопоты, связанные с их воспитанием, повседневные домашние и общественные обязанности, которые, даже сами по себе, учитывая хрупкое здоровье Анны Брэдстрит, были нелегким бременем.

Лишь в Ипсвиче, глухом отдаленном поселении массачусетской колонии, куда Брэдстриты перебрались с новорожденным сыном, молодая женщина встретила близкую ей среду — несколько просвещенных семей, которые в Англии занимали видное положение, а теперь превозмогали окружавшую их "дикость", ведя насыщенную интеллектуальную жизнь. Именно здесь Анна Брэдстрит начала писать христианскую эпическую поэзию. В 1845 году, однако, последовал очередной переезд — в Андовер, фермерский поселок, со всех сторон окруженный густым девственным лесом, полным волков, куда Саймон Брэдстрит, только что избранный председатель Компании и отец уже пятерых детей, получил назначение. Здесь семейство обзавелось прежде всего двадцатью пятью волчьими капканами, а затем постоянным, наконец-то, домом и еще тремя детьми.

Все это время (и до самой смерти) Анна Брэдстрит не переставала писать стихи и прозу. То, как и когда она находила для этого возможности, хотя бы чисто "технические", остается загадкой. Сама же она говорила о поэзии: "место моего уединения". Книга ее стихов, без ее ведома опубликованная в 1650 году в Лондоне ее сводным братом (под претенциозным названием "Десятая муза, недавно явившаяся в Америке: Восхитительные плоды разностороннего ума и учености"), вызвала фурор в обеих Англиях — Новой и старой. "Ученая" поэзия А. Брэдстрит, вошедшая в этот том, обнаруживает хорошую ориентацию автора в философских системах, ее пытливый интеллект и уверенное владение приемами стихосложения; она основательна, монументальна и — вторична, почему и воспринимается сегодня как умелое подражание английским поэтам-современникам.

Основной корпус стихов А. Брэдстрит, писавшихся ею "для себя" и домашних, был опубликован в 1678 году, через 6 лет после смерти поэтессы. По иронии судьбы, "домашняя" поэзия "десятой музы", точнее, ее интимно-психологическая лирика, которой А. Брэдстрит не придавала особого значения, не шлифовала, а оставляла такой, какой та вылилась из-под пера, считается ныне несомненным достижением поэтессы и ее вкладом в развитие американской литературы. Это решенные в органичном ей "простом стиле" различные стихотворения "на случай" — ожидания ребенка, рождения или смерти внуков, очередного отъезда мужа, пожара дома и т. д. Это также ее "Наблюдения" — над природой, человеческой жизнью и характером, надо всем Божьим миром, так очевидно являющим Господнюю волю: "Его рука — в природе и в судьбе", — пишет А. Брэдстрит.

Здесь она открыто проявляет свое отношение к Новой Англии и семейным узам, и стихи эти драгоценны как слепок духовной жизни сильной и неординарной женщины, добровольно подчинившей себя домашним обязанностям и Богу. Ее любовь — это супружеская любовь, ее пейзаж прост, но ярок и свеж, ее мысль пытлива, иногда тревожна, но набожна, ее чувство природы остро, но всегда исполнено сознанием присутствия Творца.

Вместе с тем в самых "простых" стихотворениях А.Брэдстрит, возможно, вопреки ее воле, ощутим зазор между потребностями развитого интеллекта, философского склада ума автора, с одной стороны, и его провинциальным новоанглийским окружением — с другой, и это создает определенное поэтическое напряжение. Прямо она сказала об этом лишь однажды:

Открыта я разящим языкам,

Они твердят, что швейная игла

Пристала больше, чем перо, рукам

Той, что как женщина умом мала.

И скажут все, коль преуспею я:

Случайно, мол, иль рифма не моя.

В данном плане лирика А. Брэдстрит прямо предвосхищает творчество крупнейшей новоанглийской поэтессы XIX века Эмили Дикинсон.

В художественной прозе Новой Англии XVII столетия ни один голос не звучал так чисто и сильно, как поэтический голос А. Брэдстрит. Эпические жанры, которые со временем стали ведущими в литературе США, достаточно медленно врастали корнями в американскую почву. Лишь одна из форм прозаического повествования проявила себя с потрясающей творческой силой, поскольку выросла непосредственно из действительности Нового Света, из столкновения первопоселенцев с американскими "дебрями". Это "рассказ пленника", чудом спасшегося из рук дикарей-индейцев. Будучи поджанром дневника, личного повествования, распространенного в литературе Нового Света, "рассказ пленника" имел, таким образом, довольно разветвленную "корневую систему". Кроме того, в очень короткой пока истории американской словесности уже существовал предварительный набросок этого жанра – эпизод индейского плена и освобождения капитана Джона Смита в его "Общей истории Виргинии и Новой Англии".

Как самостоятельный жанр "рассказ пленника" оформляется и получает распространение в литературе пуританской Новой Англии: именно там, на Северо-востоке, были настоящие "дебри", а тамошние "дикари" были особенно недружелюбны. Постоянная угроза индейского вторжения висела над массачусетской колонией, и из уст в уста передавались страшные рассказы о зверствах "краснокожих" и об ужасах индейского плена. В понимании пуритан, "дикарь" не был человеком. Он воплощал звериное начало, лишенное не только глянца цивилизации, но и проблесков сознания, лишенное души. Дикарь выступал кем-то, кто выглядел, как человек, но человеком не являлся. Этот комплекс ассоциаций выражался понятием даже не "дикаря", а "дьявола" или, по меньшей мере, "дьявольского отродья". Новоанглийские поселенцы "чувствовали, что их со всех сторон осаждает несметное число дьяволов во плоти", — писал Коттон Маттер. В их восприятии, события развивались по заранее написанному "сценарию": избранный народ пересек океан и ступил в "дебри", населенные "дьявольским отродьем", он страдал под пытками, он томился в плену и обрел в результате освобождение и вечное спасение.

В соответствии с этим "сценарием", постепенно вырабатывались жанровые параметры "рассказа пленника". Он предполагал, во-первых, насильственное изъятие повествователя или героя из обжитого поселения — "собрания святых" и погружение в сатанинский мир тьмы, лежащий за его пределами; во-вторых, обязательное развернутое описание зверств "краснокожих дикарей", свидетелем или объектом которых оказывался герой, и, в-третьих, непременное чудесное избавление: невероятный побег или спасение с самой неожиданной стороны, за которыми явно угадывался промысел Божий. В изложении истинно верующего автора, весь "рассказ пленника" становился аллегорией: не личный опыт имелся в виду, а опыт общечеловеческий.

Все эти черты исключительно полно представлены в "Рассказе о плене и избавлении Мери Роландсон" (1682), не первом по времени, но наиболее ярком повествовании подобного рода.