Афроамериканская литература. Дюбуа "Души черных людей"

Рубеж XIX—XX веков — это время, когда происходит расширение национального самосознания, и все более отчетливо начинают звучать голоса не отдельных коренных или черных американцев в литературе США, а голос оформляющихся индейской и афроамериканской литератур в целом.

Художественное творчество коренных американцев продолжало развиваться, главным образом, в русле "регионального повествования", один из ярких и характерных примеров которого — книга индейца племени сиу Чарльза Истмена "Из глуши лесов к цивилизации" (1916). Наряду с подобным повествованием на автобиографическом материале все большее распространение получали поэзия и краткая проза, в основном юмористический рассказ. В литературе коренных американцев, ориентированной на рубеже веков на "белую" традицию, этническое своеобразие проявлялось лишь в расстановке акцентов (комическим "простаком" часто оказывался белый человек), а также в особой поэтичности описаний природы и человеческих чувств: индейцы не боялись быть чересчур красноречивыми.

Роман, который впоследствии стал центральным жанром, вплоть до Первой мировой войны оставался наименее разработанной областью литературы коренных американцев. Своего рода "лазутчиками", успешно разведывавшими эту пока заповедную для них территорию, были София Эллис Каллахан (племя чероков) с ее романом "Уинема" (1891) и Саймон Покаган (племя потаватами), чья "Королева лесов" (1899) явилась первым романом об индейцах и на индейском материале.

Значительно более обширной и эстетически выразительной была афроамериканская литература, сделавшая на рубеже XIX–XX столетий уже не просто шаг, а мощный рывок вперед. Именно в этот период "черная" словесность стала самобытной и самостоятельной, но неотъемлемой ветвью литературы США. В этот период в результате все набиравшей силу Великой миграции подавляющее большинство чернокожих американцев стали городскими жителями. Главное же то, что за время этого великого "исхода", как будто по Библейскому "сценарию", успело родиться и вырасти целое поколение, которое знало о рабстве только понаслышке.

На рубеже XIX–XX веков молодые афроамериканские литераторы поставили теоретически и воплотили художественно вопрос уже не о горестной жизни рабов, а о черном сознании, о "душах черных людей", о современном положении "нового негра" в белом обществе, о перспективах дальнейшего сосуществования рас. Своего рода полемика развернулась между писателями и общественными деятелями Букером Вашингтоном и Уильямом Дюбуа (1868—1963). Интересно, что оба исходили из одного и того же "свежего" тогда открытия: черным американцам "присущи те же чувства, мысли и стремления, что и людям с белой кожей" /У. Дюбуа.

Первый из них в замечательной книге мемуаров "Из рабства" (1901) выдвигал идею будущего "параллельного преуспеяния двух рас". Уильям же Дюбуа в блестящей многожанровой книге "Души черных людей" (1903) признавал неизбежность расового противостояния. Стремясь поднять дух своих собратьев, выправить то, что он называл их "двойственным сознанием" (они и американцы, и черные, то есть как бы неполноценные), Дюбуа выдвинул полемический лозунг: "Черное прекрасно!".

Этот лозунг оказал длительное и сложное воздействие на всю негритянскую культуру XX века, воспринимаясь по-разному на разных этапах ее развития: одно время (черными экстремистами 1960-х) он принимался за призыв "бить белых", что абсолютно не соответствовало идее Дюбуа, человека интеллигентного и мирного, даже возлагавшего надежды на добрую волю черных и филантропию белых (роман "За серебряным руном", 1911).

В другие периоды эти слова воспринимались адекватно — как призыв гордиться эстетическим богатством африканского духовного наследия и развивать самобытную афроамериканскую культуру (в 1920-е и 1980—1990-е). "В сознание многих негров имя Дюбуа вошло так же органично, как спиричуэлс, как блюзы <...>. Он сделался фактором нашей культуры", — свидетельствовала исключительно талантливая афроамериканская писательница середины XX века Лорейн Хэнсберри.

Тогда же, на рубеже веков У. Дюбуа мощно встряхнул только пробуждавшееся черное сознание, вдохнул в него спокойную уверенность в себе (эмерсоновское "доверие к себе"), которой была лишена раса бывших рабов. Процесс стремительного раскрепощения сознания очень заметен в эволюции афроамериканского художественного творчества того времени. Если Чарльз Чеснат в романе "В тисках традиции" (1901) описал страшный негритянский погром, учиненный белыми уже после Гражданской войны в одном из городов Юга, то поэт и прозаик Пол Лоренс Данбар созданным лишь годом позже романом "Спорт богов" (1902) ввел в литературную практику изображение жизни нью-йоркского Гарлема — негритянского гетто, ставшего вскоре столицей черной Америки.

Джеймс Уолдо Джонсон, поэт, прозаик и видный общественный деятель, в психологически тонком и технически виртуозном (стилизованном под "рассказ раба") романе "Автобиография бывшего цветного" (1912) впервые в американской литературе вывел картины жизни различных слоев цветного населения страны: черных фабричных рабочих и служащих железной дороги, нью-йоркской "цветной" богемы.

Наряду с быстрым развитием уже успевших сложиться ранее этнических литератур США, рубеж XIX–XX столетий увидел и оформление новых, вызванных к жизни существенным расширением нации за счет притока в страну иммигрантов. Некоторым из этих новых литератур в дальнейшем суждено было создать едва ли не ярчайшие страницы американской словесности. Речь идет, прежде всего, о еврейско-американской традиции, которая стала затем вполне самостоятельной, хотя и не обособленной ветвью литературы США XX века.

Эта традиция, базирующаяся на древней культуре иудаизма, на Талмуде и Каббале, широко использующая еврейский фольклор с его специфическим печальным юмором, отличается преимущественно изображением жизни евреев или американцев еврейского происхождения, а главное — чувством принадлежности авторов к многострадальному "избранному народу", ощущение собственной "еврейскости". Еврейско-американской литературе присуща особая поэтика, в которой доминируют мотивы "угрозы еврейской общине" и "незавершенности".

История еврейско-американской словесности началась в середине 1890-х годов, когда первая массивная волна эмиграции из России, Прибалтики и стран Восточной Европы принесла с собой множество евреев. Беспросветной жизни в Российской империи — "черте оседлости" и еврейским погромам — они предпочли заповеданный им путь поиска "Земли Обетованной", который вел на другую сторону света в Америку, "обитель равных".

Первое поколение еврейско-американских писателей — поколение иммигрантов. Это Абрахам Кахан, Генри Рот (будущий отец Филиппа Рота), Дэниел Фукс, Мейер Левин, Анджия Езерска и другие. Практически все их произведения автобиографичны: они повествуют либо об опыте иммиграции, как повесть А. Езерской "Америка и я" и роман А. Кахана "Восхождение Дэвида Левински" (1917), либо о жизни евреев-иммигрантов в гетто. Романом А. Кахана "Йекл: История нью-йоркского гетто" (1896) открывается еврейско-американская литература.

Все эти произведения рисуют крах мифа об Обетованной Земле. Щемящее чувство бездомности становится уделом героя "Йекла: Истории нью-йоркского гетто". Полная бесперспективность приводит героя романа Г. Рота "Назови это сном" к поискам Земли Обетованной в смерти. Дэвид Левински в романе А. Кахана достигает материального благополучия лишь ценой сознательного отказа от себя самого. Однако, сбрив бороду и пейсы, что для Дэвида означает не просто дань западной моде, а своеобразный ритуал посвящения, он не стал американцем, а остался в душе местечковым евреем из Литвы, и потому финансовый успех для него — окончательное моральное поражение.

Это бурление, этот гул несливавшихся голосов, с которым литература США вступила в новое столетие, продолжался, все нарастая, до Первой мировой войны, обозначившей начало не календарного, а настоящего двадцатого века для Америки и всего мира.

ЛЕКЦИЯ 10

Литература XX века. Традиции и эксперимент

Реализм. Модернизм. Постмодернизм

США после Первой мировой войны

Настоящий некалендарный XX век начался с войны, которая поразила людей количеством и бессмысленностью жертв, с Первой мировой войны (1914—1918) в истории человечества. На фоне колоссальных потерь, понесенных европейскими странами (1,8 миллиона убитых в Германии, 1,7 миллиона — в России, 1,4 миллиона — во Франции, 1,2 — в Австро-Венгрии, 947 тысяч человек — в Великобритании), потери Америки выглядят не слишком большими: 48 тысяч убитых.

США вступили в войну поздно (в апреле 1917 года), неохотно, без четкой уверенности в правильности предпринимаемого шага. Учитывая масштабы европейской катастрофы, правительство ожидало, что Америка как мировая держава сыграет главную роль в решении исхода войны. Но обычные американцы, которые видели эту кровавую бойню своими глазами и участвовали в ней, пережили настоящий шок и не желали разбираться в политической и экономической подоплеке происходившего.

Страна вышла из войны морально и духовно опустошенной, потерявшей веру в технический прогресс (который, как оказалось, не только не гарантировал людям благополучие, но напротив, привел мир к грандиозным бедствиям), в поступательное движение истории (которая завела человечество в тупик), утратившей оптимистические иллюзии и само ощущение стабильности человеческого существования. Безверие, скепсис, отчаяние и растерянность доминировали в общественных умонастроениях послевоенной Америки и резко контрастировали с материальным процветанием страны.

Первая мировая ускорила изменения, обозначившиеся во всех сферах жизни государства еще на рубеже столетий: падение авторитета церкви и семьи, стремительный рост городов, расцвет промышленности, рост национального рынка и производство товаров потребления. Уровень жизни в Америке был высок, как никогда и ни в одной стране мира. Нация завороженно осваивала технические новинки, самозабвенно делала и тратила деньги, стараясь не упустить ничего, из того, что предлагал сегодняшний день: завтрашний, как показал недавний опыт, мог просто не наступить.

Там, где границы дозволенного в речи, манерах и поведении не были отменены, они были беспредельно расширены. Слово "пуританин" стало едва ли не оскорбительным: оно обозначало человека, который боялся удовольствий и стремился навязывать свои взгляды другим. Быстрое раскрепощение морали, особенно среди молодежи, весьма беспокоило клерикальные и правительственные круги. Правительство, заранее прогнозировавшее возможность послевоенного падения нравов, еще в 1919 году приняло Восемнадцатую поправку к Конституции: был введен "Сухой закон".

Никто, однако, не спрогнозировал последствий "Сухого закона" — появления и роста организованной преступности и других беззаконий, связанных со стремлением обойти Восемнадцатую поправку. Обнаружилось и дополнительное последствие Поправки, менее заметное, но столь же долговременное — изменение отношения Америки к факту потребления спиртного. Привычка пить и напиваться не воспринималась более как удел славянских и латиноамериканских иммигрантов, деградировавших аборигенов и белых бедолаг, — нет, она стала манерой, артистическим стилем, знаком искушенности и свободомыслия. За период действия "Сухого закона" (1919—1933) в столице США Вашингтоне вместо 300 заведений, имевших официальную лицензию на торговлю спиртным и закрытых в 1919, появилось 700, естественно, подпольных.

Противоречивые и непредсказуемые 1920-е были, помимо прочего, и временем серьезного нарушения гражданских свобод. Разобщению нации, ее разделению на "своих" и "несвоих" способствовали длительный судебный процесс и казнь Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти (1920—1927), а также принятие Закона о национальной принадлежности (1924), запрещавшего въезд в США иммигрантам из Азии и ограничивавшего доступ иммигрантам из Южной и Восточной Европы.

Поощренные подобным правительственным курсом, частные граждане начали преследование политических, религиозных и этнических меньшинств. Некоторые противодействия этим акциям оказывала общественная организация, под названием "Американский союз гражданских свобод", сформированная в 1920 году. Более широкое общественное мнение, однако, выражала другая организация, которая возникла значительно раньше — Ку-клукс-клан, отряды белых балахонов. С 1920 по 1925 количество членов Клана выросло с приблизительно пяти тысяч до пяти миллионов человек.