Николай Михайлович Карамзин (1766-1826)

Точно так же к литературе XIX века должен быть отнесен и Н.М. Карамзин, проживший в ней 26 лет и оказавший огромное влияние на современников. Под знаком его языковых реформ долгое время велась литературная борьба между «Арзамасом» и «Беседой...». Вопрос был принципиальный для наступавшего века русской классики. Карамзин повестью «Марфа Посадница» (1803) значительно повлиял на становление в литературе русской исторической темы, которую подхватили декабристы и др. (Погодин). Этой же цели послужили и восемь томов «Истории государства Российского», которые вышли в 1818 году, IX том – в 1821, Х-XI – в 1824 и последний, незавершенный, XII – посмертно в 1829 году. Труд этот оказал глубокое влияние на обсуждение принципов историзма, решающих для становления классики. Возмужал и слог Карамзина. Он отличался от сентиментального стиля «Бедной Лизы». По-шекспировски рисуя контраверсии русской истории, могучие характеры ее главных деятелей, князей и патриотов, Карамзин выработал свой мужественный стиль повествования, сказавшийся на дальнейшем развитии русской прозы. Созданный им журнал «Вестник Европы» (1802-1803) способствовал «правильной» литературной жизни, взаимодействию «журналиста», «читателя» и «писателя», воспитанию общественного мнения и вкуса. Вызвавшая неудовольствие Александра I «Записка о древней и новой России» (1811) Карамзина в рукописи была известна многим. В ней заключалась вся крамола века: нужны коренные процессуальные и юридические преобразования в России, монархический строй нуждался в ремонте. Карамзин оказывался самым смелым тогда в России мыслителем, у него многие идеи заимствовали декабристы.

Пушкин с годами все глубже осознает значение «Истории государства Российского», опирается на нее в создании своей исторической драмы «Борис Годунов», которую посвящает «светлой памяти» Карамзина. В своей реформе русской прозы («Повести Белкина») поэт отталкивается от Карамзина, считая его прозу «лучшей», но уже устаревающей и требующей смены.

Карамзин как автор незавершенных произведений, написанных в самом начале века – «Рыцарь нашего времени» (1802), «Моя исповедь» (1802) и «Чувствительный и холодный» с подзаголовком «Два характера» (1803), намечает сюжетные линии «романтических историй». Тут речь о некоем «приятеле» (вспомним: «Онегин, добрый мой приятель»), выходце из коренного русского дворянства, которого назовешь не иначе как «странным человеком».

Но то, что существует врозь в Чувствительном и Холодном, совмещается в одном лице – в героях из «Рыцаря нашего времени» и «Моей исповеди». Герой первой повести Леон прочел всю библиотеку покойной матери и понял из романов ложную «идиллию герои и героини, «несмотря на многочисленные искушения века, остаются добродетельными; все злодеи описываются самыми черными красками; первые наконец торжествуют, последние, как прах, исчезают».

Воображение Леона разыгрывалось. Какие он только не выдумывал подвиги, но все они были для него лишь «знаком гордого, свободолюбивого сердца»; «он любил грустить, не зная о чем». Увлекся замужней женщиной и любовными историями, много познал нравов. Карамзин – сторонний наблюдатель своего героя, старается не сливаться с ним и часто прибегает к сентенциям в духе позднейшего Лермонтова по отношению к своему Печорину и нравам людей, с которыми сталкивается, но черты которых несет в себе: «Тем хуже для нравов нашего времени»; тут и «кокетство от рассеяния», «убийственное равнодушие», умение «вкрадываться в любовь» при помощи целой системы обольщений. Леон одет был «по моде», умел «ловко кланяться», свободно «изъяснялся по-французски» и «постиг все тонкости ласковых выражений», обожал «прекрасные ножки» женщин.

Словом, здесь есть почти все, что подготавливает характеристику Онегина в 1-ой главе. Герой – «весь дитя общества», состоит из его добродетелей и пороков. Об этом же рассказывается и в «Моей исповеди», которая ведет к «Дневнику» Печорина. Герой откровенничает по поводу искусства нравиться и искусства притворяться, о том, как в обществе надо с первого взгляда распознавать людей, ибо «все имеет цель свою». Он откровенничает и дальше: «О характере моем говорили ужасы: это самое возбуждало любопытство, которое действует весьма живо и сильно в женском сердце. Система моя в любви была самая надежная; я тиранил женщин то холодностию, то ревностию <...> слезы веселили меня». Он умел вооружаться показным равнодушием. Службу он терпеть не мог, и его выгнали, как развратного человека. Он умел гасить «искры совести». Даже выслушивая предсмертную исповедь своей возлюбленной Эмилии, оставался равнодушен: «слушал ее холодно и заснул спокойно» – он любил только самого себя. У него было много любовных приключений и, хотя он сознавал свою порочность, твердо помнил одно: «такие люди нужны на всякий случай». Одним словом, был доволен своим положением и ни одной минуты в жизни своей не омрачил горестным раскаянием. «Если бы я мог возвратить прошедшее, то думаю, что повторил бы снова все дела свои». Он верил в свою «судьбу». Это уже проблемы не Просветительского и не романтического века, а века Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, исследовавших человека в его противоречивой связи со средой и временем.