Реализм в «формах жизни» Николай Алексеевич Некрасов (1821-1878)

По своему организаторскому и творческому вкладу Некрасов в истории «натуральной школы» должен быть поставлен сразу же после Гоголя и Белинского, впереди многих своих молодых современников. Уж он-то поистине творил в «формах жизни» и знал жизнь.

Особенно важное значение имели издательская деятельность поэта – выпуск альманахов, сборников, главных журналов эпохи – «Современника» (с 1847 по 1866 год), а затем «Отечественных записок» (с 1868 по год смерти, 1878). Некрасов объединял вокруг своих изданий лучшие силы литературы.

В 40-е годы появились его новаторские стихотворения: «В дороге», «Тройка», «Огородник», «Когда из мрака заблужденья», «Псовая охота», «Современная ода», «Еду ли ночью по улице темной», сатирическая поэма «Чиновник». Над некоторыми из стихотворений, по свидетельству И.И. Панаева, Белинский «рыдал». Расшевелили эти некрасовские стихотворения и души читателей.

Начался сложный, противоречивый процесс общественного освоения Некрасова: критики дискутировали, «признавать» или «не признавать» его. Ожесточенная полемика в журналах растянулась на много десятилетий. Сбивали с толку самых больших доброжелателей Некрасова его предсмертные признания: «Мне борьба мешала быть поэтом, /Песни мне мешали быть бойцом».

Только в трудах В.Е. Евгеньева-Максимова, К.И. Чуковского, а затем А.М. Гаркави, М.М. Гина, В.В. Жданова, А.И. Груздева, Н.Л. Степанова, Б.О. Кормана, В.Г. Прокшина вопрос об оценке гения Некрасова получил правильное истолкование. Вызывали споры приземленность содержания, якобы недостаточная художественность поэзии Некрасова. Слишком прямолинейно публицистически решал Некрасов вопросы о предназначении поэта и поэзии:

Поэтом можешь ты не быть,

Но гражданином быть обязан.

(«Поэт и гражданин»).

Было очевидным, что Некрасов развивает мотив К.Ф. Рылеева («Я не поэт, а гражданин»), мотивы Пушкина («Пророк») и Лермонтова («Дума»), но развивает по-своему, отталкиваясь от традиции. У него на первом плане – родина, своя готовность и способность быть ее спасителем:

Не может сын глядеть спокойно

На горе матери родной,

Не будет гражданин достойный

К отчизне холоден душой,

.......................................

Но А.В. Дружинину и С.С. Дудышкину казалось, что Некрасов, по сравнению с Пушкиным и Лермонтовым, меньший мастер стиха.

По поводу сатирического стихотворения «Нравственный человек» Белинский обронил в письме к И.С. Тургеневу от 19 февраля 1847 г. загадочную фразу о таланте Некрасова как «топоре», фраза подала повод (Тургенев частично опубликовал это письмо в 1869 г.) для долгих жарких споров о том, как же на самом деле Белинский относился к поэзии Некрасова. Что же значит эта знаменитая фраза: «талант – топор»?

Посмотрим, в каком контексте она сказана: «Некрасов написал недавно хорошее стихотворение. Если не попадет в печать... то пришлю к Вам в рукописи. Что за талант у этого человека! И что за топор его талант!»

Из смысла цитаты ясно: раз стихотворение «страшно хорошее», то и «топор» – это не в укор, а не проясненная до конца похвала. В то же время определение Белинского «талант – топор», конечно, необычное.

Однако Тургенев и затем Плеханов в сложных своих отношениях к Некрасову придали несколько тенденциозное толкование этой фразе Белинского, получалось вроде бы: талант – топорный, грубая, «топорная работа», не подлинная поэзия.

Попытку переосмыслить такое толкование предпринял К.И. Чуковский. Он писал, что слово «топор» здесь употреблено в смысле боевое оружие, «наносящее меткие удары врагам». То есть давалось понять, что слово «топор» здесь употреблено как бы в смысле «зовите к топору Русь», по Чернышевскому. Но причем тут «враг», если поэзия Некрасова ранила сердце Белинского и заставляла его рыдать. Ближе к истине В.Е. Евгеньев-Максимов, считавший, что Белинский хотел «подчеркнуть силу производимого стихами Некрасова впечатления: они бьют так сильно, как топор».

Были такие произведения в «натуральной школе» («Антон Горемыка» Григоровича и др.), которые при чтении порождали у Белинского впечатление, будто он слышит удары кнута на конюшне, где помещик порет крестьян. Вот в этом суммарном и переносном смысле определение Белинского «талант – топор» и надо понимать. Это – поэзия, которая ошеломляет, необычна по содержанию и форме, вводит вас в ужасы жизни, резко обрубает привычные эстетические представления.

Любопытно, что Чернышевский, обсуждая с самим Некрасовым особенности его музы в письме от 24 сентября 1856 г., оспаривал некоторые самохарактеристики поэта; «тяжестью часто кажется энергия». Чернышевский в главном сходился с Белинским. Всякий критик, который давал себе труд поразмыслить над необычной поэзией Некрасова, всегда входил в круг этих дискуссионных вопросов.

Вс. Крестовский (будущий автор романа «Петербургские трущобы») следующим образом толковал о стихе Некрасова: «Но мы любим эту неуклюжесть и тяжесть – это тяжесть железа, тяжесть железного молота, в ней его сила, его меткость». А еще до того об этом же «молоте» говорил Ап. Григорьев: в поэзии Некрасова «совмещены все ужасы бедности, голода, холода», она «бьет чувство», как «молот», «сплеча». Ап. Григорьев продолжает: «Что после этого молота подействует на ошеломленную душу?» Мы видим, что критик судит об особом качестве поэзии, а не о топорной работе как отсутствии мастерства.

Перед нами особенный, многотрудный путь «третьего», после Пушкина и Лермонтова, русского великого поэта, с его необычайным звучанием, необычными темами и судьбой у читателей и критики. Он и обновитель общего ее тона.

Особой критике подвергаются стихотворения Некрасова, в которых он «воспевает» традиционные темы, мотивы русской поэзии, желая представить их в странном звучании для человека 40-х годов, человека демократических убеждений, старающегося глядеть на жизнь другими глазами. «Колыбельная песня» имеет подзаголовок «подражание Лермонтову» (1845), у Лермонтова есть «Казачья колыбельная песня». Именно ее имеет в виду Некрасов. Размер обоих стихотворений одинаковый, неповторимый, напевный. В обоих случаях мать поет у колыбели ребенка. Но контрастность содержания вызывающая:

Лермонтов: Некрасов:

Спи, младенец, мой прекрасный,

Баюшки-баю.

Спи, пострел, пока безвредный!

Баюшки-баю.

Казалось бы, здесь прямая установка на пародирование. На самом же деле у Некрасова нет никаких претензий к лермонтовской колыбельной, он сам не раз воспоет заботливую мать у колыбели, воспоет крестьянских детей. Некрасов только хочет подчеркнуть гримасы действительности, насмешку жизни над самыми святыми верованиями человека, «остранение» (от слова «странный») всем известного, всем привычного мотива. У Некрасова не суровая казацкая действительность, не тревоги матери-казачки, живущей на берегу Терека напротив «злого» чеченца, который «точит свой кинжал», а обыкновенный круговорот российской, городской, петербургской чиновничьей жизни, со своими расчетами, жаждой наживы, выслуги, внешнего почета. Тут будни пародируют экзотику, «правда» – «сказку», низменные, узко чиновничьи желания – высокую патетику жертвенности. Мать у Некрасова знает, как жизнь изуродует душу ее ребенка. Чиновник – это сама пародия на человека:

Будешь ты чиновник с виду

И подлец душой.

Некрасов передает цинизм вещей, показывает, как сегодняшнее время может надругаться над высокими верованиями вчерашнего дня.

Прямая же песня-напутствие, идущая от сердца к сердцу, чрезвычайно характерна для Некрасова. Лучшее доказательство «Песнь Еремушке» (1859) – у Некрасова было что сказать вместо усыпляющего «баюшки-баю»:

Будешь редкое явление.

Чудо родины своей;

Не холопское терпение

Принесешь ты в жертву ей:

Необузданную, дикую

К угнетателям вражду

И доверенность великую

К бескорыстному труду.

С этой ненавистью правою,

С этой верою святой

Над неправдою лукавою

Грянешь божьею грозой...

Пародийность свойственна и другим некрасовским стихотворениям: «Современная ода» (1845), «Нравственный человек» (1847). Это пародии на всякую оду: казенно-патриотическую, гражданскую. Используется куплетная, прибауточная манера, прием бурлеска: словословие «от обратного», когда за похвалами кроется едкая сатира – Героя «украшают добродетели», перечень которых, однако, сам говорит за себя:

Не обидишь ты даром и гадины,

Ты помочь и злодею готов,

И червонцы твои не украдены

У сирот беззащитных и вдов.

Перечень «моральных» подвигов заставляет содрогнуться истинную добродетель.

Такой же бурлескный характер носят поэма «Чиновник» (1844), стихотворения «Филантроп» (1853), «Отрывки из записок графа Гаранского» (1853).

Взаимодействие с Пушкиным и Лермонтовым видно в стихотворениях Некрасова, в которых он вспоминает о деревне, о жизни в отчем доме, о помещичьем тиранстве, разврате, чванстве:

Где рой подавленных и трепетных рабов

Завидовал житью последних барских псов.

Это уже не «Приют спокойствия трудов и вдохновенья», как у Пушкина в «Деревне». Если «мысль ужасная» и тут «душу омрачает», то уже как нечто лично пережитое: «Где иногда бывал помещиком и я». Не издали наблюдаются «огни дрожащие» окрестных деревень (Лермонтов, «Родина»), а горе и слезы вблизи, в повседневной крестьянской жизни:

И только тот один, кто всех собой давил,

Свободно и дышал, и действовал, и жил...

Творческое отталкивание от всей пушкинско-лермонтовской традиции видно из стихотворения «Вчерашний день, в часу шестом», (1848) с таким резким жестом: «Гляди! Сестра твоя родная!» (это обращение к Музе, когда в центре Петербурга, на торговой Сенной площади «били женщину кнутом», «крестьянку молодую»). Вот какой контраст разделяет музу Некрасова и музу Пушкина. Стихотворение «Блажен незлобивый поэт» (1852) развивает темы гоголевских лирических отступлений в «Мертвых дущах» и вместе с тем подытоживает два «Пророка» – пушкинского и особенно лермонтовского. Снова поэт воодушевлен мыслью «глаголом жечь сердца людей», пророк Некрасова способен выдержать побиение каменьями со стороны невежд, он слышит в самих «диких криках озлобленья» своих врагов «хвалы» и звуки «одобренья».

На всю жизнь будет запечатлен в сердце Некрасова облик Белинского. Даже тогда, когда Некрасов оплакивал свою непоследовательность, готов был себя объявить «рыцарем на час», он всегда сравнивал себя с беззаветным и стойким Белинским:

Наивная и страстная душа,

В ком помыслы прекрасные кипели,

Упорствуя, волнуясь и спеша,

Ты честно шел к одной высокой цели...

(«Памяти Белинского», 1853)

С мыслью о великом критике написаны еще и поэмы «В.Г. Белинский» (1855) и «Несчастные» (1856). Последнее название имеет народный смысл: «заключенные», обреченные на муки ссыльно-каторжные.

«Пророк» написан Некрасовым в 1874 году – в честь томившегося в Сибири Чернышевского. Пророческая тема пройдет и в стихах «На смерть Шевченко» (1861), «Памяти Добролюбова» (1864).

Тема поэтического самоопределения носит у Некрасова преимущественно гражданский характер. Практически он не противопоставляет поэта и гражданина, но первого хочет подтянуть до второго.

В поэзии Некрасова все время чувствуется тема «кающегося дворянина»: «Я дворянскому нашему роду /блеска лирой моей не стяжал»; он сомневается в том, сможет ли как поэт вполне выразить высокие идеалы, оказаться верным памяти тех стойких людей, с которыми свела его жизнь: «...На меня их портреты / Укоризненно смотрят со стен» («Скоро стану добычею тленья...», 1876).

Но Некрасов и сам укорял некоторых своих друзей. Раскол в редакции «Современника» обнажил многое, а реформа еще более разделила «довольных» и «недовольных». Есть у Некрасова послание «Тургеневу» (1861-1877, точно дата неизвестна). Трудно было порывать с другом: «Мы вышли вместе...». Как много сделал Тургенев, как много он значил для общества, молодого поколения. Некрасов это прекрасно знал. И вдруг поступили тревожные сигналы: Тургенев – примиренец, Тургенев начинает задувать свой «факел» и наивно надеется, что реформа несет «рассвет» России. Послание старинному приятелю приобретало обличительный характер. Эти ямбы обращены к Тургеневу, любимцу и вождю «русских юношей» и «русских дев», «кумиру», кесарю, но как критичен их общий тон.

На пылких юношей ворча.

Ты глохнешь год от года

И к свисту буйного бича,

И к ропоту народа.

........................................

Непримиримый враг цепей

И верный друг народа!

До дна святую чашу пей -

На дне ее – свобода!

Каждая ситуация у Некрасова по-газетному в «формах жизни», в прямых значениях.

Мучает Некрасова важная тема: дойдут ли его собственные излияния до народной души (скрытая старая пушкинская тема «поэта и толпы»):

Стихи мои! Свидетели живые

За мир пролитых слез!

Родитесь вы в минуты роковые

Душевных грез

И бьетесь о сердца людские,

Как волны об утес.

(1858)

Но даже в стихотворных сборниках «Последние песни», написанных перед смертью, Некрасов преисполнен сознания, что прожил не зря. «Кнутом иссеченной» Музой называет он свою собственную поэзию. Ничто не может порвать связи поэта с честными сердцами, никто не надругается над ним. И свой жребий он считает «завидным». Завершается деятельность поэта стихотворением «Сеятелям», то есть обращением все к тем же «пророкам». Их уже много, они сеют знания на народной ниве; русский народ им скажет сердечное спасибо: «Сейте разумное, доброе, вечное».

Тема «родины» в поэзии Некрасова приобретала особо демократический – крестьянский – характер. Поэт полностью погружается в русскую деревню, в чисто русские заботы: «Несжатая полоса» (1854), «Забытая деревня» (1855), «На Волге» («Детство Валежникова», 1860), «В полном разгаре страда деревенская» (1862-1863), «Размышления у парадного подъезда» (1858), «Железная дорога» (1864).

Некрасов – поэт обнаженных противоречий. Здесь он резко отличается от Пушкина, Лермонтова, Кольцова. «Такого поэта, как Вы, у нас еще не было», – писал Чернышевский Некрасову 5 ноября 1856 года. Ему не нужно постулировать понятия родины, искать пути к народу, склоняться к нему. Он везде встречается с народом: на охоте, на привале, на прогулке, в поле, в лесу, в избе. Он умеет вчувствоваться в настроения крестьян, понять их самые затаенные думы. Тяжкие размышления посещают его всегда:

Чем хуже был бы твой удел,

Когда б ты менее терпел?

(«На Волге», 1860)

Он видел: «где народ, там и стон». Будет ли время, когда народ проснется, «исполненный сил», или он «духовно» почил «навек» («Размышления у парадного подъезда», 1858).

У Некрасова нет искусственно оптимистических концовок.

В поэме «Железная дорога» все сказано, чтобы научить мужика Уважать, научить через горе и страдания, которые он выносит. Голод – самый беспощадный «царь» в мире: по русским косточкам бежит Железная дорога, соединяющая обе российские столицы – Петербург и Москву. Символом народного горя встает образ больного белоруса с заступом, по колено в холодной воде. Трудно свой хлеб добывал человек! Но есть твердая уверенность у поэта, что народ «вынесет все»: «И широкую, ясную / Грудью дорогу проложит себе». Эта радость перебивается суровой правдой, Некрасов не уклоняется от нее. Подрядчики спаивают народ, народ легковерен. Вот пока и вся степень сознательности народа, вот какой жалкий ее предел.

У каждого поэта есть свой, особый образ женщины: у Пушкина это женщина-аристократка, мадонна, символ красоты, радости жизни. У Лермонтова – полная дисгармония: «Мне скучно потому, что весело тебе». У Некрасова – совсем новый социальный план. Стихотворение «Памяти Асенковой» (1855) посвящено знаменитой артистке, женщине трагической судьбы. В духе Жорж Санд, утопий и пропаганды 40-х годов у Некрасова есть стихотворение «Когда из мрака заблуждения». В нем говорится, как автор или его лирический герой спас падшую женщину, поднял ее человеческое достоинство. И все это «горячим словом убеждения». В основном же женщина у Некрасова – мать, крестьянка: «Орина – мать солдатская» (1863).

Полную перемену претерпела у Некрасова и тема детей. Это – дети пахарей, жертвы нищеты: «Плач детей» (1860), «Крестьянские дети» (1861). Целые поэмы он посвятит женщинам и детям («Мороз, Красный нос»).

Наиболее значительны у Некрасова те поэмы, в которых он воспевает народную жизнь. Он мало оригинален, когда в поэме «Саша» (1855) пытается повторить избитую тему «лишнего человека» (образ Агарина). Есть у него несколько набросков к поэме «О погоде» (1858, 1859, 1865). Они не сложились в стройную поэму, представляют собой эскизы городской жизни в духе «натуральной школы». Некрасовские серые петербургские будни несут в себе некоторую полемику с пушкинским Петербургом («Красуйся, град...»).

Тянет Некрасова на рабочие окраины, заглядывает он в редакции к газетчикам, цензорам. Во всем этом попытки по-журналистски, с натуры запечатлеть общественные сцены.

Долгое время литературоведение упрощало методы анализа лирики, благо она в подавляющей массе носит открытый гражданственный характер. Отсюда – автобиографический подход к лирике: везде она – исповедь сердца самого автора. В огромном числе случаев так оно и есть. Никто другой, как сам Рылеев, от себя, говорит в стихотворении «Гражданин»:

Мне ль в роковое время

Позорить гражданина сан!

Или Пушкин:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный.

Абсолютно автобиографично стихотворение Лермонтова «Памяти А.И. Одоевского».

у Некрасова:

Не торговал я лирой, но бывало,

Когда грозил неумолимый рок,

У лиры звук неверный исторгала

Моя рука...

Автобиографизм исследователей заходил далеко даже при анализе интимной лирики, особенно если такой подход подкреплялся мемуарно-эпистолярными данными. Но подобные приемы носили упрощенный характер по отношению именно к Некрасову, к поэтической сути его художественного произведения.

Писатель – не просто слуга «момента», выполняющий социальный «заказ», а создатель своего особенного, целостного художественного мира, всех опосредований, в которых выступает его личность.

Серьезным вкладом в обновление методологии явились работы В.В. Виноградова «О языке художественной литературы» (М., 1959) и «Проблема авторства и теория стиля» (М., 1961). Здесь выдвинулись понятия о формах выражения авторского сознания, о лирическом «я» автора, о лирическом герое, который отнюдь не адекватен во всем понятию «автор». Еще до этого Н.Л. Степанов пользовался термином «лирический персонаж» в книге «О лирике Пушкина», и Л.А. Плоткин говорил об «объективном герое и персонаже» (в полн. собр. стихотворений А.В. Кольцова). Вспомнилась еще одна форма выражения авторского сознания, «ролевая» лирика (впервые термин употреблен В.В. Гиппиусом еще в середине 40-х годов в работе «Некрасов в истории русской поэзии XIX века» – Литературное наследство. Т. 49/50. С. 39-40).

Новую методологию весьма удачно применил Б.О. Корман в работе «Лирика Н.А. Некрасова» (Воронеж, 1964).

Использование этой методологии дает очень многое: уточнение закономерностей отражения в поэзии личности автора, выявление разнообразия масок, в которых выражается авторская личность. И это многообразие создает его художественный «мир».

Но не следует абсолютизировать значение «масок», форм выражения авторского сознания. Все-таки мы говорим: «Помните, у Пушкина где-то сказано то-то и то-то...», или: «Лермонтов говорит...», – и нам в этом случае безразлично, кто из героев Пушкина или Лермонтова говорил, положительный или отрицательный, под какой маской прячется. Важно, что это «Пушкин говорил», «Лермонтов говорил». Так и Некрасов все от себя «сказал».

Совершенно естественно, что у Некрасова на первом месте стоит тема бури, бунта, восстания. И она нигде и никогда не выступает у него в отвлеченно-теоретическом плане. Никаких параллелей с мировой историей катаклизмов вселенной. Только в «Песне Еремушке» проходят три лозунга Французской революции, и то не как лозунги какого-то исторического движения, а как вековечные чаяния народа или заповеди Христа: свобода, равенство и братство. В той или иной форме народ тысячи раз приходил к этим понятиям, облекая их в свои русские слова, беря их из фольклора или из Библии. Сама революция – дело общенародное, всероссийское, когда «чаша с краями полна», а не дело кучки заговорщиков или какого-либо отдельного сословия.

Служение свободе находит прямое, идеальное выражение в стихотворениях «Пророк», «Памяти Добролюбова». Искренне сопричастие ему и сам Некрасов. В стихотворении «Деревня» он все говорит от своего имени, провозглашает свой разрыв с помещичьим классом, свою непреклонную волю – бороться за народ. Но во многих других стихотворениях революционность Некрасова выступает как многоликая рефлексия. Мы имеем дело с лирическим героем, который сам себя воображает всего лишь «рыцарем на час», или способным совершить неверный шаг. «Укоризненно» смотрят на него с портретов более сильные духом его друзья, а сам он – всего лишь «кающийся дворянин». Искупление вековечного греха перед народом – постоянная тема у Некрасова. До конца своих дней он все еще сомневался, достойно ли служил народу своей лирой, сохранит ли народ память о нем. Но Некрасов умел говорить не только о себе. По верному наблюдению И.Г. Ямпольского: «Иногда это лирическое «я» представляет рядового бедного человека-труженика, иногда в нем просвечивает передовой человек своего времени, но в обоих случаях – это большей частью раздраженный, измученный жизнью человек; он зол на социальные условия, которые калечат его жизнь... он с желчью говорит обо всем этом». Именно эта «святая злоба» делала бедного маленького человека большим человеком, способным на самое героическое, благородно-возвышенное деяние. Именно таков герой стихотворения «Когда из мрака заблужденья...» или «Еду ли ночью по улице темной». В стихотворении «Поэт и гражданин» уравнены оба лирических героя, ведущие диалог. Некрасов преодолевает антагонизм прежних поэтов во взаимоотношениях со своими современниками и отражает эпоху высокого гражданского самосознания общества.

Поэзии приходится иметь дело с так называемыми «вечными» темами: любви, смерти, вселенной, начала и конца мира. В такой, всеобщей философской форме чаще эти темы и предстают в поэзии Лермонтова и Тютчева; у Некрасова все совершается на земле, в форме людских судеб. Он о смерти пишет, посетив могилу матери, и в связи с кончиной затравленной обществом талантливой артистки Асенковой – ее смерть его потрясает. И в связи с кончиной Добролюбова, Шевченко. Весь житейский прозаический опыт включает Некрасов в решение «вечных» вопросов. Он старается, чтобы в поэзии заговорили все сословия России, особенно низшие. В прозе «натуральной школы» этот процесс уже совершался («Бедные люди», «Антон Горемыка», «Записки охотника» и др.).

У Некрасова больше, чем у его предшественников, наблюдается уже упоминавшаяся нами так называемая «ролевая лирика». «Сущность «ролевой лирики» заключается в том, что автор в ней выступает не от своего лица, а от лица некоего героя. Здесь используется лирический способ овладения эпическим материалом: автор дает слово героям, явно отличным от него. Он присутствует в стихотворениях, но скрыто, как бы растворившись в своих героях, слившись с ними».

Примером «ролевой лирики» у Пушкина могут служить «Подражания Корану». У Лермонтова – «Казачья колыбельная песня» и в особенности «Бородино». В последнем случае мы поистине видим (владение эпическим материалом лирическим способом, квинтэссенцию будущих батальных сцен, в том числе и Бородинской битвы в толстовском романе «Война и мир». У Некрасова к «ролевой лирике» относятся: «Пьяница» (1845), «Огородник» (1846), «Буря» (1853), «Дума» (1861), «Калистрат» (1863), «Песня из «Медвежьей охоты», «Отрывок» («Я сбросила мертвящие оковы») (1877). У Некрасова – всегда современность, бытовая ситуация: герой, не поднявшийся до исторической жизни, – у всех у них – простонародные черты, удальство или потеря самого себя, бедняцкая доля, пагубные недуги. Рассказывают люди, которым «плохо живется на Руси».

Благодаря этому роду стихотворений накапливался материал, характеризующий проблему народной активности и народного трагизма («Размышления у парадного подъезда», 1858; «На Волге», 1860).

Некрасов, конечно, постоянно думал о создании поэмы о русском народе, в которой смог бы отразить и все печальное в его жизни, и его способность проснуться и восстать. Но поэма – не просто сумма отдельных сцен и образов. В особенности поэма из народной жизни. Для целостности произведения нужен преобладающий в нем «общий пафос» (В.Г. Белинский). Должен быть найден некий общий тон, на который работали бы все элементы художественной системы поэта. Но к этому вопросу в общем тоне не следует подходить узко эмпирически, как, думается, делает Корман. Этот тон может быть найден вовсе не в сумме всех «ролевых» излияний, не в совокупности отдельных элементов художественного мира. Он может прийти совсем со стороны, например из фольклорных начал, из веселых картин народной жизни, и неожиданно сцементировать разнообразный материал.

Настоящий простор народной мелодичности, безудержной веселости мы находим в поэме «Коробейники» (1861). При бесхитростном сюжете здесь столько истинно-народной поэтической удали и молодечества, что поэма невольно поется. Начало ее – «Ой, полна, полна моя коробушка!» – стало народной песней. Здесь много верных штрихов, зарисовок народного быта, типов. Но особенную ценность поэмы следует усматривать в том, что Некрасовым найдены начала народной эпопеи, столь долго искавшиеся русскими поэтами, начиная от Ломоносова. Жанр поэмы, пройдя через много этапов эволюции, у Некрасова обрел свое непосредственно народное, русское содержание, народную напевность, с искусной обработкой фольклора. Поэма приобрела обобщенно-философский смысл, эпическое звучание.

Отныне в любой поэме Некрасова будет звучать этот элемент эпопеи, не укладывающийся в сюжет и фабулу простого произведения.

Поэма «Мороз, Красный нос» (1863) рассказывает о крестьянской доле, о том, как мать голодной семьи Дарья, потеряв мужа, горюет с детьми и погибает сама в лесу, когда одна поехала по дрова. Содержание уложилось бы в простой «физиологический очерк». Но несколько мест в поэме вырываются из сюжетной канвы и несут в себе начала эпопеи. Тут – воссоздание народной жизни в обобщенном, вечно немеркнущем ореоле, с символическим жизнеутверждающим пафосом.

Горечь накладываемых красок не может заслонить величия судьбы, героической жертвенности русской женщины, выступающей как символ народа.

В этой поэме стоят рядом яркая красочная плакатность с монументализмом, дагерротипная точность – с фольклорной символикой. При всей прелести пушкинских стихов: «Зима, крестьянин, торжествуя, / На дровнях обновляет путь», – это все же чистая картинка. У Некрасова тоже есть такого рода описания и радости. Но они у него – часть широкого эпического образа. Узоры народной поэзии не просто поэтические украшения: они способствуют созданию монументальных картин: «Не ветер бушует над бором..., / Мороз-воевода с дозором / Обходит владенья свои». Монументальным, эпическим оказывается заколдованный сон Дарьи. В затухающем ее сознании, в непривычном забвении видятся радостные картины жизни и счастья, и довольства ее семьи.

Подлинной вершиной творчества Некрасова, реализацией замысла – эпопеи русской жизни – явилась поэма «Кому на Руси жить хорошо» (1863-1877).

Перед тем им были созданы поэмы о женах декабристов, отправившихся в Сибирь к своим мужьям-каторжанам: о княгине Трубецкой, княгине Волконской. Цензура не разрешила назвать поэму «Декабристки», переименовала в «Русские женщины» (1871-1872). Это, может быть, единственный случай во всей русской литературе, когда автору не приходится жалеть. Оно приобрело тот обобщающий смысл, который вытекает из ее содержания. Хотя Некрасову приходится погружаться в пушкинскую эпоху, но он оставляет в стороне всю «ветошь маскарада», возвращает нас мысленно к пушкинской Татьяне, той «русской женщине», которая, не колеблясь, отправилась бы в Сибирь вслед за любимым человеком, если бы он действительно оказался страдальцем за смелую идею, совершил подвиг. Возвращают нас героини Некрасова к воспетой им самим «величавой славянке», которая войдет не только в «горящую избу», но и в холодный сибирский каземат. И ее ничто не остановит. Эти дворянки сильны русским народным началом. Поэмы о декабристах не претендуют на эпопею, для этого они слишком документальны, привязаны к случаю, узки по теме. Но они – важная ступенька к эпопее, ибо ни в «Коробейниках», ни в «Морозе, Красном носе» не было протестующего начала. Ступенькой была перед тем написанная поэма «Дедушка» (1870) – с мыслью о декабристе Сергее Волконском. Словно былинный богатырь оказывается этот «дедушка». Он преобразится затем в образе Савелия-богатыря, «клейменного, да не раба». Декабристки как бы повторятся в образе Матрены Тимофеевны Корчагиной. Как княгиня Трубецкая ведет жаркий спор с иркутским генерал-губернатором, так и Матрена Тимофеевна ищет в губернаторском доме своей правды.

Сюжетное содержание поэмы «Кому на Руси жить хорошо « строится на фольклорной основе, по законам «хождения» за правдой. За святой истиной отправляются в путь «семь мужиков» (сакраментальная фольклорная цифра «семь»). Поэма написана белым стихом» и собиралась автором «по словечку» в течение двадцати лет.

В поэме «Кому на Руси жить хорошо?» – два плана. Один – сказочный, другой – реальный. Берется не Россия, а Русь, понятие, включающее в себя стародавние времена. Многие события припоминаются из прошлого. Вместе с тем «временно-обязанные» семь мужиков – значит, пореформенные крестьяне. Сдвинувшиеся с места семеро означают всю сдвинувшуюся пореформенную Россию, до того чаще крестьяне бросали землю и бежали в казаки. Есть и сказочная птичка – пичужка малая, наводящая на мотив скатерти-самобранки. Мужики, как и в жизни, совсем немногого требуют: хлеба, квасу, огурчика. Им не до чревоугодия, они ищут ответ на вопрос Душевный, совестный. Тяжба Ермила Гирина с купцом Алтынниковым на «ярмонке» из-за мельницы напоминает не только единоборство героя-богатыря с каким-нибудь Змеем Горынычем, а именно ярмарочную схватку:

Прошло у них сражение:

Купец его копейкою,

А тот его рублем.

И самая способность мужика быть грамотным, тягаться с купцом не дубиной, а рублем – это все пореформенное. Осмелела и крестьянская масса, словно проснулась, ожила; она не простая свидетельница схватки, а дружная поддержка Ермилу. Как ветром, завернуло полы крестьянских кафтанов: все по копейке собрали нужную ему часть задатка:

Хитры, сильны подьячие,

А мир их посильней.

Первый, кого встретили мужики, был поп. Это не к добру – народная примета: не повезет в пути, в жизни. Тот прямой ответ, какой они искали, они не получили. Ответ возник в другом смысле, именно у попа есть свои претензии к новой жизни, он хвалит старую, более для него вольготную. Потом встретили помещика, затем купца. Никто не хвалит новое время, все вспоминают о старом.

Порвалась цепь великая.

Порвалась – расскочилася,

Одним концом по барину,

Другим по мужику!..

Обделены только мужики – и в прошлом, и в настоящем. И опять сочетание фольклорной простоты: целые сословия олицетворены в простых названиях: царь, поп, помещик, купец. В то же время это те самые дольщики, которые сидят на шее у народа, реальные сила и опора социального строя.

Разнообразно воспроизведены крестьянские типы. Каждый из семерых хотя и связан общей целью, имеет заранее свой ответ на вопрос. Остается только его проверить. Собрались они из разных деревень. Каждый шел за своим делом. И вот сошлись и заспорили. И деревни названы, и губернии, и уезды, и мужики по именам перечислены, но мы чувствуем, что не можем отнести события ни к какому-то определенному году, ни к какому-то определенному месту. Тут вся Русь с ее вечными наболевшими заботами.

Из крестьянской массы выделены и другие, кроме Ермила Гирина, яркие фигуры. Вот, например, Яким Нагой – крайняя степень ожесточения: живал в Питере, угодил в тюрьму, тоже тягался с купцом. А теперь, как и все русские мужики, «он до смерти работает, / До полусмерти пьет». У каждого крестьянина много накопилось в душе грозного гнева, казалось бы, «громам греметь» оттуда, «а все вином кончается». Нарисована яркая, пестрая картина «ярмонки» в селе Кузьминском, богатом, торговом, с двумя церквами; какого только товару не навезли, толкаются между рядами мужики и бабы. Каждый выбирает, что кому надо. Озабочен старик Вавилушка, чтобы купить обувку внучке-егозе. И нежное, и горькое в крестьянской жизни воспроизводит Некрасов. Вот даже веселая толпа около балагана, привлеченная комедией с куклами и Петрушкой:

Комедия не мудрая,

Однако и не глупая,

Хожалому, квартальному,

Не в бровь, а прямо в глаз!

И все же как убоги интересы народа. В книжной лавочке были и «Шут Балакирев», и «Английский милорд», низкопробные книжки, залежалые портреты генералов со звездами, а кроме того, Блюхер, архимандрит Фотий, разбойник Сивко. И вырывается из души поэта заветная мечта о желанном времечке, когда мужик «Белинского и Гоголя / С базара понесет».

Иронией облита глава «Счастливые»: странники приготовили целое ведро, чтобы угостить удачливых. Но получился горький длинный перечень народных несчастий или насмешек над мнимым счастьем. Старуха хвалится, что она счастливая: у нее репа родилась на славу. Солдат хвалится: «Нещадно бит я палками, а, хоть пощупай, – жив». Каменотес своей силой счастлив, но заметно только, что «Носиться с этим счастьем / По старость тяжело». А слабосильный оказался тут же, едва унесший ноги с тяжелых подрядов, счастлив, что помирать добрался до дому. Гонит народ счастливчика-дворового, господского холуя, хвастающего тем, что сорок лет за стулом князя простоял и болен не какой-нибудь мужицкой грыжей, а благородной подагрой. Большая разборчивость у семи мужиков, хорошо знают, кого прогнать, кого угостить. Встречается снова белорус, возникавший уже в «Железной дороге». Он видит свое счастье в том, что теперь хлебушок ест настоящий, а у себя дома с мякины животом корчился: «А ныне милость божия! – / Досыта у Губонина / Дают ржаного хлебушка, / Жую не нажуюсь!» Ничего не могли сказать странники насчет Губонина, сами еще толком не распознали Цену его хлебушка. А пока напрашивался общий малоутешительный вывод:

Эй, счастие мужицкое!

Дырявое с заплатами,

Горбатое с мозолями,

Проваливай домой!

И все же в некрасовской эпопее после строгого разбора «праведных и «неправедных» мужиков прочерчивается яркая линия, дают представление, как надо понимать народное счастье. Счастье не в том примитивном смысле, в каком понимали его семь ходоков-крестьян, а в более мудреном. Оно – в противостоянии горю и неправде, в сопротивлении, в борьбе. Оно не делится попросту между мужиками и барами. И из господ есть праведники: Павлуша Веретенников, Гриша Добросклонов, а есть еще высшие «заступники» Белинский, Гоголь. И среди мужиков Ермил Гирин уже может считать себя счастливым. Громадной эпической фигурой выведен Савелий – богатырь святорусский, поднявший «всю Корежину» против помещика Шалашникова, закопавший живым жестокого немца Фогеля Христьяна Христианыча. Бывший каторжник Савелий знает былину о Святогоре, сам возвращает свою славу богатыря народу, растворяется в его массе: «За все страданья, русское крестьянство я молюсь!» Он тоже может считать себя счастливым – «в том богатырство русское» – «Клейменый, да не раб».

Цепями руки кручены.

Железом ноги кованы.

Спина... леса дремучие,

Прошли по ней – сломалися.

А грудь! Илья-пророк

По ней гремит-катается

На колеснице огненной...

Все терпит богатырь!

И гнется, да не ломится,

Не ломится, не валится...

Ужли не богатырь?

Но из тех же мужиков выходят и «холопы примерные» вроде! Якова-Верного, вроде старосты Глеба, предателя, сжегшего ларец с вольной грамотой для народа.

А бывает и так, что народ прощает вину «праведным» грешникам. Об этом говорит предание об атамане Кудеяре, немало нагрешившем и крови пролившем, но все простилось ему, когда свой; булатный нож повернул он на жестокого пана Глуховского. Разве не; из таких атаманов выходили предводители народной вольницы? Атаманом был и Стенька Разин, недаром народ поет о нем песни.

В народе «удаль молодецкую про случай сберегли!». Взбунтовавшиеся Столбняки – один из примеров такой удали.

Глава «Крестьянка» рассказывает о судьбе Матрены Тимофеевны Корчагиной, снохи внука Савелия-богатыря. Она и есть та русская женщина, «осанистая», «широкая и плотная», у которой в руках и работа спорится, на которой семья держится. Много ею пережито, много она всего натерпелась:

Не дело – между бабами

Счастливую искать!

Но над всеми передрягами встает именно величавый образ русской женщины. Сильнее всего в ней проявляется жизненная стойкость, здравый смысл. Как ни горько такое понятие о счастье, оно глубоко верное; в сознании поэта образ матери, женщины объединялся с образом родины, вечного возрождения жизни.

В еще более широком символическом плане ответ на вопрос: кто не счастлив на Руси? – предстает в заключительной главе эпопеи: «Пир на весь мир». Сходятся вместе крестьяне, солдаты, раскольники, люди молодые – Савва, Гриша Добросклонов. Каждый из них ограниченно условно счастлив, но, вместе собранные, они представляют силу. А самое главное – над временным их состоянием встает образ великой России, образ народа, который бессмертен и несет в себе залог светлого будущего. Народная Россия прислушивается к каждому слову правды. И становится ясно и понятно, что, если не сами странники – семь мужиков, то Некрасов нашел ответ: «Еще народу русскому / Пределы не поставлены: / Пред ним – широкий путь!..»

В главе «Пир на весь мир» 4-я подглавка называется «Доброе время – добрые песни». Не реформа славится, а символическое будущее. Эта устремленность имеет название – «Песнь». Образ Гриши Добросклонова – и весьма «реальный», и весьма обобщенно-»условный». По верным наблюдениям Н.Н. Скатова, многое в русской истории вело к созданию этого образа: и «хождение в народ», и Чернышевский, и Добролюбов. Гриша – сын бедного дьячка, семинарист, простой и добрый парень, желающий народу счастья и готовый бороться за него. Но Гриша – это и более широкий образ, он устремлен в будущее.

Обобщающая символика расширяется у Некрасова до бесконечности. Ответ на вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?» – к концу поэмы все более обретает вид четких формул-символов.

Перед нами не простые призывы. Заключительные стихи Некрасова вбирают в себя все истины, сказанные в поэме о Руси. Философские, оптимистические выводы подытоживают всю эпопею, передают самому народу право сказать слово о своей судьбе:

Ты и убогая,

Ты и обильная.

Ты и могучая,

Ты и бессильная,

Матушка-Русь!

...........................

Рать подымается -

Неисчислимая!

Сила в ней скажется

Несокрушимая!..

Смерть Некрасова снова вызвала разноречивые его оценки. Грандиозные похороны и возгласы молодежи на могиле поэта были данью общественного признания.

В выступлениях народников – Михайловского, Скабичевского, а также Короленко, Г. Успенского выражалось понимание большого значения Некрасова. Но народничество само вскоре стало мельчать и утрачивать правильное толкование поэта.

Чрезвычайно интересны печатные свидетельства о похоронах Некрасова.

В «Дневнике писателя за 1877 год» Достоевский вспоминал: когда он сказал у могилы, что Некрасов стоит в ряду с Пушкиным и Лермонтовым, то «один» голос из толпы поправил его: «Выше Пушкина и Лермонтова: они были всего только «байронистами»«. Подробности об этом эпизоде сообщил Плеханов в статье «Похороны Н.А. Некрасова» (1917). Согласно его свидетельству, было специальное решение «Земли и Воли», чтобы народовольцы приняли участие в демонстрации в связи с похоронами и чтобы он, Плеханов, произнес речь на могиле. Группа народовольцев с припрятанными револьверами на всякий случай стояли вокруг могилы Некрасова; к счастью, дело обошлось без столкновения с полицией.

Весьма вероятно, что Плеханов, народовольцы и были той молодежью, которая крикнула: «Выше, выше!» Но никто из современников не упоминает о речи Плеханова, о венке «от социалистов», кроме него самого. Положим, фамилия его не могла быть объявлена у могилы, когда он взял слово.

Разумеется, с историко-литературной точки зрения, нет нужды противопоставлять Некрасова Пушкину и Лермонтову. Некрасов – третий, после Пушкина и Лермонтова, великий русский поэт, а «выше, выше!» означало только то, что у Некрасова много своего, нового, которое отличало его от предшественников. У него был свой демократический читатель, Некрасов был поэтом революционной демократии. Без Некрасова уже нельзя понять ни прошлого русской поэзии, ни ее настоящего, ни будущего.

В наше время Некрасова – увы! – приходится «пропагандировать». Не хватает гражданского накала в так называемой советской поэзии, отсюда и «неактуальность» Некрасова.

Главная причина спада интереса к Некрасову – в последствиях сталинского террора. Ликвидированы наследники Некрасова: Клюев, Есенин, едва уцелел Твардовский. Ликвидирован сам «предмет» поэзии Некрасова – крестьянство как сословие. Коллективизация, раскулачивание уничтожили землероба, поильца и кормильца земли русской. Исчезла поэзия земледельческого труда. Размеры ужасов террора никогда не могли даже присниться Некрасову. Обессмысливался его вопрос: кому на Руси жить хорошо? Никому, всем плохо, кроме правившей верхушки командно-бюрократической системы.