Иван Александрович Гончаров (1812-1891)

Современники с легкой иронией поговаривали о медлительности, с которой работал Гончаров-писатель; в десятилетие по роману. Правда, Гончаров уверял, что все три романа им были задуманы сразу как своего рода трилогия еще в конце 40-х» годов. В это трудно поверить, но основания так считать есть. Ведь «Сон Обломова» был опубликован отдельно, как «физиологический очерк», в 1849 году. К тому же году относятся первые наметки характера Райского, главного героя «Обрыва». Трилогия, впрочем, не очень органически вяжется в сознании читателя: все же «Обыкновенная история» (1847), «Обломов» (1859) и «Обрыв» (1869) – три разных романа. Но они написаны методом критического реализма. И первый из них, «Обыкновенная история», – вообще первый русский роман в прозе, с присущими классическому русскому роману XIX века компонентами. Перехвативший потом у него пальму первенства тургеневский «Рудин» появится только в 1856 году. А «Обыкновенная история» стала примером органической спаянности системы героев, пейзажных зарисовок, общего тона романа, чего не было в «Кто виноват?» Герцена, например, появившемся в то же время. Белинский буквально носился с новым именем в литературе, Гончаровым, и расхваливал его в печати и на литературных встречах со знакомыми. Об этом вспоминал сам Гончаров, на всю жизнь оставшийся как бы данником Белинского, громко сказавшего доброе слово о его первом детище.

Привлекательной стороной «Обыкновенной истории» было то, что в романе высмеивались изжившие себя отвлеченно-романтические представления о жизни. Это было в духе «натуральной школы». Роман приобретал программное значение.

Самой интересной частью романа являются диалоги молодого племянника Александра Адуева со своим дядей, Петром Ивановичем Адуевым, преуспевающим фабрикантом. Дядя высмеивает восторженность, претенциозность провинциала-племянника, его неумение сообразовывать намерения со средствами. Племянник же возмущается холодным, расчетливым умом дяди, у которого нет никаких «священных» верований, упований. Белинскому нравились эти диалоги, он их хвалил, видя в них великолепную демонстрацию разницы между романтиками-идеалистами 30-х годов и людьми более трезвого склада, появившимися в русском обществе в 40-х годах. Впрочем, Белинский не делает из Адуева-младшего символа русских идеалистов 30-х годов, в свое время споривших о Шеллинге, о Шиллере, стоявших бесконечно выше Александра Адуева, человека чисто житейских интересов. Равно и фабрикант Петр Иванович Адуев – «овсе не воплощение реальных («дельных») нравственно-этических требований, выдвигавшихся в статьях Герцена, Белинского 40-х годов. И все же столкновение двух поколений, двух пониманий жизни как-то соотносилось с борьбой против романтизма, дилетантизма, которая велась в то время. В этом была своего рода актуальность Романа. Суть «Обыкновенной истории» не сводится к схеме, вырисовывающейся в спорах «романтика»-племянника и «реалиста»-дяди. Когда-то Петр Иванович Адуев был таким же романтиком, как и его племянник. Но жизнь помяла ему бока, «образумила», и он нашел свой путь. Постепенно и Александр Адуев начинает повторять своего дядю. Во второй свой приезд в Петербург он уже сильно меняется, никакой мечтательности не признает, у него одни деловые соображения.

Для философского углубления романа важное значение имеет образ Лизаветы Александровны, жены Петра Ивановича. Ее вздохи слышны при самых громких похвальбах мужа своими успехами и о том, каким магическим кругом забот он осчастливил свою жену. Но Лизавета Александровна не чувствует себя счастливой. Не хватает истинной любви, не хватает духовной пищи. Вся жизнь ее расписана по логической схеме, предложенной мужем. Она обрадовалась приезду племянника, увидела в нем свободную, не испорченную еще душу. И при всех конфузливых поражениях племянника в спорах с ее мужем она открыто или подсознательно всегда на стороне племянника. Она завидует блаженству его веры в чудеса жизни. В тот самый момент, когда и Адуев-племянник начинал похваляться: «Я иду наравне с веком: нельзя же отставать!» – Лизавета Александровна тяжело вздыхала. Ей эта дорожка уже знакома. Над философией двух преуспевающих меркантилистов возвышается философия жизни Лизаветы Александровны. Но она жертва, она не может отстоять свои взгляды, порвать с мужем, не принимать племянника в доме.

Не совсем правдоподобно Гончаров намекает в конце романа, что Петр Иванович Адуев усомнился в правильности избранного им пути и сам захотел свернуть на дорогу сердечности и гуманности. Белинский заметил это намерение автора и говорил, что в «мантии практической философии» Адуева-старшего оказалась большая прореха. Достоверность такого переворота во взглядах сомнительна. Критик выражал при этом некоторое недовольство, что, превращая Александра Адуева в бездушного чиновника, Гончаров как бы закрывал поднятый им большой вопрос о «романтиках жизни». Белинский не прочь был бы посоветовать автору романа сделать своего героя хотя бы «славянофилом». Критик хотел сказать, что с «романтиками» еще борьба не окончена, они способны перевоплощаться, принимать новый вид.

Гончаров, однако, сделал свое дело с успехом. У него показано всевластие действительности над людьми, он решил проблему совершенно в духе житейской правды, в духе «натуральной школы».

Затем последовала пауза в его творчестве.

В 1852 году Гончаров отправился на два года в кругосветное плавание на фрегате «Паллада» в качестве секретаря адмирала Путятина. Он много повидал, был в Англии, Сингапуре, Китае, Вьетнаме, Японии, глубоко познал жизнь русских служивых людей, матросов, офицеров. Увидел и капиталистическое хищничество, показную английскую филантропию. В английских колониях и полуколониях царило настоящее рабство: «Англичане не признают эти народы за людей...» Гончаров негодует по поводу продажи англичанами опиума китайцам.

Выросшее из этих заметок целое произведение, внушительный том «Фрегат «Паллада»« (1855-1858) до сих пор звучит остро и современно. Произведение написано прекрасным языком, дает много впечатляющих картин, образ целых стран, вступивших на путь исторического развития.

Но главный вклад Гончарова в русскую литературу помимо «Обыкновенной истории» составляют два наиболее известные его романа: «Обломов» и «Обрыв».

«Обломов» кажется предельно простым и ясным произведением, содержание и смысл которого легко обозначить фразой: помещик-лежебока, ничего не делает и бесславно умирает от удара. Вспоминается при этом, что Н.А. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?» назвал роман Гончарова «знамением времени», т.е. весьма злободневным, имеющим важное общественное значение. Роман появился в канун отмены крепостного права в России, именно того уклада, который порождает Обломовых. Сами названия «Обломов», «обломовщина» намекают на нечто распавшееся, обломившееся, рухнувшее, «обломки» некогда прочного рода, кондовой старины. Эти броские названия-определения заучиваются, как формулы-ключи, для объяснения некоторых черт образов «лишних людей» в русской литературе, которые при всей одухотворенности и умении вызывать к себе интерес читателя оказываются уязвимыми: в них господствует «обломовщина». Добролюбов провел эти сопоставления Обломова с Онегиным, Печориным, Бельтовым, Рудиным...

И все же что такое Обломов и «обломовщина»? Изображенный в романе Гончарова художественный тип как-то целиком не «сливается» с породившим его укладом. Он оказывается «знамением» более глубокого явления. Что-то от Обломова переходит к каждому ленивому, апатичному тунеядцу, привыкшему жить на чужой счет, и даже к человеку дельному и со стремлениями, который, однако, с годами теряет самого себя, кончает халатом, ничегонеделанием, иждивенчеством. Обломов не просто смешной тип, осужденный во мнении читателя, Обломов – это еще и диалог героя со своей совестью, уступчивость и компромиссы, трагическое неумение преодолевать трудности, предпочтение обходных, легких путей, которые, однако, ведут к гниению заживо. В сущности что-то тревожное заключено в этом сложном образе: Гончаров создал образ вечной назидательной ценности, большого философского смысла, такой же емкой общечеловеческой значимости, как Гамлет, Фауст, Дон-Кихот. Недаром Л.Н. Толстой 16 апреля 1859 года писал А.В. Дружинину, и слова эти дошли до автора романа: «Обломов – капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова». <...> «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и невременный...» Обломов – это не только расчеты со своим временем и определенным социальным укладом, но и обнажение великой тайны жизни: произведение обязывает к долгим и сложным раздумьям человека над собой.

Роман появился целиком в первых четырех номерах «Отечественных записок» за 1859 год. Он сразу же породил несколько восторженных журнальных откликов. Особенно важной была статья Н.А. Добролюбова в «Современнике» под названием «Что такое обломовщина?». Дано гениальное истолкование романа. Сам Гончаров был чрезвычайно доволен статьей Добролюбова. Он делился впечатлением от нее с П.В. Анненковым в письме 20 мая 1859 года: «Взгляните, пожалуйста, статью Добролюбова об «Обломове», мне кажется, об обломовщине, то есть о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя».

«Обломов» Гончарова, по словам М. Горького, – один «из самых лучших романов нашей литературы», и автор его встал в ряд выдающихся классиков русского реализма.

Сложная творческая история романа отразилась на его стилевой целостности, и можно выделить в «Обломове» две манеры письма. Не случайно сам Гончаров предупреждал 4 декабря 1859 года Л.Н. Толстого: «Не читайте первой части «Обломова», а если удосужитесь, то почитайте вторую часть и третью: они писаны после, а та в 1849 году и не годится». Конечно, автор судил слишком строго, преувеличивая стилевую разницу между отдельными частями романа.

Первая часть романа, включая и «Сон Обломова», представляет собой развернутый «физиологический очерк» в духе традиций «натуральной школы», с заметными следами влияния Гоголя. Дворянин до этого обычно красовался в литературе как продукт столичного воспитания, человек возвышенной духовной жизни. Худо ли, хорошо ли, но Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин – исключительные натуры: у них высокие духовные потребности, сама способность мыслить, страдать была даром свыше, предполагала глубокое внутреннее содержание. Основная сфера, где проявлялись их незаурядные способности – область сложных любовных отношений, имела традиции определенной культуры чувства, умение выражать самые тонкие душевные движения. Словом, все эти герои приподняты литературой над пошлой повседневностью. Сущность их типизма не в том, что они принадлежали к «барству», а в том, что отличало их от «бар», вырывало их из цепких сословных объятий, делало их людьми возвышенных интересов. Гоголь почти не коснулся жизни «высшего света», жизни мыслящей дворянской верхушки, ее столкновений с пошлостью, ее переживаний «горя» от собственного «ума». Гоголь показал «старосветских помещиков», всех этих провинциальных Иванов Ивановичей и Иванов Никифоровичей, живущих примитивной, растительной жизнью, «без всякого ума». На таком же уровне бездуховности, мелочных интересов показаны дворяне в «Ревизоре» и в «Мертвых душах».

Но Гончаров решил соединить в своем Обломове оба полюса. Он наделяет Илюшу Обломова естественными в его возрасте стремлениями и любознательностью, благодаря которым он мог бы развиться, окрепнуть, стать незаурядным человеком. Он переезжает в Петербург, начинает служить, составляет проект реорганизации имения, что-то читает, над чем-то размышляет, задумывается о своем предназначении в жизни. С детских лет нормально расти ему мешает «обломовщина»: лучшие его порывы пресекались, исподволь и прямо его учили тунеядству, и в результате «неумение одевать чулки кончилось неумением жить».

Гончаров показывает, что зло крепостничества преследует человека от самого его рождения и что его следы заметны во всех порах жизни и помыслах героя. Литература проходила обычно мимо финала жизни героя. Безрезультатным оказывается последний порыв Онегина к обновлению, сухой справкой о смерти Печорина по его возвращении из Персии оканчивается бурное кипение страстей, столь захватившее читателя, уезжает из города с разбитым сердцем Бельтов, куда-то в глухие провинции исчезает Рудин (если не считать позднее приписанного конца, где Рудин погибает на парижских баррикадах). Гончаров был первым, кто охватил в своем повествовании всю жизнь героя, и читатель видит все стадии его умирания заживо. Время действия «Обломова» – 1843-1851 годы. В «Сне Обломова» герою семь лет. Было учение в пансионе старика Штольца, затем в Москве, потом двенадцать лет петербургской жизни. В начале романа герою тридцать два – тридцать три года, следовательно, он родился около 1810 года и умер на сорок первом году жизни. Эпилог переносит нас на пять лет вперед, в 1856 год, когда в России «все закипело» и Гончаров засел за окончание романа. Наступило самое время для суда над «обломовщиной».

Изображая духовные искания своих мыслящих героев, литература до Гончарова вскользь касалась причин их ничегонеделания. Барство не шло в укор Онегиным и Печориным. Лишь промелькивало, но не ставилось во главу угла замечание доктора Крупова из «Кто виноват?» Герцена, брошенное в лицо Бельтову, о том, что все его дилетантские метания, поиски дела и места в жизни объясняются очень просто: у Бельтова есть родовое имение Белое Поле, есть крепостные, солидные доходы, избавляющие его от необходимости самому добывать хлеб на пропитание. А отсюда и» необязательность серьезной работы. В обрисовке Обломова Гончаров на первое место поставил не идеи, не духовные порывы и искания героя, а его принадлежность к ничегонеделателям. И именно «барство» в романе выведено скрупулезно, всесторонне, во всей своей «физиологии». Владельцы рабов оказываются рабами своих прихотей, ничтожных интересов, превращаются в бездуховных существователей, труд для них – проклятие.

Связи Обломова с предшественниками выглядят пародийно, как измельчание и извращение их качества. В том и сила романа, что в нем выведен не односторонне гиперболизированный тип, а живой человек, не лишенный свободы выбора – быть ему или не быть. И он с полным сознанием выбирает «не быть», искренне удовлетворяясь тем, что «небытие» наступит не сразу, а в далеком будущем. Он больше всего рад тому, что от него не требуется никаких усилий сопротивления в данную минуту. Гамлетовский вопрос «быть или не быть?» обретает своеобразную обломовскую редакцию: «теперь или никогда», и оказывалось – только «не теперь». Самый «обыкновенный» оборот получает решение этого «вечного» вопроса.

В романе много соизмерений человеческих качеств Обломова не только по сравнению со Штольцем и Ольгой, но и в самоистязаниях героя, которые звучат нешуточно и во многом обращены к читателю. Широкий охват жизни в романе позволил провести героя через многие испытания. Если тут и не было разнообразия событий, то, по крайней мере, не было недостатка в сложных размышлениях. Мы все время чувствуем, что, изображая множество комических ситуаций, Гончаров ведет серьезный разговор о судьбе своего героя. Пусть Обломов не состоятелен в действиях – к этому сведется окончательная горькая правда романа, но ни Штольц, ни многие другие в романе и вполовину не знали той внутренней работы духа, на которую способен Обломов. Конечно, есть маленький иронический оттенок в словах, которые мы процитируем, – не следует забывать, что все патетическое применительно к Обломову имеет и должно иметь сниженный характер. И все же – весьма похвальная черта в человеке, который, «освободясь от деловых забот», любит «уходить в себяи жить в созданном им мире»: «Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в глубине души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремления куда-то вдаль...» Обломов только напрасно думал, что это та самая «даль», куда увлекал его Штольц. Над миром пошлых людей да и над самим Штольцем Обломова возвышали слезы, которые текли по его щекам: «Случается и то, что он исполнится презрением к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы...»

Но самые сильные страницы в романе те, где герой показан в борьбе внутренних его начал. Не всегда Обломов все сваливал на «обломовщину», кое-что брал и на себя. Слабовольный, но достаточно совестливый Обломов испытывал, особенно по ночам, наедине с самим собой, страшные порывы отчаяния. Он «просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами в безнадежности по светлым, навсегда угаснувшим идеалам жизни, как плачут по дорогим усопшим, с горьким чувством сознания». Так или иначе, подобный вопрос должен вставать перед каждым человеком, который не просто живет, но спрашивает себя, «зачем жить». Обломов – это вечная боль по бесцельно прожитой жизни: может быть, такова «вечная» формула сущности этого типа. То, что досталось Обломову для мучения, мучило уже когда-то героев Пушкина, Лермонтова и их самих, мучило Гоголя, который тоже призывает юность забирать с собой в будущее как можно больше хорошего и благородного и не дать душе очерстветь и погибнуть под «дрязгом и сором». Обычно считается, что только сильные духом герои Достоевского способны на суд совести и самоказнь. Но вот Обломов. Мучается этим вопросом человек, совсем далекий от того, чтобы, вообразив себя Наполеоном, взяться за топор. «Зачем жить» – касается каждого человека. Сколько ни спускайся с вершин, где стоят Гамлеты, Манфреды, Фаусты, – вопрос этот извечен, и от каждого зависит, как он ответит на него: «теперь или никогда...».

Контрастом инертному Обломову в романе служит деятельный Штольц. При всей внешней подчеркнутости этого контраста образ Штольца раскрыт Гончаровым неглубоко.

Критика давно отмечала неудачу автора в том, что Штольц у него не русский, а немец. Как говорится, проблема контраста из области историко-социальной переводится в область «крови»: традиционно считалось, что немец – человек деловой, скопидом, хороший хозяин, управляющий. Недаром много разных Христьан Хри-стианычей служило по русским имениям и драло с русских мужиков семь шкур для барина, а восьмую – для себя. Еще у Пушкина в «Пиковой даме» Германн, честолюбец, положивший себе задачу разбогатеть, – немец. Гончаров постарался сблизить Штольца с Обломовым: Штольц не чистый немец, мать у него русская, отец – управляющий соседним имением, и Обломов первоначально обучался в пансионе Штольца-старшего. Но все это не ослабляет многих натяжек, которые вытекают из главного: почему русскому лежебоке Обломову непременно должен противостоять немец? Ведь Гончаров уже в «Обыкновенной истории» вывел деятельного русского фабриканта Адуева-старшего. Вот ему и противостоять бы Обломову. Позднее Гончаров в «Обрыве» откажется от немцев: роль Штольца займет русский лесопромышленник Тушин. Немецкая кровь в Штольце избавляет автора от глубокого исследования русских представителей, «партий действия» в связи с экономическими, социальными и политическими процессами в стране. А к тому времени, когда Гончаров вернулся к работе над «Обломовым», можно было немало сказать нового об этих дельцах. За десять лет много воды утекло. Штольц – определенный шаг назад после Адуева-старшего. Это особенно заметно в той контрастной роли, которую он теперь должен играть по отношению к Обломову и «обломовщине».

Неубедительно звучат неоднократные декларации Гончарова о Штольце: «Он шел твердо, бодро: жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца». Он должен быть воплощением жизни по отношению к Обломову: сам жил и учил его, как жить. Но живой личности из Штольца, несмотря на претензии быть таковой, не получилось. Оказывалось даже, что та сторона, которой он повернут к Обломову, была лучшей стороной, и он всецело ей обязан Обломову. Штольц добр, ласков, предупредителен, как того требует само обращение с Обломовым, добрым и нежным человеком, никому не делающим вреда. Является ли Штольц таким со всеми, с теми, например, золотопромышленниками, коммерсантами, с которыми его связывает дело, конкуренция?

Неожиданные появления Штольца на квартире Обломова – все это, как говорили древние, явления «бога из машины», чтобы толкнуть действие. Штольц спасает Обломова от разорения. Но подлинного жертвенного участия Штольц в его делах не принимает. В нем самом на каждом шагу проглядывает Обломов. Ведь ничего из его проектов – увезти Обломова или за границу или в свое имение – не получилось. Он только бодрит Обломова, обещает что-то сделать – и все бросает на полдороге.

Штольц светится не своим светом: он ярок в меру того, что перебрасывается на него от Обломова, человека с задатками и душой, но инертного. Штольц – это машина, методически работающая. Он напичкан добродетелями, чтобы во всем покрасоваться перед Обломовым, во всех случаях быть «на высоте». Но цельного характера, его души мы не видим. Он деятелен, в меру цивилизован, знает рациональные принципы хозяйства и даже ценит Бетховена, он вежлив, но никогда не увлечен. Все для него – средство, а не цель. Он и Ольгу оставляет с поручением увлечь Обломова, вызволить в светские гостиные, а остальное Штольца не интересовало. Штольц трудится ради самого труда, а высшего идеала он не имел и не подозревал, что идеалы нужны. Над целью жизни он никогда не задумывался. Штольц все делает только для себя, философские вопросы общего благосостояния его не интересуют.. Его размышления идут по замкнутому кругу. Его устраивала простая тавтология: жизнь – это жизнь, труд – стихия жизни, следовательно, надо трудиться, деньги должны приносить деньги, обогащаться ради богатства. Штольц – типичный делец, знающий только непрерывность роста капитала. Дальше он не заглядывает.

Но и самый труд Штольца Гончаров в сущности обошел стороной. Так и не сказано, чем же, собственно, занимается Штольц, в чем состоят коммерческие тайны его деятельности, психология его труда. Где Штольц радовался, где огорчался? Об этих сторонах мы ничего не знаем.

Ольга – новое связующее звено между Обломовым и Штольцем. В этом образе заложено великое испытание для обоих героев. Намерение автора заключалось, видимо, в следующем. Ольга – совсем не пара Обломову, и их взаимоотношения должны лишь углубить представление читателя о мере пассивности Обломова и его испуга перед жизнью. Он совсем не «светский лев», какими были на поприще любви его предшественники в литературе. Истинной парой она должна была оказаться для Штольца, ибо она – натура активная, человек высшего здравого смысла, самообладания, и ее давняя дружба со Штольцем должна перейти в любовь.

Но образ Ольги до сих пор остается спорным. Обычно образ Ольги хвалят, и Добролюбов высоко его поставил как созвучный времени, так как в Ольге хорошо выразилась суть эмансипации женщины, попытки самостоятельно решать свою судьбу. Считается, что не только Обломов оказывается ниже ее высокой, самоотверженной и требовательной натуры, но неожиданно оказывается ниже ее и Штольц, так как Ольга не знает остановки в развитии, она «никогда не устанет жить». И уготованный ей Штольцем комфорт и безмятежность вызывают у нее сначала тревогу, а потом и назревающий протест. Таким образом, Ольга осуждает «Обломовку» дважды: разглядев ее в характере Обломова, а затем и у своего мужа Штольца. Именно это особенно понравилось Добролюбову, тем более что он не соглашался с поспешным выводом Штольца: «Прощай, Обломовка, ты дожила свой век!» Добролюбов упрекал автора: нельзя торопиться хоронить «обломовщину».

Что-то недоговоренное об Ольге остается с первого ее появления. Мы узнаем, что она – сирота, живет у тетки, но никакого истинного контакта, откровенности между ней и теткой нет, все строится по принципу «сказано – сделано»: прогулки, посещения магазинов, покупки, театр. Тетка лишь зорко следила, чтобы Ольга нашла выгодную партию. Обломов всерьез не принимался. А в остальном – полная свобода. Но «свобода», не имеющая ни цели, ни содержания: мы не знаем ни круга чтения, ни интересов Ольги. Мы знаем лишь любимую ее арию, которая понравилась и Обломову. Какой-то изящный дилетантизм, если не тот же обломовско-штольцевский, лежит на всех ее занятиях. Потому Ольга долго кажется «сделанной» по какой-то заранее заданной мысли автора. Живым существом она выглядит лишь в сценах своих свиданий с Обломовым на даче. Особенно сушит образ Ольги «задание» Штольца увлечь Обломова, словно Ольга должна играть роль какой-то приманки. Да и сама она слишком искренне поверила в эту филантропическую любовь. Порывая отношения с Обломовым, она раскрывает карты: «Я узнала недавно только, что я любила в тебе то, что я хотела, чтобы было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали с ним. Я любила будущего Обломова! Ты кроток, честен, Илья: ты нежен... голубь; ты прячешь голову под крыло – и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей... да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего – не знаю! Можешь ли научить меня, сказать, что это такое, чего мне не достает, дать это все, чтобы я... А нежность... где ее нет!» Последние слова малоправдоподобны в устах женщины: разве нежность вовсе не имеет цены, и так ли уж она везде? И так ли уж на последнем месте? Не с нее ли начинается любовь, не она ли основа этого стихийного чувства: это и внимание, и забота, и высокая оценка человека. Вокруг нежности группируются все другие качества любви. Нежность – самая сильная сторона женского характера. Подделаться под нее нельзя. Может быть, потому так мало удавались в литературе образы «эмансипированных» женщин, что они «эмансипировались» от нежности.

Но, к счастью, Ольга не целиком женщина головного пафоса. Все больше в романе раскрываются права ее сердца. Ольга не всегда наделена самообладанием, подчас теряется перед неожиданными трудностями – и это усложняет образ, делает его художественно убедительным.

Совершенно неинтересны ее отношения со Штольцем до увлечения Обломовым. Их редкие встречи напоминают отношения брата и сестры, живущих в разных домах. В отношениях с Обломовыми она поступает сначала как педагог или во всяком случае как человек, преисполненный гордого сознания: «...она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил... Он будет жить, действовать, благословлять жизнь и ее». Ольга чувствует себя в роли врача, спасающего больного: «возвратить человека к жизни – сколько славы доктору, когда спасет безнадежного больного». А спасти нравственно погибающий ум, душу – честь еще большая. Такая любовь-миссия чрезвычайно увлекает и вдохновляет Ольгу. Но тут еще слишком много Штольца, сухого расчета, несмотря на все женские средства увлечь Обломова.

Такой же финал намечается и во взаимоотношениях Ольги со Штольцем. Характерно, что после разрыва с Обломовым она встречается со Штольцем снова за границей – на улице, мимоходом, в модном магазине, то есть на чужбине, опять на «немецкий лад», а не дома, в саду, не в уединении, располагающем к любви и интимности. Ольга уже знала, что женщина по-настоящему может любить только в первый раз. Худа ли, хороша ли, но ее первая и последняя любовь была – Обломов. На прогулках в Швейцарии Штольц «ходил за ней по горам, смотрел на обрывы, на водопады», следил «втайне зорко, как она остановится, взойдя на гору, переведет дыхание», окинет «взглядом местность и оцепенеет», забудется в созерцательной дремоте – «и его уже нет перед ней». Только когда он пошевелится, напомнит о себе, скажет слово, она испугается, иногда вскрикнет: явно, что забыла, тут ли он или далеко, просто есть ли он на свете. «Нет, нет у ней любви к Штольцу, решила она, и быть не может!» Она любила Обломова, любовь эта умерла, цвет жизни увял навсегда! У нее только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на дружбе его к ней, на внимании, на доверии.

Вот тут ее сердце невольно должно вспоминать о «нежности», по сравнению с которой ничто все «блистательные качества». «Боже, в каком я омуте! – терзалась Ольга про себя. – Открыть!.. Ах, нет! Пусть он долго, никогда не узнает об этом!» Но обманывать, заискивать, воровать в чувствах она не хотела. Она рассказала о прогулках с Обломовым, о парке, о своих надеждах... о ветке сирени, даже о поцелуе... умолчала лишь о душном вечере в саду, «вероятно, потому, что все еще сама не знала, что за припадок с ней случился тогда». Штольц с легкой насмешливостью и самоуверенностью поблагодарил ее за исповедь и облегченно сказал: «Боже мой, если бы я знал, что дело идет об Обломове...»

Неискоренимая вера Ольги в то, что она «не устанет жить никогда», столкнулась с прозаической неутомимостью Штольца. Она все больше начинала казаться Ольге пустой. Ольга не испытывает никакого восхищения от штольцевского делячества. «Ее смущала эта тишина жизни, ее остановка на минутах счастья...» Но как она ни старалась сбить эти мгновения периодического оцепенения, в душе оставались смущение, боязнь, томление, какая-то глухая грусть, неслись «какие-то смутные туманные вопросы в беспокойной голове». Штольц посвящает ее в свои дела, не ограничиваясь узким кругом семейных забот, а Ольга «с мужественным любопытством глядела на этот новый образ жизни, озирала его с ужасом и соизмеряла свои силы».

Соизмеряла силы, конечно, для будущей борьбы со Штольцем. Снова вставал вопрос о смысле жизни. А Штольц в это время спокойно подрезал крылья мечте: «мы не титаны», мы дети «общего недуга человечества»; и как бы «сожалительно и с участием» продолжал: «Мы не пойдем с Манфредами и Фаустами на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту..:» Штольц прячет голову под крылышко, как Обломов. Ястреб-Штольц вдруг оказывается голубем!

Историческое значение «Обломова» велико. Это была отходная русскому дворянству накануне реформы 1861 года, и, как уже говорилось, в этом смысле роман «знамение времени». Гончаров сам понимал, что сила его романа «в полноте и оконченности целого здания». «Мне явился, – писал он И.И. Льховскому из Мариенбада 14 августа 1857 года, – как будто целый большой город, и зритель поставлен так, что обозревает его весь и смотрит, где начало, середина, отвечают ли предместия целому...»

Гончаров создал тип Обломова не только исторического, но и общечеловеческого значения. Сам писатель, скромно оценивая свое дарование, тем не менее приходил к мысли, что ему удалось не только воплотить целую эпоху социальной жизни и судьбу отдельного человека, но и создать образ, у которого существует духовное, наследственное сродство с образами, созданными Шекспиром, Сервантесом, Мольером, Гёте, и типами «нашего Пушкина, Грибоедова и Гоголя, включительно» (статья Гончарова И.А. «Лучше поздно, чем никогда». Критические заметки, опубл. в 1879 г.). Гончарову было свойственно сознание, что его Обломов принадлежит к вечным образам мировой литературы. Писатель не берется досконально разъяснить это «загадочное», «любопытное» «сродство», но историко-литературная наука может доискаться до этих» связей. Гончаров подает поводы к таким смелым умозаключениям. В той же статье «Лучше поздно, чем никогда» он рассуждал: «Этот мир творческих типов имеет как будто свою особую жизнь, свою историю, свою географию и этнографию, и когда-нибудь, вероятно, сделается предметом любопытных историко-философских критических исследований. Дон Кихот, Лир, Гамлет, леди Макбет, Фальстаф, Дон Жуан, Тартюф и другие уже породили в сознаниях позднейших талантов целые родственные поколения подобий, раздробившихся на множество брызг и капель. И в новое время обнаружится, например, что множество современных типов вроде Чичикова, Хлестакова, Собакевича, Ноздрева и т.д. окажутся разнородностями разветвившегося генеалогического дерева Митрофанов, Скотининых и, в свою очередь, расплодятся на множество других и т. д. И мало ли что открылось бы в этих богатых и нетронутых рудниках!»Теперь перейдем к роману «Обрыв». Давно укоренилось представление об «Обрыве» как о произведении, написанном на спаде творчества Гончарова, целиком полемическом, направленном против демократического движения 60-х годов XIX века, за что оно и было резко отрицательно встречено современной радикальной критикой, и М.Е. Салтыков-Щедрин обрушился на него с негодующей статьей.

Но вот что удивительно, кто рано или поздно непредвзято прочитывал «Обрыв», никогда не раскаивался в этом. Наоборот, «Обрыв» читается из поколения в поколение. Он и сейчас издается массовыми тиражами. «Обрыв» – классическое произведение русского реализма. Его герои – Райский, Вера, Марфинька, бабушка Татьяна Марковна Бережкова – близки сердцу читателей, такие же спутники их духовной жизни, как и герои других, самых выдающихся произведений русской и мировой литературы. В «Обрыве» люди разных эпох и континентов находят для себя что-то интересное, побуждающее к чувствам и мыслям, высоким и важным.

Ситуация, изображенная в «Обрыве», связана с переходом роковой черты во взаимоотношениях двух влюбленных молодых сердец, когда «он» и «она» ищут себя друг в друге и ищут «новую правду» жизни, которая, как им кажется, должна быть лучше «старой правды» родителей. И тут решается вопрос: весь ли отдается человек этим новым связям и поискам, вместе ли, рука об руку, молодые пойдут по избранному пути или охватившее их чувство окажется миражом, «новая правда» – книжной схемой, без корней, без основы. И эти споры Веры с Волоховым, с Райским, бабушкой особенно интересуют молодых читателей: есть в судьбе Веры нечто трепетное, касающееся всех людей. Само столкновение двух правд – «старой», бабушкиной или, как принято говорить, дедовской, и «новой» – это вечные вопросы бытия. Какое поколение его не испытывало и не решало, иногда запутываясь во внешних противоречиях, иногда доискиваясь до действительно нового, хотя не все то ново, что молодо, а в «старой правде» есть мудрость веков, всечеловеческий опыт, отринуть который нельзя. Споры «шестидесятников», которыми насыщен «Обрыв», уже канули в вечность, а роман живет, потому что огромная сила Гончарова-художника делает чудеса, заставляя верить в жизненное правдоподобие всех его образов и картин. Неторопливая тщательность в воспроизведении психологических глубин переживаний героев насыщает роман нестареющим «человековедческим» материалом, который имеет познавательное и нравственное значение.

Комбинации «старого» и «нового» в «Обрыве» проходят в жестком разделении миров: бабушка, все ее знакомые, здесь же и Вера, и Райский, с одной стороны, и всем им противостоящий Марк Волохов. Но Вера – плохой союзник «старого»: она переходит на сторону Марка. Райский тоже не из приверженцев старины, скорее друг всего «нового». Старое разрастается в целый обособленный мир, волнами расходящийся от бабушки к Марфиньке и Викентьеву, через Ватутина к Пахотиным, Беловодовой и даже к Тычкову, ко всей дворянской, чиновной округе с губернатором, священником, собираемым по праздникам за общим столом. Но потрясен этот мир двумя неожиданными взрывами со стороны Райского: страстной тирадой в салоне Беловодовой против «незнания» жизни и о том, откуда деньги идут для роскошной жизни, и выпадом против самодура Тычкова на обеде у бабушки. Эти два взрыва напоминают о глубинных основах русской жизни, о тех противоречиях, о которых Гончаров особенно не распространяется, но самый намек на них серьезен.

Гончаров использовал счастливый художественный прием изображать социальные проблемы через «страсти». Процессы любви и ненависти, по справедливому замечанию Гончарова, «что бы ни говорили, имеют громадное влияние на судьбу и людей и людских дел». Знаменательна оговорка: «чтобы ни говорили...». Кто это говорил, кого Гончаров имел в виду? Конечно, некоторых «шестидесятников», которые голой публицистикой чуть не засушили литературу. А Гончаров пошел путем широкого охвата жизни и решал все проблемы через «страсти». Так поступали тогда и Достоевский, и Толстой, только они были смелее: сами идеи превращали в страсти.

«Обрыв» следует причислить к тем романам, в которых организует все действие не один герой, а само течение жизни. В романе рассказано несколько параллельных или вставленных одна в другую историй. В нем сталкиваются и борются разные концепции жизни. У каждого главного героя есть на этот счет своя точка зрения. Гончаров внес вклад в построение самой сложной и самой великой формы русского «полифонического», т.е. многоголосого, романа, заняв достойное место после Достоевского и Толстого.

Особенную прелесть роману придает пластичность картин. Наблюдательность писателя, умение изваять живое явление подметили еще Белинский и Добролюбов. Но В.П. Боткин в письме к А.А. Фету, которое тот процитировал в своих воспоминаниях в связи с «Обрывом», нашел удачнейшее слово – «изобразительность». И верно, именно «изобразительность» у Гончарова поражает даже во внешних картинах. Вспомним, как описано сонное царство в жаркий день в приволжском городе, как артель плотников набожно «обедает» своей тюрей, как кружится голова у Райского от невинных прикосновений Марфиньки. А иногда «изобразительность» в отдельном метко поставленном слове, раскрывающем целый мир отношений, – объяснение Викентьева в любви Марфиньке при луне в саду: «Вот что соловей наделал».В первоначальных вариантах романа образ Райского был центральным. Потом Райского потеснил Волохов. Но Волохов оказался отрицательным типом. И вот мы снова возвращаемся к Райскому, которого в целом следует принять за положительного героя.

Какая же сестра не захотела бы иметь такого участливого брата? У Райского удивительный талант нравиться, быть добрым человеком, он никому не делает зла, а это уже само по себе достоинство. Он влюбчив и жаден до жизни, умеет эстетически все облагораживать, мучиться чужим горем, помогать другим в беде. И пафос негодования против гнета и пошлости у него неподдельный. Это осталось в его натуре от того «серьезного» героя, правдолюба или «художника»« каким он был задуман вначале.

Ни один «положительный» образ «лишнего человека» – ни Бельтов, ни Рудин – не выписан с такой тщательностью, с психологическими перепадами настроений, ревности, увлечений, иногда даже эгоизма в домогательствах ответного чувства, так аргументированно в речах, так разносторонне, как Райский. Он остается неповторимым, никем не заслоняемым, самим по себе, весьма оригинальным героем, без которого осиротела бы русская литература. Он не носитель какого-нибудь тезиса жизни, теории, запрограммированного задания, он само явление жизни, он – в каждом, в тысячах мечтателей, у которого в характере многое подобное есть, но не все получается. И Райские всегда верят в жизнь, ее красоту и знают, что их доброта сгодится, нужна людям.

Райского в его воспитательной миссии упредили: Вера оказалась уже духовно «пробужденной» и в его услугах не нуждалась. Но ни в одном русском романе так много, так обстоятельно и всесторонне мужчина не объяснялся в своих чувствах к женщине, как в «Обрыве». Это целая наука жизни. Не одно поколение молодых читателей упивалось этими страницами.

Райский, несмотря на неумение найти себе дело, – жизненно более устойчивый образ в романе, чем другие. Он не укладывается в какое-нибудь «десятилетие». Но он и не отсталый человек. Его замечательные человеческие качества вообще не имеют цены: они нужны для самой жизни.

Патетический финал романа, когда Райский рвется из-за границы домой и ему слышится зов бабушки, Веры и «исполинской» Другой «бабушки», России, не такая уж надуманная риторика, как может показаться. Не будем гадать, какое бы «дело» Райский нашел себе в России, но он пережил важный акт духовной драмы, ему надоело быть «скитальцем», сама любовь к родине – высокий катарсис, конец неприкаянности. Гончаров хочет вернуть Райскому Место, отнятое у него Волоховым. Подъем духа у Райского – не пробуждение от «обломовского» безделья, а результат эпохи 60-х когда каждый искал себе дело. Разрешить эту «квадратуру круга» Гончаров был бессилен, но какой-то реванш в пику Волоховым он в Райском задумал. Роман и кончается символикой, каким-то светлым прозрением будущего.

Имя героини романа – Вера – выбрано, видимо, не случайно. Вера в «Обрыве» – замыкает образы героинь-праведниц в литературе 60-х годов. И пожалуй, эта Вера самая сложная среди других и самый живой и достоверный образ. Вера у Гончарова вобрала в себя черты тургеневской Лизы Калитиной: повышенная нравственная требовательность, религиозность – последняя черта неожиданно усложняет образ после укоренившегося шаблона, когда «эмансипация» непременно подразумевает атеизм. От Ольги Ильинской из «Обломова» к ней перешло желание перевоспитать предмет своей любви, но многое оказалось сложнее: с Обломовым о чувствах не очень разговоришься, а здесь целые сражения: Волохов – противник твердый – он сам во многом пробудил Веру, сам других переделывает. Венцом представлений о решительной девушке была Елена из тургеневского романа «Накануне».

Но Вера в «Обрыве» определенно превосходит всех своих предшественниц целостностью натуры, тем, что в нее так много вложено внутреннего жизненного содержания, здравого ума и чувства; в ней все преломляется через переживания, через сложный психологический процесс. Ее предшественницы просто кажутся схемами, неживыми людьми. В.Г. Короленко, сравнивая Веру с героиней романа «Накануне», писал: «Она понятнее, живее, индивидуальнее тургеневской Елены: в ней ярко чувствуется то, что переживало тогдашнее «молодое» поколение».

Вера намного живее Ольги Ильинской. В одной из сцен Ольга рассуждает перед Обломовым о том, как она вольна выбирать, кого ей любить, кого не любить: ей хорошо в данный момент с этим человеком – она и счастлива с ним и его любит, а будет ей хорошо с другим – она полюбит его и уйдет к нему. Каким книжным холодом веет от этих отнюдь не женских рассуждений! Разве так бывает в жизни? Конечно, Гончарову нужно было изложить «программу» поколения. И Вера Павловна в «Что делать?» такова.

Камнем преткновения в чувствах Веры к Волохову как раз оказалось его бездумное отношение к ней как к человеку. Марк видел только «свободу», «новую правду», а Вера хотела дознаться, что же остается за этим «нигилизмом» от того хорошего «старого», которое умело освящать отношения любви, поддерживать прелесть чувств «бессрочных», то есть верность и вечность. Тут не было простого опасения Веры за свою добродетель – она бы пожертвовала ей: ведь «эмансипация» касается частью великого целого, которое называется человеческой личностью. «Эмансипация» уравнивает лишь в правах, но не уничтожает различий между мужчиной и женщиной. Вера понимала, что значит для нее роковая черта, какие на нее ложатся заботы: она женщина, потом, может быть, мать. В ее рассуждениях нет и тени консерватизма, а есть голос живой жизни, тревоги за нее. Другие романисты доводили своих героинь только до грани самых важных вопросов, но в глубины жизненных коллизий не входили. Девушки у Тургенева «никак» не могут выйти замуж. Только Толстой начинает касаться вопроса, какой же может быть жизнь в браке, семейная, до старости глубокой.

Волохов застал Веру в состоянии, когда она своим умом дошла до отрицания многих отживших верований, обычаев. Она никогда не жила растительной жизнью Марфиньки и не мирилась со смешными и нелепыми традициями, как бабушка. Волохов затронул сначала ее пытливость, затем увлек ее своими «тайнами», рассказывая о «новой правде», «новой силе» и вызвал к себе ее сочувствие как к гонимому человеку, сумевшему соединить слово и дело. Эти два встречных потока симпатий, когда каждый нашел себя в другом, и еще мотив сострадания – глубоко верные наблюдения Гончарова-реалиста, этим автор придал правдивость всему течению дальнейших встреч героев и нарастанию симпатии. Вере сразу показалось, что и она нашла себе дело, что она достойная собеседница нового, поразившего ее ума, страдальца за правду. Не очень уклоняясь в область книжных основ ее убеждений, Гончаров намекает, однако, что ум Веры развит и чтением, что она приобщилась к книгам Фейербаха, спорила со священником по разным вопросам.

Вера пытается обратить Марка к «вечным» вопросам. Ей даже кое-чего удается достигнуть, начиная с внешнего благообразия, которому герой стал следовать и подчиняться. Как шелуха, слетают с него дерзкие бравады; он оставляет мальчишеское лазание через заборы по огородам и садам, невыносимый тон в разговорах. Он стал выслушивать других, именно ее, стал доступен здравой аргументации. Вера почувствовала себя окрыленной победой, и этот экстаз влюбленности, горение «погибельной красоты» разом уловили в ней бабушка и Райский. Вера почти не скрывает от Райского своих чувств к другому. Марк соглашается с некоторыми ее доводами, идет на «уступки», чтобы было венчание, брак, как у всех людей. Вера убеждалась в плодах своих усилий, хотя Марк неохотно шел на компромиссы, скрывая про себя, каких душевных колебаний и мук ему все это стоит. Он словно шел против совести, уж во всяком случае против своих убеждений.

Героиня верила в силу своей любви. И эта черта – глубоко правдивая у Гончарова, знатока женского сердца. Неверно утверждают некоторые ученые, что Вера влюбилась в Марка, а не в его идеи. Такое разделение искусственно. Нет, Вера влюбилась и в его идеи, она была подготовлена, чтобы в них влюбиться. Его идеи пришлись ей по душе, она только хотела их лучше к себе приспособить, придать им приемлемую форму, подвести под них жизненную основу, облагородить. Почти всегда любовь так и протекает у людей – на взаимном процессе сближения, незаметных, самопроизвольных уступках. Гончаров это хорошо знал. Другие ученые возводят еще одну искусственную перегородку: Марк одолел ее сердце, но не ум. Гончаров показывает, как на разных стадиях взаимоотношений героев с обеих сторон участвуют и ум, и сердце. Вера заявляет Марку: «Я слепо никому и ничему не хочу верить, не хочу!» Гончаров использовал важный прием: теории Марка даны большей частью в пересказе Веры, как она их понимает. И видно, как всей полнотой чувств и мыслей поддерживается диалог героев.

И вот роковая встреча в овраге – и катастрофа. Как «ошиблась» Вера, в чем «вина» Марка?

Последний разговор шел в сердцах, и в любой «любви-ненависти» есть свое сожаление о потраченных силах и капля надежды, что все снова вернется. Вера только крикнула: «Марк, прощай!», и – он обернулся. Ему показалось, что его зовут, а ей показалось, что он «воротился», «понял», «наконец», принял ее условия: «О, какое счастье, боже, прости!» Конечно, это «показалось», – шепнулось ей изнутри, она хотела его вернуть, а для Марка ее голос был зовом «оттуда», откуда он уже ничего не ожидал и думал, что все потеряно. Гончаров в этой сцене, в ясновидении чувств, подымается на уровень Достоевского и Толстого. Какая ошибка и какая трагедия, и как заложена эта ошибка в самой сущности чувств! Сердце готово верить: в мгновение Марк стал «лучше», а простой «ее» возглас обрел магическую силу.

Присутствие в романе Волохова определенно обостряет все частные конфликты между героями, они выглядели бы без него блеклыми. Ведь то, что гротескно проявляется в Марке, есть в какой-то мере в Райском, в бабушке. На сером провинциальном фоне отдельные их высказывания выглядят такими же нарушениями нормы, чудачествами, а то и бунтами. Райский легко сходится с Марком, еще до встречи с Верой, и им есть о чем поговорить. И Татьяна Марковна, узнав об их ночной беседе, приютила в доме страшного «Маркушку». А как вырастает «столбовая дворянка» в гневе против Тычкова: ведь это только ее удар «справа» по все той же тупости, которую теребит и громит Марк «слева». Печать загадочности в похождениях Марка кладет ретушь и на образ Веры: что означают ее исчезновения, ее тайны, «вздрагивающий подбородок», когда Райский донимает ее вопросами; какая скрытая работа духа происходит в ней, над чем она так смеется, не поясняя причины смеха на словах. Скрытая тайна о прошлом живет и в душе бабушки.

В финале романа автор заставляет Веру «переродиться», отказаться от «новой правды», от права жить своим умом и возвращаетпод крылышко бабушки. Этот искусственный конец неправдоподобен психологически. Автор заставляет поверить нас, что Вера теперь не Вера, она будет безвольным существом при Тушине, только женой, мелкой филантропкой, разменявшейся на малые дела, и никогда не спросит у него: «А что же дальше?» – и он простит ей грех и никогда не попрекнет. Тушин, как и Штольц, не Фауст, не Манфред, он далек от «завиральных идей», зная свое прочное дело. Чего доброго, Вера проникнется его делячеством и засядет за его приходо-расходные книги. Но ведь это тоже дело. И еще какое!

Воплощением «идиллии», прикрывающей даже собственную трагедию жизни, является бабушка Татьяна Марковна Бережкова. В ее фамилии скрыт тихий намек на тот «берег», которого надо в жизни держаться и к которому надо грести в случае беды. Бабушка оберегает очаг, обычаи, она рачительна в хозяйстве, заготовляет впрок внучкам приданое. Образ ее усложняется важными оттенками, которые сообщают ей энергию, устойчивость в жизни, правдоподобие. Она умна умом традиций и достойная оппонентка новоприбывшего Райского; даже, может быть, отчество «Марковна» бросает свет и на способность понять неуемного Марка Волохова (иначе зачем такая «перенаселенность» сходными именами в одном романе?), ведь она сама насквозь видит Тучковых и то, какими неправдами обросла защищаемая ею «старая жизнь». А признание в молодом «грехе» вообще взрывает представление о традиционной бабушке, включает ее в водоворот страстей, схожих с теми, которые чуть не погубили Веру. Именно отсюда и протянута раньше всех рука помощи Вере: «мой грех». В том и «мой», что в юности Татьяна Бережкова полюбила того, кто был ей не «парой», против воли родителей, по тогдашней «новой правде», по выбору своего сердца и ума. И что же? Прожила ведь бабушка весь век своим умом и на других хватило. Она должна была придумать с Ватутиным тот самый компромисс на всю жизнь, который теперь навязывается Вере с Тушиным.

Здесь, конечно, автор позволяет себе большой произвол. Гончаров понял, что «старая бабушкина правда» должна быть подкреплена ее подновленным вариантом. Отсюда союз бабушки с Тушиным.

Тушин – предприниматель, капитализирующийся помещик, представитель не обороняющейся патриархальности, как бабушка, а самой что ни на есть русской «партии действия». Гончаров верит, что новые экономические отношения в России выдвигают деятелей, способных начисто упразднить болтунов Волоховых, сделать их просто ненужными. В Тушине есть энергия действия и в то же время Русская самобытность, идущая от дедов, целостность, немногословность, отсутствие рисовки, делающие его человеком, который всегда чувствует себя «дома», на своей «почве». Тушин стал новым, логически центральным героем, к которому сводятся все линии романа.

Тушин не просто владелец лесов, за которыми бережно ухаживает, с выгодой их продает. Он, обзаведясь английской лесопилкой, пытается играть роль заволжского Роберта Овена (т.е. Оуэна), искателя каких-то братских, на общих паях основанных отношений со своими рабочими. Он строг и справедлив, бережлив, но не прочь и покутить с друзьями, чтобы весь город «дрогнул». Последнее – уж чисто русская размашистость. Когда-то в замыслах Гончарова политик сменил художника, потом нигилист – политика, теперь нигилиста должен сменить предприниматель, организатор труда.

Сейчас, когда мы по-новому начинаем относиться к бизнесу, предпринимательству, экономическим основам жизни, может быть, более доброго слова заслуживает образ Тушина у Гончарова и Соломина у Тургенева. Это – люди дела, не простые приобретатели и накопители, они думают о рабочих, об общих с ними прибылях, а следовательно, о богатстве и мощи России. Из Тушиных и Соломиных выросли со временем Рябушинские, Морозовы, Мамонтовы, Путиловы, Столыпины... Пора подумать о патриотической и гражданской сущности русского предпринимательства, которого почти обошла своим вниманием русская литература.