Эдгар По. Новелла "Лигейя"

И, наконец, Э. По — создатель целого ряда бесспорных и общепризнанных шедевров мировой романтической поэзии и прозы. В первую очередь, это новеллы "Лигейя" (1838), "Падение дома Ашеров" (1839), "Маска красной смерти" (1842), "Сердце-обличитель", "Колодец и маятник", "Золотой жук" (все три вышли в 1843), "Бочонок Амонтильядо" (1846) и стихотворения "Ворон" (1845), "Улялюм" (1847), "Аннабель Ли" (1849).

Новелла "Лигейя" (1838), которую автор назвал "своим лучшим рассказом", — одно из самых художественно впечатляющих и характерных для творческой манеры Э. По произведений. Это краткое повествование (каким и надлежит быть новелле, дабы не нарушался "единый эффект" ее воздействия) развивает излюбленные темы всего прозаического и поэтического творчества автора — темы любви и смерти. Факты, сами по себе обладающие наиболее мощным эмоциональным зарядом, любовь и смерть всегда романтически абсолютизируются Эдгаром По. Они предстают в его произведениях категориями, не биологическими или житейскими, а эстетическими, трансформированными в явления высокого духовного порядка. Как правило, они оказываются сплавленными воедино, кристаллизуясь в образ умершей возлюбленной, типичный для поэзии и прозы По ("Ворон", "Улялюм", "Аннабель Ли", "Морелла" и др.).

О заглавной героине новеллы "Лигейя" с первой же страницы говорится как о "той, кого больше нет". Описанная далее взаимная любовь безымянного героя-рассказчика к его прекрасной супруге — это "наистрастнейшая верность", чувство всепоглощающее и возвышенное. Это любовь скорее не к реальной женщине, а к идеалу. Не случайно героиня названа экзотическим именем "леди Лигейя", фамилии же ее супруг не знал никогда. Не случайно в облике леди Лигейи начисто отсутствует материальное, телесное начало, и подчеркнуты приметы высокой одухотворенности:

"Ростом она была высока, несколько тонка <...>. Вовек ни одна дева не сравнилась бы с ней красотою лица <...>, воздушное и возвышающее видение <...>. Я взирал на очертания высокого бледного лба — он был безукоризнен <...>. Черные, как вороново крыло, роскошно густые <...> кудри заставляли вспомнить гомеровский эпитет "гиацинтовые"! <...> И тогда я заглядывал в огромные глаза Лигейи <...>. Зрачки ее были ослепительно черны, и осеняли их смоляные ресницы огромной длины. <...> О, эти глаза! Эти огромные, сверкающие, божественные очи! Они стали для меня двойными звездами Леды, а я — увлеченнейшим из астрологов". Столь же поразителен и интеллектуальный облик героини: "Ученость Лигейи — она была громадна", ум ее постиг "все обширные отрасли моральных, физических и математических наук".

О болезни и смерти возлюбленной рассказчик сообщает в тех же эмоционально насыщенных и эстетически выверенных выражениях: "Лигейю поразил недуг. Безумный взор сверкал слишком — слишком ярко; бледные персты стали сквозить могильною прозрачностью; и голубые жилки на высоком челе вздувались и опадали при малейшем волнении. Я увидел, что она должна умереть. <...> Слова бессильны передать сколько-нибудь верное представление о том, как ожесточенно сопротивлялась она Тени. Я стонал при этом горестном зрелище". В самый момент кончины "ее белые руки бессильно упали, и она, как бы изнуренная нахлынувшими чувствами, торжественно опустилась на смертный одр".

Лигейя умерла, но любовь к ней героя осталась бессмертной, и тщетными оказались все попытки избыть острую тоску утраты: переезд из "города близ Рейна" в Англию, приобретение и переустройство старинного аббатства, оформление причудливого интерьера нового жилища, поиск забвения в опиуме. Рассказчик не просто "описывает" обстановку и события, но одновременно передает собственную эмоциональную реакцию, создавая тем самым общую тональность для читательского восприятия текста — чувство тоски, тревоги, безнадежного отчаяния. Заведомо обреченной была и последняя попытка найти выход из бездны горя и одиночества — новый брак, предпринятый героем "в минуту умственного помрачения".

Примечательно, что "преемница незабытой Лигейи" — по контрасту с занимающим не одну страницу вдохновенным портретом умершей возлюбленной — характеризуется предельно лаконично: "светлокудрая и голубоглазая леди Ровена Тревенион из Тремейна". Примечательно также, что эта, во всех смыслах контрастная по отношению к образу Лигейи, короткая фраза-характеристика второй супруги содержит "паспортные данные" — фамилию и место рождения Ровены.

Обыкновенная заурядная женщина, лишенная тайны, заведомо не могла заменить герою Лигейи, "любимой, царственной, прекрасной, погребенной", к которой он продолжает постоянно взывать, "как будто <...> высокая страсть, снедающий пламень тоски по ушедшей могли способствовать ее возвращению на земные тропы, ею покинутые — ах вправду ли навек?" К началу второго месяца этого безрадостного брака Ровену поразил недуг, и вскоре герой уже "сидел один возле ее тела, повитого саваном, в том фантастическом покое, куда она вошла как новобрачная", исполненный дум не о ней, но о той "единственной, кого истинно любил".

Кульминация новеллы — потрясающее и жуткое описание внезапного появления признаков жизни в хладном трупе Ровены, сменившихся его возвращением к прежнему состоянию, и многократного повторения этой "кошмарной драмы" — как будто дух покойницы, "паривший поблизости", отчаянно пытался вновь воплотиться в земную оболочку. Особой силы воздействия данная сцена достигает за счет характерного для новеллистики По в целом сочетания невообразимого с предельной, "научной" точностью изображения. Рассказчик скрупулезно фиксирует приметы вдруг проявившейся жизни и страшные подробности нового оцепенения Ровены. Эта тщательная детализация создает иллюзию полной достоверности описанного события: кошмар становится до ужаса реальным.

Ощущение тревожного ожидания и страха нагнетается автором до предела, и тогда следует абсолютно неожиданная развязка — то новеллистическое "заострение" ("point"), которого требовал По-теоретик и добивался По-художник: "встав с ложа, шатаясь, <...> не открывая глаз, <...> то, что было повито саваном, <...> вышло на середину комнаты. Я не дрожал <...>, рой невыразимых фантазий, навеянных ростом, осанкой, статью фигуры, пронесся в моем мозгу <...>. Я прянул и очутился у ног ее! Она отшатнулась <...> и откинула ужасную ткань, скрывавшую ей голову, и в подвижном воздухе покоя заструились потоки длинных, разметанных волос; они были чернее, чем вороново крыло полуночи! И тогда медленно отверзлись очи стоявшей передо мною <...>, черные, томные, безумные очи... моей потерянной любви... госпожи... Госпожи Лигейи!" Неожиданный финал дает новый импульс воображению читателя, который вдруг понимает, что эта развязка была подготовлена всем развитием психологического сюжета произведения.

Новелла явно не поддается однозначной интерпретации. В данном плане показательны как обилие ее, иногда взаимоисключающих, толкований в критической литературе, так и курьезность некоторых из них. Особые споры вызывает образ Лигейи, которую объявляют то "отвлеченной фантазией героя-идеалиста", то "ведьмой" или "демоном", поработившим героя, а затем устранившим соперницу, дабы использовать ее тело для нового воплощения, то "неупокоенным духом", постоянно тревожимым памятью безутешного супруга и вынужденным потому искать пути для возвращения на земные тропы.

Литературоведческую мысль будоражит и эпизод с рубиновыми каплями, упавшими в бокал недужной Ровены, после чего наступило резкое ухудшение ее состояния и гибель: призрак ли Лигейи подлил яду в вино, или сам герой, который подсознательно желал смерти второй супруги, в помраченном состоянии отравил ее, или же весь эпизод был опиумной галлюцинацией рассказчика? Более всего, однако, исследователей волнует вопрос о воплощении Лигейи в тело несчастной Ровены: был ли весь эпизод бредом больного воображения героя или же это событие имело место в условной фантастической действительности произведения.

Ответ здесь, думается, очевиден. Само стремление к постановке подобных вопросов представляется вполне объяснимым, хотя и совершенно не нужным; несостоятельными выглядят и всевозможные спекуляции о "ведьмах" и "призраках". Художественный мир этой новеллы (как и всего творчества Э. По) не совпадает с миром повседневности, но существует по иным законам. Он, в конечном счете, может быть возведен к реальности, только реальность здесь пересоздана в очень высокой степени.

Так, "Лигейя" — это, безусловно, притча (не прямолинейная аллегория) о торжестве духовного начала над материальным. Это своеобразная реакция автора на американскую действительность конца 1830-х годов — ее отрицание — и его во многом полемический ответ на духовные поиски трансценденталистов. Это и своего рода "духовная автобиография" Э. По (не случайно, облик Лигейи представляет собой идеализированный портрет Вирджинии), в которой все обстоятельства его тогдашней жизни пересозданы "с точностью до наоборот". Бедность здесь заменена богатством рассказчика, "и Лигейя принесла его еще больше, гораздо, гораздо больше, нежели выпадает на долю смертного"; герой может не заботиться о хлебе насущном и помышлять только о горнем. Не рассказчик, а его супруга оказывается его наставницей в ученых штудиях и поэтом, пишущим стихи о смерти.

Новелла предоставляет обширнейший материал для исследования психологии творчества, включая и прогностический аспект искусства (описание смерти возлюбленной и метаний героя выполнено за несколько лет до заболевания Вирджинии). Это попытка художественно преобразить действительность и путем ее эстетизации возобладать над собственными тревогами и самыми мрачными предчувствиями. "Лигейя" — это и попытка выйти в некое духовное измерение и заглянуть за пределы земного существования. Одновременно это исследование психологического состояния человека, предпринявшего такую попытку: он охвачен "ураганом бешеных эмоций, из коих крайний ужас являлся, быть может, чувством наименее страшным и поглощающим". Это и изображение сознания на грани безумия, и исследование болезненного состояния психики, вступающее в явное противоречие с общей атмосферой американской жизни первой половины XIX века. Вместе с тем "Лигейя" — это гимн бессмертной, то есть преодолевающей саму смерть любви.