Лев Николаевич Толстой (1828-1910)

Толстой поражал современников необычностью, парадоксальностью суждений. Обо всем у него было свое мнение, он не признавал никаких авторитетов, отвергал всякие шаблоны мысли. В период начинавшегося общественного подъема, в «демократические» 60-е годы он вошел как писатель и мыслитель, стремящийся пересмотреть основные учения этой поры и по-своему продолжить процесс демократизации литературы. Своей задачей он считает критику современной жизни, этических норм, рационализма просветительской идеологии. Эта критика носила стихийно-демократический характер, но расширяла возможности реалистического творчества. Она занимала опыт у народа, выражала его «мнение», еще как следует в литературе не высказывавшееся.

Опубликованное в 1852 году в «Современнике» за подписью Л. Н. «Детство» сразу же обратило внимание литературной общественности на новое, свежее дарование. Писанные по горячим следам событий севастопольские рассказы сделали Толстого знаменитым. Его авторство обозначалось либо буквами Л. Н. Т. либо его полным именем.

В трилогии «Детство» (1852), «Отрочество» (1854) и «Юность» (1857) Толстой заявил себя как глубокий психолог. Н.Г. Чернышевский это качество у него считал главным и тут же указывал, что критика, восхищавшаяся психологизмом Толстого, не сумела осознать его самую специфическую черту – умение воспроизводить «диалектику души», отражать чувства в их движении, становлении, переходах, а также «чистоту нравственного чувства». Эти определения Чернышевского стали классическими, они подтвердились всем дальнейшим развитием Толстого-писателя.

«Чистота нравственного чувства», первоначально как наивное, детское, чистое восприятие мира, пройдя множество стадий развития, оказалась «чистотой» народного, крестьянского миросозерцания, толкавшей отчасти к богостроительству, но главным образом – к беспощадному обличению порочных правящих верхов.

В трилогии впервые в русской литературе была поставлена проблема становления характера. В сознании героя – Николеньки Иртеньева – отразился весь богатейший мир впечатлений: детских, отроческих, юношеских, семейных, сословных, внесословных. И постепенно происходит их переработка, вследствие чего меняется сознание героя: он подлинно «движется», как движется вокруг него мир. Иртеньеву свойственна самокритика, часто сбрасывающая его с высот самомнения, заставляющая все пересмотреть заново. У Иртеньева свой кодекс поведения – «Comme il faut» – сословное заблуждение аристократа. Но в столкновениях с действительностью кодекс изживает себя в сознании Иртеньева, на его место встает новая этика. Из сословного мышление Иртеньева делается антисословным. В такой эволюции было нечто эпохальное, отрицающее не только дворянскую идеологию предреформенной эпохи, но и те схематичные представления о человеке, которые выработало разночинное движение, опиравшееся в своих представлениях о человеке на антропологический материализм, утопический и общинный социализм. Толстовское самодвижение человека высвобождало все богатство человеческой натуры и самоограничивало себя лишь проповедью христианского смирения, которая даст себя знать позднее. В этих многообразных аспектах и следует рассматривать трилогию Толстого. С нее начинался писатель Толстой.

Толстой показывает развитие сознания героя, идущее одновременно по вертикали возрастного становления и по горизонтали расширяющегося круга впечатлений. Импульсы движения идут и извне, в изнутри как результат сложной духовной работы. При этом среда У Толстого не придумана, как у Ж. Руссо в романе «Эмиль, или О воспитании» (эту книгу высоко ценил Толстой), не подстроена для проведения авторских экспериментов, а является тем естественным потоком жизни, который несет героя.

Иртеньев чувствует нравственный свой отрыв от родных и знакомых. Сокрушается авторитет отца; герой детским умом понимает, что маменька обделена лаской со стороны мужа-ловеласа. Сокрушается идиллия детского равенства в играх и привязанностях: выясняется, что Катенька, подруга сестры, им неровня: «...вы богаты.... а мы бедные». Открывается трагедия загубленной жизни верной господской рабы Натальи Савишны. Происходит первое соревнование умов и характеров: Николеньки и старшего брата Володи, Николеньки и Сережи Ивина. Проявляется бессознательная жестокость, столь же детская, сколь и сословная: помыкание Иленькой Грапом. Главный итог детства – все вещи и отношения находятся в движении, ты не один в мире.

«Отрочество» – московские впечатления, первые ощущения разницы полов и появление неожиданных осложнений в представлении о мире и людях, пора переоценки ценностей. Главное благоприобретение этого периода – первые отроческие порывы философствования, чтение Шеллинга и заколдованный круг вопросов: что такое симметрия? существуют ли предметы вне моих отношений к ним? куда девается душа после смерти? Ум алчет пищи, а настоящей пищи пока нет. Зарождается крайний скептицизм, близкий к сумасшествию. Иртеньев спрашивал себя: «...О чем я думаю?... я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю...» В просторечии это обычно называется «ум за разум заходит»...

В «Юности» – совершенно новый мир впечатлений. Утрачивается связь с высшим светом: по обязанностям, по-родственному, Иртеньев уже не тот. Здесь терпит крушение теория «Comme il faut», здесь завязывается дружба, основанная на принципах, убеждениях, здесь дружеские отношения проверяются на искренность, верность. Сцена с избиением мальчика Васьки отвратительна. Она свидетельствует о глубоко залегших в душе привычках крепостничества. Новое столкновение с разночинцами. Провалы на экзаменах, состязание умов. Наступает кризис барства и всей прежней философии жизни. В «Правилах жизни», по которым хочет жить Иртеньев, ни один пункт не содержит прежних кастовых предрассудков и верований. Иртеньев хочет убирать комнату, помогать студентам, ходить в университет пешком, сам составлять лекции. Можно видеть в этом кодексе назревание «толстовства» (подготовка образов Оленина из «Казаков» и Нехлюдова из «Воскресения»), но есть здесь и нечто большее: за полвека почти все пореформенное дворянство пройдет эту школу жизни. Тут сдвиги не только в сознании, но и в самом укладе, прозорливо угаданные Толстым. Эти «правила жизни» будут неписанными, и в эпоху А.П. Чехова следование им уже никто не будет выставлять напоказ как особую добродетель.

Тот образ с аналитическим складом ума, который вырисовывается в герое трилогии, наделен, как давно замечено исследователями, некоторыми автобиографическими чертами. Конечно, Иртеньев не Толстой, но восхищения достойна способность его ума к самодвижению и самоотвержению. Д.И. Писарев несколько принизил достоинство этого качества героя Толстого, постаравшись подсчитать лишь «промахи незрелой мысли».

Более адекватен Толстому герой-рассказчик в кавказских рассказах «Набег» и «Рубка леса» и целиком адекватен в севастопольских рассказах. В дневниках Толстого есть поразительные записи, свидетельствующие о сознании им необъятности своих сил: «Я совершенно убежден, – запись 1853 года, – что я должен приобрести славу; даже от этого я тружусь так мало: я убежден, что стоит мне только захотеть разработать материалы, которые чувствую в самом себе». Несколько позднее он напишет о том, что может основать новую «религию». Это Толстой – никому другому такие замыслы не по уму! С годами такие оговорки, как «стоит мне только захотеть», «тружусь так мало», исчезнут: Толстой будет очень хотеть утвердить себя и свое учение, он будет колоссально много трудиться, уже слыша отовсюду о себе, что он гений. Но примечательна чисто толстовская черта в цитированной записи: «материалы» он «в самом себе».

В кавказский и севастопольский периоды все богатство внутренней духовной работы Толстого фиксируется в его дневниках и письмах. В произведениях же, которые он тогда написал, при всей важности субъективного взгляда рассказчика, на первый план выдвигаются внешние впечатления и необычные люди из неизвестного Толстому мира. Нет в военных рассказах Толстого нравственной дистанции между рассказчиком, носителем аналитического начала, и средой: рассказчик тоже военный, участник всех событий и отличается только от карьеристов и себялюбцев, выведенных с брезгливой краткостью. При этом немалую роль приобретает поток новых идей, идущих от самих этих простых, как раз не претендующих на новизну убеждений. Толстой создает образы «маленьких людей» севастопольской страды, вершащих историческую героику без всякой позы и патетики. Тут же проглядывают те естественные народные начала, которые позднее лягут в основу новой религии Толстого.

Важное значение в рассказах Толстого имела и разработка другой, забытой в русской литературе после Марлинского и Лермонтова темы – военного быта и батальной героики. То и другое Толстой знает по личному опыту, он привносит в освещение этих сторон жизни свою нравственную проблематику.

В рассказе «Набег» (1853) Толстой отталкивается от романтических традиций в освещении войны. Он иронически рисует образ поручика Розенкранца, напоминающего Грушницкого. Таким людям внешней позы противопоставляется капитан Хлопов. Он вызывает к себе истинное уважение не показной храбростью. У Хлопова была «одна из тех простых, спокойных русских физиономий, которым приятно и легко смотреть прямо в глаза». (Капитан Хлопов – предшественник капитана Тушина в «Войне и мире».) В офицерской среде немало рассуждали о том, что такое истинная храбрость: в полку живут предания и помнятся самые разные примеры. У капитана Хлопова есть свое мнение, которое поражает рассказчика-волонтера своей простотой и добротностью: «Храбрый тот, который ведет себя как следует». Над раскрытием понятия «как следует» долго будет работать Толстой: о субординации писаной и неписаной, о диспозиции начальников, которые претендуют на то, чтобы все заранее охватить и предусмотреть. Меньше всего как раз верность букве устава подразумевает Толстой под «как следует». Толстовское «как следует» – в области морального долга. Если бы люди вели себя «как следует», то и не нужна была бы вовсе храбрость, не было бы братоубийственных войн. Вся «романтика» в рассказе «Набег» (озаглавленном, видимо, нарочито по Марлинскому) сводится к разбою, жестокому истреблению аула, ни в чем неповинных людей, после чего с новой силой встает вопрос: сколько бы храбрости тут ни было проявлено, так ли следует жить человечеству?

Чисто толстовское название имеет рассказ «Рубка леса» (1855). Какая уж там война, какая храбрость, когда совершается бесчеловечное истребление горцев, всего живого вокруг, самой природы, которая есть «красота и добро». Военное тут врывается неожиданной шальной пулей, убивающей всякого, и солдата Веленчука, простого крестьянина, рубившего лес и копавшего окопы на Кавказе по приказу начальства; а делал он это так же, как рубил дрова и копал картошку у себя дома. Впервые в русской литературе в манере «физиологических» очерков «натуральной школы» Толстой исследует типы русских солдат: покорных, начальствующих и отчаянных (все эти типы пригодятся писателю для «Войны и мира»). Все вместе солдаты составляют собой нечто неподдельное, природное, как сама жизнь, отрицающая войну. И выполнение долга «как следует» связано непреходящими суевериями: солдат называет противника всегда иносказательно – «он»; солдат не любит то место, где кого-нибудь ранило. Ядра и пули воспринимаются солдатами как убийство самого смысла жизни, тогда как офицеры, все эти Болховы, Крафты, с фанфаронадой и хитрыми фразами при свисте пуль, с игрой в презрение к смерти, выглядят марионетками бесчеловечной комедии – войны. Солдаты вынуждены делать нелюбимое военное дело: они оторваны от земли, от семьи.

В первых военных рассказах, написанных на кавказском материале, нет вопроса о целях войны. Об этой цели было трудно и сказать, ибо речь шла об экспансии царизма. Рассказы состояли из отдельных наблюдений и обсуждений моральных проблем. В севастопольских рассказах вопрос о целях войны поставлен: война была справедливой, русские обороняли свою землю от французских и английских оккупантов. А в справедливой войне по-другому вставал вопрос об истинной храбрости и о том, что такое воевать «как следует».В апреле 1855 года Толстой отправил в «Современник» первый рассказ – «Севастополь в декабре месяце» (т.е. в декабре 1854 года). Толстой обещал журналу присылать ежемесячно статьи современного военного содержания. Журнал в примечании сообщал, что автор будет присылать «картины севастопольской жизни» вроде прилагаемой. Но понятия «современности» и «картин» явно изменились. Конечно, речь шла о реальных событиях, но подробности сражений Толстого не интересовали, их почти нет, за исключением эпилога в рассказе «Севастополь в августе 1855 года». Не было и батальных картин в обычном смысле, зато много говорилось о психологии участников обороны, много было общечеловеческой философии, дававшей основания не только для пересмотра всей казенной версии войны, но и для понимания роли этой войны в дальнейших судьбах России и русского народа. Это был спор не только с газетными реляциями, но и со всей предшествующей литературой.

У Толстого был уже опыт нового подхода к освещению некоторых традиционных тем. Обороняющийся Севастополь поражает автора мертвой тишиной на улицах, на бастионах. Но, вглядываясь в лица, приезжий поймет совсем другое: защитники совершают свои будничные дела без излишней эмоциональности – это и есть настоящий героизм. Наблюдатель, он же и новоприбывший участник обороны, видит больных и раненых. И перед нами – «физиология» типов раненых русских солдат. Тут же и женщины – «матроски», одной из них ногу задело бомбой: мужу на бастион обед носила. Тут и доктора, и отрезанные руки и ноги: вы «увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении – в крови, в страданиях, в смерти...».

В рассказе «Севастополь в мае» Толстой более пристально рисует типы офицеров. Штабс-капитан Михайлов любит радости жизни, честолюбив, мечтает о чинах: «Тщеславие, тщеславие и тщеславие везде – даже на краю гроба...». К тесному кружку «аристократов» принадлежали адъютант Калугин, адъютант князь Гальцин, поручик Непшитшетский, подполковник Нефердов, ротмистр Праскухин, хвастливый барон Пест, поучающий солдат русскому патриотизму. В прежних рассказах офицеры и солдаты были «разведены» у Толстого, здесь они делают общее дело, но резко контрастно противопоставлено понимание ими смысла службы, разные у них доли и вклад в дело.

Этот рассказ изобилует ценными психологическими и художественными находками, которые пригодились Толстому в «Войне и мире». Например, раненый всегда считает, что дело проиграно, хотя траншея осталась за русскими. Солдат, сделавший все, чтобы устоять, уныло бредущий с подвязанной рукой, чистенькому франтоватому Непшитшетскому кажется лишенным патриотизма и гордости. У солдата своя дума: «Что ж, когда сила!» Психология и страшная правота солдата видны в простом перечне ответов, которые он дает на наскоки офицера, ругающего его «мерзавцем»: «- Куда ты идешь и зачем? – Ранен, ваше благородие (руки нет и в голову ранен. – В.К.)... – А ружье другое чье? – Стуцер французский, ваше благородие, отнял». Народ воюет, дело делает, истекает кровью, а честолюбец-офицер многого в толк взять не может. Толстой мастерски использует детали: десятилетний мальчик собирал в лощине цветы, руку у мертвеца тронул, и она «стала на свое место. Мальчик вдруг вскрикнул, спрятал лицо в цветы и во весь дух побежал прочь к крепости». Психологически сильно написана сцена смерти Праскухина. За секунду перед тем, как он был убит бомбой, в его сознании пронеслась целая вечность. Здесь Толстой по сути сжимает время, а в «Войне и мире», в сцене долгого умирания князя Андрея, разомкнет его. Но в обоих случаях это прием величайшего мастера, умеющего в малом увидеть необъятные дали.

В рассказе «Севастополь в августе 1855 года» Толстой сосредоточивает внимание на судьбах двух защитников Севастополя – братьев Михаила и Владимира Козельцовых. Старший, Михаил, уже немало потянул лямку и навидался под Севастополем всякого; ему передан огромный опыт наблюдений Толстого над солдатским восприятием войны. Михаил охлаждает пылкий романтизм только что прибывшего под Севастополь Владимира, который смотрит на брата как на героя боевых схваток. Тот, к удивлению младшего брата, отвечает: «Нет, ни разу... (не убивал. – В.К.), у нас две тысячи человек из полка выбыло, все на работах: и я ранен тоже на работе. Война совсем не так делается, как ты думаешь...». Еще полнее показывает Толстой здесь военный быт, разные формы проявления храбрости и трусости, страха и спокойствия. Все это приближало его к «Войне и миру».

Великая эпопея подготавливалась и постоянными раздумьями Толстого о различных моральных устоях, которыми живут господа и народ. Народный мир все более привлекал писателя. Им создается ряд контрастных изображений господской и крестьянской жизни («Три смерти», 1859). Таинственно неизведанной казалась жизнь народа, идущая по каким-то своим законам, со своими суевериями, крепкими и надежными («Метель», 1856). Оглядываясь на Запад, Толстой не находил там нравственных начал, которые бы могли служить примером для России («Люцерн», 1857). Все это пригодится ему для столь же контрастного изображения русских и французов в эпопее, для обличения растленной жизни верхов и прославления истинных патриотов, которые сумеют приобщиться к народу, с ним вместе пережить лихую годину.

Перед созданием «Войны и мира» Толстого заинтересовали проблемы приобщения «господ» к народной жизни. В повести «Утро помещика» (1856) намечаются зачатки теории «опрощения».

Повесть «Казаки» (1863) начинается с противопоставления времяпрепровождения пирующих у Шевалье господ, для которых и равнее утро все еще «вечер», а «утро» – это для народа, затемно поднимающегося на работу. Оленин собирается на Кавказ, чтобы жить естественной жизнью казаков, «опроститься», стать как они. Эта повесть усложнена рядом мотивов, которых не было прежде у писателя. Жизнь гребенских казаков на Тереке изображается не только как нечто более высокое, чем столичная жизнь, но и как нечто недосягаемое для аристократа, в искренность стремления «опроститься» которого казаки не верят, да не верит и он сам. Вся история его отношений с казачкой Марьяной, невестой Лукашки, искусственна и не соответствует обычаям казаков. Оленин привез в станицу свое безволие и бесцельность жизни.

Перед началом работы над одним из величайших своих творений – романом «Война и мир» (1863 – 1869) – Толстой увлекся замыслом о декабристе, который заключался не в апофеозе революционного движения, а в пересмотре его в свете поражения и необходимости борьбы против деспотического строя мирными путями. Герой предполагавшегося романа – вернувшийся из ссылки декабрист – должен был осудить свое прошлое и стать проповедником нравственного самоусовершенствования.

Работа о декабристе увлекла Толстого, материал навязывал свою логику понимания эпохи, заставлял обратиться к событиям Отечественной войны 1812 года, которая дала толчок оппозиционному движению в стране. Среди героев 1812 года были многие будущие декабристы. Интерес к военным событиям повлек Толстого к еще более ранней эпохе – к 1805 году, к Аустерлицу, к Тильзитскому унижению России. Позднее, рассказывая, как он работал над «Войной и миром», Толстой выдвигал следующий мотив: «Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого, но неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о 1812 годе. Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений», то есть раскрытие «диалектики души» требовало воссоздания обеих сторон истины.

На первоначальных стадиях работы «мысль народная» далеко еще не была главенствующей в концепции автора. Мысль о роли народа в исторических событиях 1812 года явилась в процессе работы над материалом и в результате глубоких раздумий стала важнейшим открытием Толстого.

К «Войне и миру» вела не только декабристская тема в своеобразном толстовском переосмыслении, но и современность, горький опыт «неудачи и нашего срама» в Крымской войне. Искрой, которая зажгла энтузиазм Толстого в разработке темы «Войны и мира», оказалось случайное событие. В 1865 году он зачитался историей Наполеона и Александра: «Сейчас меня облаком радости и сознания возможности сделать великую вещь охватила мысль написать психологическую историю романа Александра и Наполеона. Вся подлость, вся фраза, все противоречие людей, их окружавших, и их самих». В этой дневниковой записи есть практически все, что сложилось в сознании Толстого еще во время Крымской войны. Да, в ходе Отечественной войны 1812 года Россия или должна была «пасть, или совершенно преобразоваться». Здесь и вселенский размах будущего романа: показать «все» противоречия людей; здесь и исторический колорит: Александр – Наполеон; здесь и психологические задачи; здесь и найден жанр романа как «великой вещи», где будет показана «вся» растерянность верхов.

Роман «Война и мир» писался в обстановке творческого подъема, в счастливый период яснополянской семейной жизни. В январе 1863 года Толстой приступил к работе: «Я никогда не чувствовал свои умственные и даже все нравственные силы столько свободными и столько способными к работе..... Я теперь писатель всеми силами своей души, и пишу и обдумываю, как я еще никогда не писал и не обдумывал». Толстой тщательно изучает документальную, историческую литературу об интересующей его эпохе: работы А.И. Михайловского-Данилевского о войнах 1805 – 1814 годов, «Словарь достопамятных людей русской земли» Д.Н. Бантыш-Каменского, записки и воспоминания участников событий – «Очерки Бородинского сражения» Ф.Н. Глинки, «Записки о 1812 годе» С.Н. Глинки, «Походные записки русского офицера» И.И. Лажечникова, «Походные записки артиллериста...» И.Т. Радожицкого, «Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года» П.И. Шаликова, «Дневник партизанских действий 1812 года» Д.В. Давыдова, «Россия и русские» Н.И. Тургенева, французские источники.

В конце сентября 1867 года Толстой вместе с родственником С. Берсом выехал для осмотра Бородинского поля (памятная битва была 26 августа). Он исходил пешком знаменитое поле, чтобы представить воочию, откуда шли французы и как слепило им глаза солнце, где был Шевардинский редут, атака на который загодя уже показала французам, что сражение будет жарким, где были Багратионовы флеши, места ожесточенных схваток, где и как стояла курганная батарея Раевского. Расставленные на местах гибели героев, целых подразделений и полков еще в юбилей двадцатипятилетия сражения памятники помогали понять и оценить все здесь совершившееся. Под впечатлением увиденного Толстой писал жене: «Я очень доволен, очень, – своей поездкой... Только бы дал бог здоровья и спокойствия, а я напишу такое бородинское сражение, какого еще не было». Толстой знал роман М.Н. Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году», знал басни И.А. Крылова, «Певца во стане русских воинов» В.А. Жуковского, пользовался при характеристике солдатской и крестьянской речи «Пословицами русского народа» В.И. Даля. Рисуя светские сцены, политес того времени, Толстой использовал свои собственные наблюдения. Но удивительная деталь: даже семейных преданий, впечатлений от близких и знакомых старших поколений, еще доживавших свой век, когда создавалась «Война и мир», было для Толстого недостаточно. Чтобы правильно одеть своих героев, он изучал описания парижских мод, помещавшиеся в «Вестнике Европы» в начале XIX века. Снабжал Толстого материалом и издатель «Русского архива» П.И. Бартенев, большой знаток русской старины.

Роман «Война и мир» начинается со светских разговоров в салоне Анны Павловны Шерер. Князь Василий, приехавший с красавицей дочерью Элен раньше других гостей, успевает переговорить с хозяйкой о карьере своего старшего сына. Лишь время от времени в разговоры гостей вкрапливаются реплики по поводу тревожащего всю Европу проклятого Бонапарта, анекдотическое и достоверное, серьезное и смешное – пополам. Все это как бы «боковой» вход в лабиринт событий. Толстым приоткрыто окошечко в вечное течение жизни. Мы видим, как заняты люди того времени своими повседневными интересами, тщеславием, злословием, тревогами. А между тем готовятся грандиозные события, которые разметут людей, изменят строй жизни. Старый вальтерскоттовский прием – войти в мир великих событий не с их парадной стороны. Это нравилось еще А.С. Пушкину («Арап Петра Великого», «Капитанская дочка»). Толстой этот прием разработал всесторонне: у него лавина событий, десятки героев вступают в действие и в равной степени раскрытыми оказываются и подлинные великие мира сего, и герои вымышленные. В «Войне и мире» более 600 героев, из них 200 исторических лиц, бесчисленное количество бытовых сцен, 20 сражений.

В жизни Андрея Болконского и Пьера Безухова события развиваются отчасти аналогично, но как бы в разных направлениях. Первая стадия самопознания князя Андрея: жажда занять достойное место там, где, по его мнению, должен находиться сейчас каждый порядочный русский дворянин, – в армии, жить готовностью защиты отечества. Ему нелегко принять такое решение: он недавно женился, и жена вскоре должна родить. Но таковы Болконские: и отец, отставной военный, пострадавший при Павле I, и сын, чувствующий, что отечество зовет к оружию. На этой стадии князь Андрей еще обуреваем честолюбием, хочет личного успеха. Его прельщает слава Бонапарта: вот чего может достигнуть действительно решительный, талантливый человек! И под Аустерлицем князь Андрей все получает сполна. Он геройски увлекает за собой солдат, падает со знаменем на Праценской высоте и, раненый, слышит похвалу себе из уст самого Наполеона: «Вот прекрасная смерть». Но в тот же момент произошел и нравственный переворот в душе князя Андрея: вечное небо с плывущими облаками перенесло его в высший мир грез и настроений, и прежний кумир его, Наполеон, померк. Маленький человечек в сером мундире и треуголке показался никчемным честолюбцем.

Затем князь Андрей служит у Сперанского. Тут хотя и пришлось, иметь дело с непривычными бумагами, но была служба не ради славы, а на благо России. Образ Сперанского не совсем соответствует историческому лицу – статс-секретарю М.М. Сперанскому, пытавшемуся придать самодержавию Александра I формы конституционной монархии: он добился создания Государственного совета, но был сброшен консервативной дворянской оппозицией как «выскочка» и опасный реформатор. Во всяком случае князь Андрей увидел тщету такой формы служения отечеству.

Вспомнив о своих крестьянах, князь Андрей хочет быть им «отцом», улучшить их жизнь, ввести в хозяйство рациональные новшества. Однако и в Богучарове он не нашел успокоения, общего языка с крестьянами. Жена умерла от родов, оставив на его попечении сына Николеньку. Душевная депрессия овладела князем Андреем. В это время Андрей Болконский встретил Наташу Ростову, и она вернула ему интерес к жизни. Но, отложив свадьбу, князь Андрей отправляется снова в армию, так как Наполеон вторгся в пределы России. На Бородинское поле он пришел не с честолюбивыми настроениями, а с мыслью послужить России. Здесь, в общем ратном деле, в минуту общей опасности, у костров, когда накануне сражения ополченцы надевали чистые рубахи, так как многим выпадет жребий завтра «преставиться», он нашел общий язык с мужиками в солдатских шинелях.

В сценах смерти князя Андрея Толстой выступает как величайший психолог. Но автор при этом проповедует спорную мысль: «Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни». По Толстому, князь Андрей словно и должен был умереть, так как слишком полагался «а разум. Он был полон дурных предчувствий перед Бородинским сражением: завтра должен погибнуть. Конечно, предчувствия Действенны людям: человек живет не только разумом, но и интуицией.

Пьер Безухов задуман как образ человека, всецело опирающегося на чувства. Такая структура человеческой психики любезна Толстому, согласуется с его учением о естественности человека. Несмотря на смертельные опасности, Пьер должен выжить и соединиться с Наташей, которая сама живет чувствами, душевными порывами. Однако упор на интуитивное начало у Пьера за счет «разума» наносит некоторый ущерб этому образу. Если Андрей Болконский, можно сказать, сознательно изгонял «чувство», не поддаваясь ему, то Пьер Безухов все же наделен долей трезвого мышления. Он опирается не только на чувство, но и на разум. Например, он сознательно входит в общество декабристов. Много расчетливости он проявляет, спасая Наташу от опасных козней Анатоля Курагина.

Пьер Безухов – компанейская душа, и его дебоширства, кутежи вместе с офицерами показывают, что он вовсе не печется о карьере. Не печется Пьер и о наследстве, оно ему просто достается. Он никогда не жаждал личной славы. Пьер попадает к масонам, поначалу его привлекают идеи братства, строгие ритуалы. Но вскоре он уличает масонство в лицемерии, в неправдоподобности их «братства». (Это соответствует встрече князя Андрея со Сперанским.)

Женившись на Элен Курагиной, Пьер Безухов, как и Андрей Болконский, пытается уладить свои деревенские дела, построить мужикам школы, больницы. Но, как и князь Андрей, он разочаровывается в этой деятельности (главным образом из-за своей непрактичности): управляющие разворовывали отпускаемые им деньги, и толку никакого не получалось.

Наконец, Безухов, как и Болконский, оказывается на Бородинском поле: хочет своими глазами увидеть сражение. Оно и ужасает его кровопролитием, и восхищает как подвиг народа, защищающего отечество. Пьер хочет внести свою лепту в победу: замышляет убить Наполеона. Однако он был пойман вместе с «поджигателями» Москвы и чуть не расстрелян с ними. Великолепной иллюстрацией к известному уже нам тезису о «разуме», которым нельзя руководствоваться, является сцена допроса пленного Безухова жестоким маршалом Даву. По «разуму» он должен был Безухова расстрелять, но, встретившись с ним глазами, принимает другое решение: милует. Тут безмолвно заговорило чувство, душа. Человек с человеком сошлись без «политики» и вражды воюющих сторон. Добро и сердце перевесили.

Образ Пьера Безухова возник рано в замыслах писателя, он вырос из образа того вернувшегося из ссылки декабриста, о котором Толстой намеревался написать роман. А в «Войне и мире» о «декабризме» Пьера говорится в финальных главах. В процессе работы над романом из сложно задуманного образа Пьера Безухова выделился образ Андрея Болконского, сначала довольно эпизодический – молодого удачливого офицера, который должен был «красиво умереть» в сражении под Шенграбеном. Таким он первоначально мелькнул в сознании Толстого. Затем образ Болконского сильно усложнился, и отсюда некое «двойничество» его по отношению к Пьеру Безухову, отсюда их внутренняя связь, параллелизм в исканиях. Пьер Безухов Мысленно постоянно находится перед глазами читателя, хотя редко появляется на страницах романа. Его масонство, бонапартизм – черты чисто декабристские (многие из декабристов прошли через эти увлечения). Потом в сознании Пьера произошла переоценка Наполеона. Он стремится слиться с народом. Толстой привносит в образ Пьера идеи 60-х годов в своем толковании. Пьер Безухое выглядит более глубоким по духовным исканиям, чем самые передовые люди периода Отечественной войны 1812 года и декабристского движения: те больше были энтузиастами, просветителями, рационалистами. Пьер хочет не отстать от народа. Он все время находится не с регулярными войсками, а среди ополченцев, партизан, пленных.

Велика роль и других действующих лиц, которые так или иначе оказываются вовлеченными в события и соприкасаются с судьбами главных героев. Прежде всего это Наташа Ростова. Главное в Наташе – ее одаренность, жизнелюбие, ее добрая, самоотверженная душа, обращенная к людям, дар сострадания ко всем, подлинная народность ее миропонимания. Непосредственность не раз ставила ее на край гибели. Она по-детски полюбила совсем не того человека, который мог бы ее понять: карьериста Бориса Друбецкого. Ее жизнь сердцем делала маловероятным счастливый финал ее отношений с князем Андреем. С первых объяснений он пугал ее своими холодно-умными, непонятными речами, и Наташа чувствовала себя в растерянности, словно в полусне. И такая жизнь не могла взорваться мгновенным увлечением другим человеком, каким оказался Анатоль Курагин, сумевший наобещать ей всего, чего жаждала ее молодость...

В самом начале работы Толстого над романом Наташе предназначалась роль той «русской женщины», которая может пойти за мужем-декабристом в Сибирь. Толстой знал о подвиге княгини М.Н. Волконской, княгини Е.И. Трубецкой, которых воспоет позднее А.Н. Некрасов в поэме «Русские женщины». Писатель и старался найти задатки этого подвига в изначальных моральных качествах своей героини. Наташа – одаренная натура, всеми любима, непосредственна в чувствах, проста и женственна, правдива, – во всем воплощение народных традиций, несмотря на барское воспитание. Ее заботливая душа целиком растворилась в тревогах 1812 года, в общей беде народа и его подвиге. Особенно раскрылись душевные качества Наташи в ухаживании за ранеными, за умирающим князем Андреем. Ростовы опоздали с выездом из Москвы, и Наташа настояла, чтобы флигель и половина дома были предоставлены для раненых солдат. Всю себя отдавала Наташа этому делу, нигде, ни в чем не подчеркивая своих заслуг, не говоря громких фраз о патриотизме и долге.

В исследовательской литературе встречается неверное толкование завершающих сцен романа, где Наташа изображена среди забот о детях, о муже. Делается вывод, будто она «опустилась» до уровня бытовых интересов, стала «самкой-матерью», вследствие чего ее образ блекнет. Нет, Толстой изобразил «обыкновенную женщину», отсчитал, что сферы семьи, материнства весьма важны. Это главное для женщины, здесь истинное ее призвание, ее поприще для подвига, имеющего свою поэтическую и гражданскую стороны. Наташа не «пустоцвет», как Соня, воспитывавшаяся в доме Ростовых. Наташа вполне проявила себя в служении отчизне именно как чуткая, сострадательная женщина. И она никогда не дрогнет, пойдет на великое страдание, самопожертвование. Ведь она догадывается о деле, которому Пьер посвятил себя, она одобряет его устремления: «Яркий, блестящий, радостный свет лился потоком из ее преобразившегося лица», с замиранием сердца прислушивалась она к рассказам Пьера о петербургских делах. Его речи о тайном обществе раскрывали перед ней новый для нее мир, и она готова верить, что мысль Пьера – великая мысль. И она готова последовать за ним повсюду.

Множество других колоритных образов группируется по семейно-родственным признакам. Вот перед нами все Болконские: генерал-аншеф в отставке, князь Николай Болконский, доживающий век в Лысых Горах, его дочь княжна Марья, религиозная и кроткая, терпящая деспотизм отца. Или все Ростовы: родители, их дети, домашние. Все Курагины: князь Василий, его дочь Элен, сыновья Ипполит и Анатоль. Выдержан общий тон в раскрытии родовых и неродовых связей между героями. Мы сразу чувствуем, что, например, Соня, воспитывавшаяся у Ростовых, – человек «иного корня». «Иного корня» оказывается и князь Василий, приехавший к старику Болконскому сватать сына Анатоля за княжну Марью. Но есть дистанция между лицами и внутри одного рода. Андрей Болконский не является полным повторением своего отца. Одарена незаурядными качествами Наташа Ростова, но весьма ординарны ее мать и отец. Талантлив Петя Ростов, но Николай Ростов – «средний человек», правда, не без способностей и привлекательных черт.

Прочие герои связаны с главными деловыми, светскими, личными отношениями. Многочисленные образы-скрепы объединяют этот сонм героев в подвижную, внутренне динамичную систему. Вспомним мальчиков: Петя Ростов – юная, безвинная жертва жестокой войны 1812 года, и Николенька Болконский – может быть, намечающаяся жертва трагических событий 1825 года. Кроме того, есть и такие перекрещивающиеся связи, как сватовство Андрея Болконского к Наташе Ростовой, а затем сватовство и женитьба Николая Ростова на Марье Волконской. За Наташу чуть не посватался Денисов, Наташей заинтересовался и Анатоль Курагин.

В отличие от Достоевского, Толстой доброжелательно относился к ординарности и считал, что такого рода люди весьма полезны, например, на войне: «мы не должны думать», «мой долг повиноваться...». Таких людей – огромное множество: Николай Ростов в меру умен, в меру чувствителен, у него маленькая дружба, маленькая интрига, это рядовой помещик, рядовой офицер. Обожает царя, как все, играет в карты, как все, бьет приказчика, как били слуг тогда все. Но он чужд высокомерия, злобы. Ждать яркого поступка от него не следует. Но он «по-рыцарски» послужил «даме», княжне Марье, во время Богучаровского бунта. Впрочем, относительно образа Николая Ростова в науке существуют разные мнения: положительный он или отрицательный? По-видимому, вслед за Толстым так и должна остаться двойственность в его оценке. Мы с замиранием сердца сочувствуем Николаю Ростову, когда он проигрывает в карты Долохову более сорока тысяч рублей. Он во многом непосредствен, как в сестра Наташа, он брезгливо относится к карьеризму Друбецкого, блюдет законы офицерской чести. Но он монархист, жестокий помещик, неодобрительно относится к рассказам Пьера Безухова о его петербургских встречах с заговорщиками. С доносом на Безухова Ростов, конечно, не поедет, тем более что это касалось бы и судьбы Наташи. Но окажись Ростов с артиллерией Николая I вблизи Сенатской площади, он, без сомнения, по команде, стрелял бы картечью в мятежников.

Важное значение для понимания хода и смысла событий имеет военно-историческая концепция Толстого. Он решительно выступил против официальной историографии, особенно французской и польской, апологетически превозносившей Наполеона. Толстой его развенчивает. Эпоха Пушкина и Лермонтова по-своему еще боготворила Наполеона, но в описании московского пожара в «Былом и думах» Герцена Толстой уже мог встретить скептическую оценку Наполеона. Толстой прав в главном: Наполеон – агрессор, он напал на Россию, жег села и города, истреблял людей, грабил и уничтожал великие культурные ценности, выпускал фальшивые ассигнации, хотел взорвать Кремль.

Развенчанию Наполеона в «Войне и мире» способствовало убеждение Толстого, что нет величия там, где нет простоты, добра и правды. Спорная мысль о несовершенстве «разума» получила в обрисовке образа Наполеона своеобразное и блестящее воплощение. Чуждый благородных душевных движений, обуреваемый честолюбивыми замыслами установления мирового господства, Наполеон предстает человеком холодного расчета, претенциозным до карикатурности. С современной точки зрения, Наполеон – двойственная фигура. Он – душитель французской революции, реставратор абсолютизма, император Франции. В то же время Наполеон не мог повернуть колесо истории вспять; он наследовал созданную революцией массовую армию, ее энтузиазм, фактически был орудием пришедшей к власти во Франции крупной буржуазии. И если своими подходами он помогал расчищать «авгиевы конюшни» феодальной Европы, то одновременно и нес народам порабощение, что вызывало решительный отпор. Со стороны русских война 1812 года была оборонительная, справедливая: речь шла о спасении России от иноземного ига.

Но в системе толстовских доказательств отрицательного значения Наполеона были свои изъяны. Суть дела не в том, что Наполеон – воплощение «порочного разума». Шаржированное изображение его самонадеянных диспозиций, полководческих распоряжений, будто бы не учитывавших каких-то стихийных процессов в ходе войны, малоубедительно в романе. Наполеон был выдающимся полководцем и умел принимать гениальные решения. Он проиграл войну с Россией потому, что вел несправедливую войну.

Кутузов изображен как антипод Наполеона. Он руководствуется не «разумом», а каким-то внутренним голосом, подсказывающим не принимать никаких волевых решений. Хорошо только то, полагал Толстой, что осуществляется действиями огромного большинства людей, а не отдельных личностей. Толстовская оценка Кутузова внешне совпадает с исторической оценкой его роли в Отечественной войне, однако она не совпадает с оценкой значения его как полководца. Кутузов принимал разумные решения, противопоставлял свою волю, стратегию и тактику воле, стратегии и тактике Наполеона. Кутузов «спал» на тех военных советах, где господствовали никчемные генералы вроде Войротера, Бенигсена или Пфуля, но он умел вовремя выслать Багратиона с четырьмя тысячами русских солдат, чтобы в арьергардных боях сдержать наступление всей французской армии. Он один мог принять решение дать бой у Бородина, оставить Москву, спасти армию и сделать знаменитый марш по Калужской дороге на Тарутино, чтобы собраться с силами и вынудить Наполеона оставить Москву и отправиться по старой разоренной дороге.

Нередко в научной литературе говорят о фаталистическом взгляде Толстого на историю: чему быть, того не миновать. Но это глубокое заблуждение. Он хотел опровергнуть официальную историографию, слишком восхвалявшую царей, полководцев и забывавшую о народе. Толстой хотел оспорить и господствовавшие волюнтаристские концепции, преувеличивавшие роль личности в истории. Он открыто объявлял себя противником и гегелевского детерминизма, его учения об исторической необходимости, которая прокладывает себе путь через массу случайностей. Верное понимание этого вопроса предполагает реальные усилия людей, которые творят свою историю. Грех объективистского истолкования «необходимости», как известно, свойствен и Гегелю. Гегель – идеалист, и сама «необходимость» у него не реальный исторический процесс, а процесс по произволению «высшего разума». Толстой борется с рационализмом во всех его формах, но то, что он предлагает как теоретик, тоже принять нельзя. Необходимость событий он объясняет стихийными, «роевыми» устремлениями человеческих множеств. Война Наполеона против России объясняется тем, что народы Запада хлынули на Восток. Конечно, не ошибками дипломатов объясняется война. Но! должны же были быть какие-то общие и частные причины, чтобы народы «хлынули», чтобы тысячи малых воль принимали то ила иное направление.

Конечно, только Николаю Ростову мог казаться грандиозной фигурой Александр I, которого он пожирал глазами в строю на смотре в Ольмюце и готов был прикрыть собой в последовавшем Аустерлицком бегстве. Конечно, Тушины, Тимохины, Болконские дрались, понимая свою задачу. Безымянные солдаты, которые сооружали укрепленный вал, не покидали позиций, стояли у лафетов, палили из пушек по врагу, рубились с конницей врага, – все они истинные герои, и исполняли свой долг, от них зависела победа. Их воли сплачивались распоряжениями, приказами. Если каждый был преисполнен сознания цели и необходимости своих усилий, то ведь эта общая цель и витала над каждым из них как общее мнение, практическая задача момента. Солдат всегда должен понимать свой маневр.

Как художник, показывая справедливую войну со стороны русских, Толстой великолепно раскрывал тот детерминизм, против которого ополчался теоретически. Всю первую часть заняла у него экспозиция, расстановка героев. Настоящий разворот военно-исторические события получили во второй части. Тут вступает в свои права эпопея: герои сливаются с тем делом, которым занята вся народная масса. Народ – главный герой, и добродетель каждого из героев офицеров отныне измеряется степенью слияния его с народом.

Народ, солдаты, Кутузов, его ближайшее окружение как образы проходят определенные ступени своего развития. Вот смотр под Браунау: кивера, кирасы, ранцы, штыки, лица с широкими скулами, ввалившимися щеками, беззаботные и усталые. Смотр на марше, но армия еще не в деле. Аустерлиц – поражение, нерасторопность командования, предательство союзников-австрийцев, слабое сознание армией целей войны, чужая земля.... Кутузов был прав во всех тревожных предположениях, но его не послушались. Русские дрались отчаянно, но потерпели поражение. И вот Смоленск, Бородино – все резко меняется. У Смоленска, с возгласа купца Ферапонтова: «Решилась! Расея!» – начинается народная война. Тысячи костров на Бородинском поле в ночь перед сражением напоминают огни родной Москвы. Бородино дано автором как бы с птичьего полета, с уточнениями дислокации войск (в первом издании романа была приложена карта), а также глазами Кутузова, Болконского, Безухова, Тимохина. В разных ракурсах рисуется битва, но сражающиеся «один конец сделать хотят».

Москва отвернулась от Наполеона, не приняла его «великодушия», депутации не явились. Наполеон вступил в покинутый жителями огромный город. Русская армия, подобно отбежавшему охотнику, ждала, как проявит себя подбитый зверь. Армия готовилась к проведению второго этапа кампании. Началась народная, партизанская война. Кутузов верно предрек судьбу завоевателей: «Будут же они лошадиное мясо жрать...». В словах Тихона Щербатого точно передается ненависть к «шаромыжникам», «мародерам». Вилами и топорами казнили пришельцев крестьяне по деревням. Как вихрь, налетали отряды Давыдова, Дорохова, Фигнера, Сеславина и... Денисова. У Толстого вымышленные и исторические герои настолько сливаются, что между ними почти невозможно провести различий. Толстой показал не только историческую необходимость, которая руководила русскими людьми в борьбе с нашествием «двунадесяти языков», но и полное право народа на «противление злу» в войне, когда на карту поставлена жизнь нации.

Толстой создал произведение не только огромной изобразительной мощи, гуманистического пафоса, но и особенное по жанру, не укладывающееся в представление о романе историческом, романе бытовом, романе социальном. В его романе-эпопее есть все эти элементы, и слияние их оказалось столь грандиозным и органичным, что «Война и мир» до сих пор остается одним из величайших произведений мировой литературы.

Второй великий роман Толстого – «Анна Каренина» (1873 – 1877) – также имел сложную творческую историю. В основу его положена «мысль семейная» – таково признание самого Толстого. Но «мысль семейная» – в его предыдущих произведениях получала весьма двойственное освещение. В комедии «Зараженное семейство» эта мысль явно приобретала полемический, «антинигилистический» характер в духе дискредитации идей романа Чернышевского «Что делать?». В романе «Семейное счастье» (1859) есть уже некоторые элементы сюжета будущего романа, но эмансипаторские стремления героини угасают: героиня примиряется с мужем на чувстве любви к детям («и к отцу моих детей»), что делает ее счастливой «совершенно иначе». Суждения Толстого об эмансипации почти всегда отзывались своеобразным консерватизмом, «мужицким взглядом», бесцеремонным осуждением всяких попыток «сломать» семью, изменить понимание главного долга женщины – рожать и воспитывать детей. С едким сарказмом Толстой говорил о романах Жорж Санд, о русских подражателях ее, о тех курсистках, которые знают дифференциалы, а ребенка держать на руках не умеют.

Первоначально и «Анна Каренина» задумана как роман о замужней, «потерявшей себя» женщине из высшего общества. Толстой хотел сделать героиню жалкой. В начальных редакциях героиня еще слабо напоминала Анну из окончательного текста. В героине (Толстой называл ее то Татьяной Сергеевной Ставрович, то Анастасией Аркадьевной Пушкиной) преобладало чувственное начало; она бравировала в обществе своей неверностью мужу, была женщиной дурного вкуса, бездушной кокеткой, ханжой в религиозных вопросах. Роман начинался со сцены в салоне княгини Тверской: общество злословило по поводу героини, и не без оснований. Героиня была внешне непривлекательной, подчеркивались ее вульгарные манеры. В высказываниях Толстого этой поры не раз проскальзывала мысль, что «женский вопрос» должен решаться по старинным заповедям, и никакого общественного, социального значения он не имеет и связывать его с другими злободневными вопросами нет никаких оснований. Но жизнь доказывала Толстому, что «женский вопрос» часть большого целого, требующего коренного пересмотра.

Толстой не мог не видеть, что все лучшие русские и западноевропейские романы на общественные темы содержат в себе суждения о семейных взаимоотношениях. Семья – главная ячейка общества, через изображение которой все события, чувства и помыслы получают интерес и художественную достоверность.

Женитьба и яснополянский уклад семейной жизни, в котором особое значение приобрели вопросы воспитания детей, помощь жены мужу-писателю в его труде, педагогические опыты в крестьянской школе помогли Толстому по-новому взглянуть на проблему эмансипации. И как художник Толстой с годами все более уходил в «мысль семейную», прокладывая новые пути в ее решении. Ему бросалось в глаза то обстоятельство, что ранее романисты показывали лишь первоначальные этапы любовной связи, до брака, а между тем в полную мощь «мысль семейная» развертывается именно во взаимоотношениях героев после женитьбы – мужа и жены в семье, когда их чувства проходят серьезные испытания.

Началом работы над «Анной Карениной» обычно считается свидетельство С.А. Толстой в письме к Т.А. Кузминской от 19-20 марта 1873 года: «Вчера Левочка вдруг неожиданно начал писать роман из современной жизни. Сюжет романа – неверная жена и вся драма, происшедшая от этого». Но для самого Толстого эта драма была уже не только «семейной»: он видел ее связь со многими другими сторонами русской действительности. В работе над романом происходило идейное переосмысление его проблематики. Она начинала увязываться Толстым с вопросом о бедственном положении народа (эти размышления целиком будут отнесены в романе к образу Левина), с критикой устоев частнособственнического общества, половинчатых пореформенных нововведений, мировых посредников, нисколько не облегчавших положения народа, критики государственного аппарата, мертвой буквы законопроектов (образ Каренина), деградирующего дворянства, погрязшего в мелких, эгоистических расчетах (образ губернского предводителя дворянства Свияжского и его конкурентов), омертвевшей, схоластической науки, не способной подняться до народных интересов (образ Кознышева). Если поставить прямой вопрос, о чем говорится в «Анне Карениной», то окажется, что не только о «неверной жене» и ее драме, приведшей к трагической развязке, здесь говорится о всей русской жизни 70-х годов. О том, как оскудевший, вечно в долгах Рюрикович, князь и камергер Степан Аркадьич Облонский два часа вынужден сидеть в приемной «у еврея Болгаринова» в надежде заполучить выгодное «место члена от комиссии соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог и банковых учреждений». О том, как преуспевший какой-нибудь «ташкентец» Серпуховской, нахватавший чинов и орденов, появляется снова в Петербурге в качестве соблазнительного примера карьеры и наживы для постегавших от него соучеников по корпусу. О том, как в кликушеско-мистическом кривляний, охватившем петербургский свет, теряли голову власть имущие (графиня Лидия Ивановна и ее причет). Роман получался с острыми социальными проблемами, которые вбирали в себя и объясняли личную трагедию Анны Карениной. Ее трагедия оказывалась частью более широкой трагедии русской жизни. Ее любовная история и параллельно развивающаяся любовная история Левина и Кити оказывались пронизанными этими «общими вопросами», которые вовсе не выглядели как нечто чужеродное в сердечных делах героев. Мы видим, что даже Вронский, живший интересами только своего полка, решавший все вопросы в духе аристократического «кодекса чести», в меру своих сил занимается практической деятельностью. В своем имении он совершенно по-современному строил скотные дворы, больницу, школу и многое заводил на английский лад, стал проявлять интерес даже к дворянским выборам в губернии. Разве можно сказать, что все эти привходящие мотивы не имели отношения к его чувствам, к течению его романа с Анной?

И Анна, наделенная победительной красотой и очарованием, знавшая свою силу, также духовно растет; Толстой говорит о широком круге ее чтения, о ее здравых суждениях об искусстве, архитектуре, литературе, об ее интересе к исследованиям И. Тэна, о ее педагогических способностях, о ее попытках писать детские книги. Разве можно сказать, что весь этот круг интересов Анны не имеет отношения к течению ее романа с Вронским? Кстати, Анна, разбирающаяся в интегралах, все же умеет держать на руках детей! Вспомним о ее нежной привязанности к сыну Сереже... Все духовное нисколько не убивает в ней материнства.

Точно так же и духовный склад Левина, восторженно, беззаветно влюбленного в Кити, неизмеримо шире, чем только любовь к женщине. Он постоянно занят хозяйственными делами в деревне, задумывает написать труд на тему о значении работника в его отношении к земле. У Левина, столь неуклюжего в светских компаниях, обо всем есть свое мнение, свое саркастическое неприятие пореформенного либерализма, свое отношение к поповской религии, к высшим вопросам бытия. И через все это проходят его нежные чувства к Кити, все это определяет резкие перепады в их взаимоотношениях.

И даже Кити, образ которой замыслен как символ непосредственной, чистой любви, беззаветной верности мужу и детям, Кити тоже уготовано некоторое духовное самовоспитание, когда она на курорте, в Содене, познает лицемерие филантропии мадам Шталь и пытается постичь философию жизни: что «самое важное», в чем истинная добродетель? В замужестве она пытается постичь мудреные проекты Левина.

Почти полное оцепенение Каренина от разразившейся над ним беды опять же объясняется общей психической конституцией этого человека, его привычкой иметь дело с бюрократическими отражениями жизни, с циркулярами и проектами; все его поведение в создавшейся ситуации выдавало в нем человека буквы и формы, выхолощенного рационалиста.

И наоборот: самые противоположные, казалось бы, люди – Левин и Анна – душевно сблизились в конце романа, отбросив все соображения о «правилах и приличиях», именно потому, что каждый из них в другом открыл богатое внутреннее содержание. Анна нашла в Левине собеседника, с которым легко и свободно велся «приятный, полный содержания разговор» по широчайшему кругу вопросов. А в ней Левин открыл кроме ума, грации и красоты, важнейшее в его глазах качество – правдивость. И он, так строго осуждавший Анну, теперь оправдывал ее и «жалел и боялся, что Вронский не вполне понимал ее».

Таким образом, «мысль семейная» вбирала в себя все богатство индивидуальных характеристик героев, все контрасты российской жизни. И тема эмансипации получала такое достоверное подтверждение своего права на жизнь, что «Анна Каренина» оказалась самым ярким романом в мировой литературе на эту тему. Проблема эмансипации приобретала не умозрительно-дидактический характер, как у Жорж Санд и отчасти у Чернышевского, а обоснована ходом жизни, всеми вопросами, которые подымал Толстой.

Сила романа заключалась еще и в том, что «мысль семейная» оказалась глубоко разработанной психологически. И сцепление сюжетных компонентов сделано так искусно, что достигается полная иллюзия жизни. Толстой писал в 1878 году, что гордится архитектоникой «Анны Карениной»: «...Своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не на фабуле и не на отношениях (знакомстве) лиц, а на внутренней связи». А перед тем, в 1876 году, он писал, что даже самое верное суждение о его романе не есть вся правда о нем: «....Если близорукие критики думают, что я хотел описывать только то, что мне нравится, как обедает Облонский и какие плечи у Карениной, то они ошибаются. Во всем, почти во реем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно – словами описывая образы, действия, положения». Толстой намекает на сцепление, которое существует в самой природе вещей; оно схватывается мыслью художника и передается посредством слова лишь частично. Это объективное сцепление вещей ведет за собой художника и заставляет его иногда открывать такие истины, которые он своей мыслью перед тем не охватывал. Именно это и подразумевает Толстой, когда касается одного из эпизодов творческой истории «Анны Карениной»: «Глава о том, как Вронский принял свою роль после свиданья с мужем, была у меня давно написана. Я стал поправлять ее и совершенно для меня неожиданно, но несомненно, Вронский стал стреляться. Теперь же для дальнейшего оказывается, что это было органически необходимо».

Роман построен на параллельном развитии двух любовных линий: Вронский – Анна, Левин – Кити. Роман называется «Анна Каренина». К Левину и Кити у Толстого, это весьма заметно, особенное пристрастие, а линии Вронский – Анна глав посвящено меньше. Почти вся заключительная, восьмая, часть романа посвящена Левину: он читает Шопенгауэра, Хомякова, ищет ответы на вечные вопросы, проникается сознанием необходимости добра во всем мире. Остальные главы восьмой части посвящены Кознышеву, рассуждениям о войне в Сербии, а об уезжающем на фронт Вронском, о погибшей Анне лишь упоминается в разговорах. Тогда почему роман не назван «Левин» или «Кити»? В чем же преимущество линии Вронский – Анна и почему роман так назван? Попытаемся ответить на этот вопрос.

Много глав посвящено семействам Облонских, Щербацких, салону княгини Тверской, полковым друзьям Вронского, Каренину. Принцип классификации глав у нас до некоторой степени условный. Иногда трудно определить, кому преимущественно посвящена глава: содержание некоторых из них «смешанное». Облонский приезжает в деревню к Левину поохотиться – и мы относим сцены охоты к линии Левина, а когда Стива Облонский, пригласив к себе на обед Каренина, уже находящегося в ссоре с Анной, уговаривает его пожалеть Анну, дать ей развод, мы эти главы относим к Облонским. Наши расчеты приблизительны, но они, мы надеемся, любопытны. Во многих главах наблюдается, если можно так выразиться, диффузия содержания, и она готовит «замки», которыми гордился Толстой, создает то «сцепление» лиц, событий, настроений, которое оказывается выше авторских мыслей и восходит к логике природы.

Не менее любопытна картина и с распределением зачинов частей романа. Первая часть начинается с Облонских, в доме которых «все смешалось». Вторая – с консилиума врачей о Сергее Ивановиче Кознышеве, старшем брате Левина. Четвертая – с констатации факта, что Каренины, муж и жена, чужды друг другу, хотя и живут в одном доме. Пятая – с описания приготовлении к свадьбе Кити в семье Щербацких. Шестая – с рассказа о том, как Долли с детьми живет в Покровском у сестры Кити, вышедшей замуж за Левина. Седьмая – с описания того, как Левины ожидают в Москве родов Кити. Снова возникает вопрос: почему крупные части повествования начинаются не с главного, не с Анны и Вронского? Их взаимоотношения, по-видимому, глубоко скрыты в сопоставлениях с различными другими семейными историями, и прежде всего с историей взаимоотношений Левина и Кити.

Анну мы встречаем лишь в восемнадцатой главе первой части, когда она едет в Москву мирить супругов Облонских. Здесь впервые мимоходом, в тамбуре вагона при выходе на московскую платформу она встречается с Вронским. Роман начинается (как и «Война и мир») с «бокового входа» в сложный лабиринт событий, с переполоха в доме Облонских, когда обнаружилась супружеская неверность Степана Аркадьевича. То есть роман начинается даже и не с истории Левина и Кити. В романе множество сцен, которые можно счесть за прямые отступления от главного действия. Но эти отступления способствуют созданию широкой картины жизни, системы сложных переходов и опосредований, при помощи которых не только тесно взаимодействуют главные интриги, но и далеко отстоящие от них другие интриги.

В то же время этот огромный мир соединен тесными родственными, сословными узами: ведь Анна – родная сестра Стивы Облонского, а Кити – родная сестра его жены Долли, Вронский – двоюродный брат Бетси Тверской, Кознышев – брат Левина. Вронский, Левины, Облонские, Кознышев – сопредельные землевладельцы Кашинской губернии. Все эти помещики в урочный час съезжаются на дворянские выборы, где главенствует их общий друг – предводитель дворянства Свияжский.

Сложно переплетаются чувства симпатии и антипатии: Анна приехала мирить чету Облонских и «все смешала» в своем собственном доме. Жених Кити Вронский влюбляется в Анну: он перешел дорогу Левину и надолго становится его врагом; враждебными становятся отношения Анны и Кити. Но, многим обязанная Анне, Долли стремится помочь ей, когда Анна оказывается в беде и все от нее отвернулись, старается составить ей общество. И Стива, в свою очередь, хочет помочь Анне и приглашает к себе в дом Каренина, чтобысыграть ту самую примиренческую роль, какую когда-то Анна сыграла в его размолвке с Долли.

Все любовные и семейные привязанности подчинены у Толстого известной иерархии. «Золотой серединой» оказывается линия Стива – Долли. Это тот средний вариант тягучей семейной жизни, в которой остыл жар прежней любви; Стива, хотя и женат, но остался при холостых привычках, а Долли вся ушла в детей. Как мы уже сказали, в сложном переплетении с этой линией оказываются две высочайшие любовные линии – трагическая и счастливая: Вронский – Анна, Левин – Кити. Но «ниже» линии Облонских – сонное, несмотря на весь почет, уважение и добрую славу в светских кругах, благополучие четы Карениных; все пошловатые адюльтеры светских львов и львиц, в том числе и Бетси Тверской; прежние связи Вронского и его матери, которая в молодости имела много «известных всему свету» романов; морализаторство набожной ханжи графини Лидии Ивановны, когда-то восторженной девы, которую с насмешкой бросил циник-муж. Еще ниже поставлен лишенный истинного чувства любви Кознышев, обманувший ожидания Вареньки. И уж на самой низкой ступени – пустопорожний Васенька Весловский, обхаживающий Кити, но не пропускающий и горничных. Выше этого оказываются даже отношения Николая Левина и взятой им из публичного дома Марьи Николаевны, которая не может его понять и даже не может за ним, смертельно больным, ухаживать, хотя и по-своему к нему привязана. Мы видим, как «разрастается» у Толстого «мысль семейная»...

Каждая из историй, рассказываемых в романе, связана с тем или другим героем и становится «семейной» историей: удачного или неудачного сватовства, удачной или неудачной брачной жизни. Наиболее глубокой из них является история Левина и Кити. Начало рассказа о ней упреждает историю отношений Анны с Вронским. Этой линии отведены лучшие сцены в романе: тут и повторное сватовство Левина, и подробное описание венчания Левина и Кити, и описание их счастливой жизни в деревне и радостного события в их жизни – рождения ребенка. В связи с Левиным приводятся заветные раздумья Толстого над смыслом жизни. В связи с Левиным говорится и о таком величайшем акте, как смерть. Глава, где описаны последние Дни Николая Левина (тут Толстой использовал много своих личных наблюдений – у него на руках скончался горячо любимый брат Николай), даже озаглавлена – «Смерть», тогда как другие главы названий не имеют. От первого крика новорожденного до последнего вздоха умирающего старца раскрывается Толстым в романе «мысль семейная». А между этими моментами – бесчисленное множество сЦен: объяснения в любви, счастливые и несчастливые минуты жизни, любовное купание детей «херувимчиков», ненависть и любование дружбой, радость и тоска, амбициозность и компромиссы – все, из чего складывается жизнь.

Но над отношениями Левина и Кити и всеми другими уровнями «мысли семейной» возвышается горная гряда сцен, в которых рассказано о том, что происходит между Анной и Вронским. Эта гряда оказывается вершиной в романе. И на высочайшем пике – образ Анны. Ее именем назван роман. Чувства Анны осложнены четырьмя обстоятельствами: она замужем; Вронский уже связан отношениями с Кити; Анна появляется в Москве как миротворица в чужой семье и не ей повторять ошибку Стивы; ее внутренний кодекс порядочности запрещает ей «уронить» себя, вступив в недозволенную связь. Любовь Анны к Вронскому сразу становится душевным надрывом, вызовом общепринятым правилам. Поэтому куда бы ни отклонялся ход повествования, мы всегда ждем описания того, что же происходит между Анной и Вронским. Ни в одном из других эпизодов романа Толстой так не подчеркивает стихийную силу любви, «любви с первого взгляда», «роковой» любви, как в сцене первой встречи Вронского с Анной. Разговаривая в вагоне с приехавшей матерью, которую он встретил, Вронский глазами через окна ищет Анну, уже успевшую выйти на перрон. Его поразила не только красота Анны, но и решительность ее рукопожатия, то, как она обняла за шею и поцеловала своего брата Стиву. Эти обе черты – красота и решительность – будут постоянно то привлекать, то пугать Вронского. Особенно роковой смысл приобретает решительность Анны.

Если во всех других линиях романа компромисс, капитуляция перед трудностями являются характерным пределом меры чувства (капитулирует Левин перед Вронским-соперником, капитулирует Долли перед изменником-мужем), то чувство Анны к Вронскому готово преодолеть все преграды. Анна великолепно предвидит все возможные удары. Она переступает законы брака, переступает так называемые светские приличия, переступает через чувства Кити к Вронскому (хотя и любуется Кити), переступает через все свои привычки и связи – только бы быть с любимым. Все эти акты самоутверждения полны величайшего интереса для читателя, ибо они не что иное, как борьба за любовь. Многие и многие привязанности погибали в сетях условностей, переступить которые любящие не смогли. Анна бесстрашна в борьбе за свое счастье. Поездки с Вронским за границу, в его имение – важные эпизоды ее самоизоляции от общества – помогали проявиться чувствам. Эти поездки, конечно, – своеобразная робинзониада любовников, укрывшихся «в шалаше», но Анна переживает упоение любовью: она чувствует себя в Италии и в Воздвиженском «непростительно счастливой». Любовь к Вронскому возвышает ее именно потому, что он – избранник ее сердца. В этих сценах апофеоза любви Анна отодвигает все мрачные опросы, связанные с ее прежней жизнью: лишь бы с ней был он, Алексей Вронский.

Растет не только ее чувство любви, растут все ее силы и интересы. Восемь лет жизни в супружестве с Карениным она духовно проспала, теперь ей раскрылся мир. Так в гармонии с ее чувством любви находятся и ее любознательность, отменный вкус и здравый ум. С художником Михайловым, писавшим ее портрет в Италии, она рассуждает об искусстве так, что мы слышим суждения самого Толстого. Она вовсе не поддакивает Вронскому и домашнему архитектору при обсуждении строительных затей в Воздвиженском, а высказывает мнения, к которым стоило прислушаться. Ее вечная боязнь потерять Вронского – не проявление женского эгоизма. Пока у Анны есть уверенность во Вронском, ей ничего не страшно, она ко всему готова. Алексей Александрович Каренин не дает Анне развода: она не может стать женой Вронского, она теряет сына, которого Каренин оставил у себя. Родившаяся от Вронского дочь Ани по закону также считается дочерью Каренина. И через все это любящая женщина переступает, пока у нее есть уверенность во Вронском.

Анна переживает много тяжелых минут, когда Вронский уезжает по делам. Она верит его объяснениям: у него действительно есть доказательства, простые и ясные, что отлучка вызвана делами. Как ни тяжко Анне оставаться одной, она принимает эти его доводы, хотя и бывают срывы и все труднее становятся примирения. Все чаще возникает подозрение, что у Вронского может быть любовь на стороне, не увлечение, которое тоже простить невозможно, но любовь, которая может привести к разрыву, к браку Вронского с другой. И когда произносится имя «соперницы», княжны Сорокиной, Анна чувствует, что ей наносится роковой удар. Но и это она переносит до поры до времени, пока о княжне Сорокиной говорится как о желательной невесте (по понятиям матери Вронского, возненавидевшей Анну за то, что она испортила карьеру ее сына). Анна едва переносит догадку, что Вронский не возвращается по ее телеграмме потому, что находится в имении Сорокиных. И вот однажды она в окно увидела Сорокину в карете у своего подъезда и выбежавшего из подъезда улыбающегося Вронского, который принимает от нее какой-то пакет. Эта сцена переполнила чашу терпения Анны, уязвила ее женское сердце и толкнула к решительным действиям: «...Я накажу его...». В этом мире любви, который они создали вокруг себя, Жить было можно. Но после крушения доверия этот мир рухнул, и Анну обступил полный мрак.

Самоотверженная любовь Анны к Вронскому в конце концов победила враждебное отношение к ней. К финалу романа Анне сочувствуют решительно все действующие лица, кроме Каренина и опекающей его графини Лидии Ивановны. Даже Левин во время встречи с Анной Поразился ее уму, сердечности: «Какая удивительная, милая и жалкая женщина» («жалкая» – в смысле обреченная). Никто уже не может кинуть камнем в Анну за то, что она полюбила. Ее чувство не кажется преступным даже Долли. Анна победила. Почти каждый имел возможность внутренне примерить на себе ее положение. Каждый понял, что ему не дано было подняться на высоту такого чувства.

Вронский оказался достойным того чувства, которое связало его с Анной. Из всех светских знакомых Анна выбрала именно его. Он понимал, что она одарила его счастьем, долгое время немел перед нею. Вронский по-рыцарски относился к Анне и долго подчинялся тем новым требованиям, которые предъявляла ему любовь. Он понимал, что Анна – порядочнейшая из женщин, и он любил ее, потому что она была для него женщина, достойная такого же или даже большего уважения, чем законная жена. Он выказывал ей то уважение, на какое только может рассчитывать женщина, и скорее дал бы себе отрубить руку, чем позволить оскорбить ее словом или намеком. По тому «кодексу чести», которым он руководствовался в жизни, он понимал, что готов стреляться на дуэли с ее мужем, и ожидал вызова с первой минуты. Ясно было и его отношение к обществу, в котором он мог заставить молчать всякого, кто задел бы честь Анны. Любовь возвышала и облагораживала Вронского: он отказался от привычек холостого светского волокитства, как никогда ранее стал внутренне анализировать свои чувства и свое положение. Восхищаясь душевной красотой, добротой, ясным умом Анны, Вронский рос в своих собственных глазах, он увидел пошлость любовных интересов друзей, всю никчемность бездуховной жизни света.

Волевой, сдержанный, преисполненный сознания большой внутренней силы, Вронский имеет все предпосылки для проявления незаурядных качеств, принятия важных решений. Он мог великолепно скакать на лошади и брать призы, мог умно отвечать на головоломные вопросы в светской беседе, но больше умел умно молчать (в этом отношении неуемный Левин – полная ему противоположность). Он оказался толковым хозяином, устроителем своего имения. Наверное, его скоро предпочтут на дворянских выборах. И все же возможности духовного роста Вронского ограничены. В конце концов он оказался неспособным окончательно порвать с миром предрассудков. Через ряд важных эпизодов подводит Толстой героя к роковой черте, отделившей его от Анны.

Постепенно нарастало его сопротивление Анне, стремление остановить непосильный ему бег событий. Первая сцена, в которой мы чувствуем, что судьба Анны предрешена, та, где Вронский предается размышлениям: как же я увезу ее теперь, когда у меня нет денег, как я ее увезу, если я на службе.. С деньгами и службой он уладил, но преодолеть страх перед судом общества не смог. При разговоре с Анной возле дачи Вреде он старается увести ее на боковую дорожку, чтобы скрыться от шедших навстречу двух дам. Ему не все равно, что о нем подумают. Вронский с удивлением ловит себя на мысли, он похож в этом на Каренина: для того тоже главное, чтобы все было прилично. После заграничной поездки Вронский поселился с Анной в одной гостинице, но в разных номерах, он – внизу, она с дочкой наверху. Он отказывается от карьеры, которую предлагает ему Серпуховской, знает, что не будет избран предводителем дворянства, пока официально не женат. Он не рискует появиться с Анной вместе в театре – Анна едет одна, и ее появление вызывает скандал. У Вронского не хватает силы воли порвать с обществом. Он все время боится покушения Анны на его «свободу», «мужскую независимость». И тут он неожиданно начинает напоминать Стиву Облонского, который чувствовал себя всю жизнь холостяком. Если оценивать Вронского меркой общественных условностей, он – безупречен. Отрицательным он оказывается только по сравнению с Анной. Следует верить в искренность его горя, когда она погибла, в раскаяние и поиски для себя смерти. И все же именно он погубил Анну.

Точно так же, как погубил ее Каренин, который нашел в себе благородство простить Анну и принять ее ребенка, прижитого от любовника. Каренин был уверен, что после родов Анна умрет, и как «истинный христианин» ее простил (известно, что Достоевский в художественном плане высоко ставил эту сцену). Но Анна выжила. И Каренин не мог забыть минуты своей слабости, ибо главная цель его была наказать Анну: не дать развода и оставить у себя сына.

Хорошо подытоживают смысл романа слова Анны, которые она просила передать Кити после своей встречи с Левиным: «Передайте вашей жене, что я люблю ее, как прежде, и что если она не может простить мне мое положение, то я желаю ей никогда не прощать меня. Чтобы простить, надо пережить то, что я пережила, а от этого избави ее бог». В сущности, это завещание Анны всем, кто ее знал, пытался ее любить и не мог.

Эти слова Анны по-своему обращены и к Толстому, ибо хотя замысел его произведения о падшей светской женщине претерпел коренные изменения, ранний эпиграф: «Мне отмщение, и аз воздам» – остался. Он противоречит теперь общему смыслу произведения. Никакого покарания Анны у Толстого не получилось. Получился ее апофеоз, получился роман об эмансипации с величайшим, высокохудожественным, небывало жизненно достоверным обоснованием права женщины любить по выбору сердца и осуждением всех условностей и предрассудков, которые держат в плену высокое, честное чувство.

После опубликования «Анны Карениной», принятой читателями с восторгом, Толстой становится крупнейшим авторитетом в суждениях о жизненных и общественных вопросах, к его мнению прислушиваются, его голосу внимают. А между тем в его мировоззрении назревала важная перемена: в 1881-1885 годах он порывает со своим сословием и переходит на позиции народа, патриархального крестьянства. Тут-то и началась в его творчестве самая острая, глубоко искренняя, беспощадная критика существующего строя. Нарастание демократизма во взглядах Толстого, однако, оказалось связанным и с проповедью «чистого христианства», «непротивления злу насилием». Толстой был зорким и смелым критиком социальной несправедливости и дополнил эту критику проповедью межсословного братства. Толстой принял участие в переписи населения в Москве в январе 1882 года, затем систематически посещал ночлежные дома: так называемые Ржанов дом у Смоленской площади, Ляпинский ночлежный дом в Трехсвятительском переулке, где царили нищета, разврат, Юсупов рабочий дом в Большом Харитоньевском переулке, Хитров рынок, место толчеи и промысла, притон нищих и оборванцев, где собирались все типы обездоленных Москвы и всей России. У своего дома в Хамовниках, по соседству с пивным заводом и ткацкими фабриками, он видит пьяных мастеровых, городовых, волокущих кого-либо из них в участок, развращенных городом крестьянских девушек, бежавших сюда от голода и по 12-14 часов выстаивающих у прядильных станков. По воскресеньям он с сокрушением наблюдал, как подгулявший народ спиваясь, готов забыть и простить своих угнетателей.

Вся общественная деятельность Толстого: его статьи о голоде, организация столовых, сбор средств в помощь голодающим – носила сугубо антиправительственный характер. За Толстым велась слежка, и власти боялись все возрастающего его влияния в народе.

В условиях наметившейся перемены во взглядах Толстой обращается к драматургии, полагая, что она позволяет сильнее, чем проза, воздействовать на общественное мнение. Пьесы Толстого обладают рядом особенностей, которые до сих пор вызывают споры среди ученых: в них, несмотря на остроту интриги, наличие обязательного сквозного действия, есть и сильный эпический элемент. Многое у него разрешается не через действие, а через разговоры. Но Толстой утверждал, что эпичность не нарушает драматургические законы. Что касается выразительности речей персонажей у Толстого-драматурга, то они – верх совершенства: речь передает «действие», социальную остроту характеристик героев. Толстой считал, что драма должна не рассказывать о жизни человека, а поставить его в такое положение, завязать такой узел, при распутывании которого человек «сказался бы весь».

«Власть тьмы, или Коготок увяз, всей птичке пропасть» (1886) – величайшей силы психологическая и социальная драма, сильнейшее произведение о русской деревне, о распаде патриархального уклада жизни. В основу пьесы положено подлинное уголовное дело, слушавшееся в Тульском окружном суде. Но критическое начало во «Власти тьмы» ослабляется оттого, что Толстой подспудно проводит мысль, будто хозяйственный уклад в деревне (образ Петра) – самый правильный, а вся «порча» русской жизни идет от города и от денег. Поэтому его Никита и совершает одно преступление за другим. Не знает выхода из положения и Митрич, не знает и темный, забитый Аким с его нечленораздельным «таё», запасенным на все случаи жизни. Не знает выхода и Толстой, навязывающий чисто моралистическую концовку: он заставляет Никиту всенародно покаяться и в кандалах его отправляют в Сибирь.

Пьеса «Плоды просвещения» (1891) писалась одновременно с «Властью тьмы», но она глубже захватывала столкновение противоборствующих сил в современной русской жизни. Здесь главная тема – пореформенные отношения между мужиками и помещиками и предмет тяжбы между ними – земля. Отныне эта тема станет ведущей в творчестве Толстого. Никогда еще так саркастически не изображал Толстой господскую жизнь: сытость и тунеядство, кликушество, добровольное погружение в мистико-шарлатанские, пустопорожне-развлекательные занятия. Сарказм проявлялся у Толстого еще при изображении Курагиных и масонов в «Войне и мире», ханжески-религиозных увлечений графини Лидии Ивановны в «Анне Карениной». Теперь, когда мужики ограблены и разорены, а господа предались гедонистическим развлечениям, пером Толстого водит подлинный гнев. Авторские характеристики действующих лиц носят уничтожающий характер: они описательны, словно взяты из сатирической прозы. Толстому хочется задать верный тон в понимании отрицательных образов, чтобы никакое сценическое «переосмысление» их не извратило.

Во «Власти тьмы» Толстой сосредоточивает внимание на жизни крестьян, в «Плодах просвещения» – на столкновении мужика и барина, в «Живом трупе» (опубл. в 1911 году) – на господской жизни. Автор развивает тему «Анны Карениной» – «вмешательство» законов в личную жизнь людей, насильственное навязывание им своих диктатов. По «закону» ведь важно блюсти только внешние правила «добропорядочности». В «Живом трупе» Толстой вносит большие поправки в свое учение о «непротивлении злу насилием», он – за расторжение браков, которые не приносят счастья. Федор Протасов порвал с женой, симулирует убийство. Но писатель пошел вслед за жизнью, показав полную омертвелость законов, расхождение их с человеческими правилами. Не скрывает Толстой и безволия Протасова, его сделок с совестью. Сильнейшее место в пьесе – речь Протасова на суде: казенный суд, чиновники на жаловании толкают его на действительное самоубийство. Эта пьеса написана в новой для Толстого манере – в обрисовке характеров чувствуется влияние «Дяди Вани» Чехова, сценических приемов Художественного театра.

Третий великий роман – «Воскресение» (1889 – 1899) – Толстой писал долго, в годы «перелома» в своих взглядах. «Воскресение» во многом отличается от предыдущих романов, но нет оснований отрывать его от «Войны и мира» и «Анны Карениной», как это делают иногда исследователи, полагая, что «Воскресение» – роман публицистический, с четким заданием, а евангельская его концовка вовсе нехудожественна. В концовке сомневался сам Толстой, но не она решает судьбу романа. Роман написан в своеобразной реалистической манере. Особенности этой манеры в последнее время учеными стали осознаваться достаточно полно и правильно.

Толстой считал, что прежние его романы были «бессознательным творчеством», т.е. безрелигиозным в том высшем понимании религии, которое сложилось у Толстого в 80-е годы. На самом же деле и в тех романах была «сознательная» мысль, были и подступы к описанию религиозных исканий в высшем смысле (образы Безухова, Левина). Но Толстой хотел подчеркнуть «перелом» в своих взглядах, в творчестве, и мы должны с этим считаться. Искания Дмитрия Нехлюдова и самого Толстого действительно подняты на небывалую высоту, и такая «сознательность» во многом определяла особенную критическую силу романа. Толстой всегда требовал, чтобы художник был «ищущим», а его произведение было «исканием» истины, чтобы в этот процесс вовлекался и читатель. В «Воскресении» весь скорбный путь Катюши Масловой, мытарства старающегося ей помочь и искупить свою вину Нехлюдова, борьба революционеров за новую Россию – все это сплошь искания, пересекающиеся, объединяющиеся в широкой концепции авторских исканий.

Интересны записи в дневнике 1891 года, когда еще «Коневская повесть» (сюжет «Воскресения» подсказан Толстому известным юристом А.Ф. Кони) подвигалась с трудом и была посвящена в основном истории взаимоотношений Нехлюдова и Масловой: «...стал думать, как бы хорошо написать роман de longue haleine (фр. «большого дыхания»), освещая его теперешним взглядом на вещи». Итак, «теперешний взгляд» вовсе не сужает художнический горизонт Толстого. В дневнике 1891 года есть любопытное рассуждение: «С «Анной Карениной», кажется, больше 10 лет, я расчленял, разделял, анализировал: теперь я знаю что, что, и могу все смешать опять и работать в этом смешанном». Десять лет после «Анны Карениной» – значит, приблизительно с 1877 по 1887 год. Конечно, и в предыдущих романах Толстой «расчленял, разделял, анализировал», познавал, умел работать в «смешанном». Но он хочет подчеркнуть новую, особенную ступень развития этих свойств своемышления и творчества. И анализ, и синтез получали иную почву после перехода на позиции патриархального крестьянства. В «Воскресении» все эти свойства оборачивались «срыванием всех и всяческих масок». Любопытна и запись в дневнике 1903 года: «Начал писать «„Фальшивый купон“». Пишу очень небрежно, но интересует меня тем, что выясняется новая форма, очень sobre» (фр. «умеренная»), т.е. привлекает строгий стиль, без прикрас. Это важное дополнение бросает свет на стилевые особенности «Воскресения»: здесь многие веши преподносятся протокольно-сухо. Расчленение, работа в «смешанном» подразумевала при теперешнем взгляде на вещи сжатие прежней «диалектики души» в однозначные контрастные определения, точные и исчерпывающие.

В «Воскресении» Толстой мог позволить себе лаконизм. Портреты даются весьма скупо, Нехлюдов – «чистый», «выхоленный», у него «шелковый халат», «золотые застежки на рукавах»; у Масленникова – «жирное и красное лицо», «сытое тело»; собака Корчагина – «в дорогом ошейнике», на шляпе Корчагиной – «дорогие перья». Все это – бешеные деньги, избыточность роскоши за счет народа; в «Воскресении» вещи обвиняют своих владельцев.

Если Толстой всегда был внимателен к деталям, характерным мелочам, зная, что в искусстве «чуть-чуть» имеет порой решающее значение, то при создании «Воскресения», при охвате неизведанных сторон русской жизни он должен был скрупулезно изучать материал. Неповторимые подробности были уже в «коневской истории» о Розалии Они: после смерти отца девушка жила у богатой владелицы мызы, ее баловали и воспитывали, потом перевели в девичью; шестнадцатилетнюю девочку соблазнил приехавший в гости к хозяйке родственник и бросил, она родила и хозяйка выгнала ее из дома; Розалия стала проституткой, украла в притоне на Сенной деньги у пьяного «гостя» и ее судили, а в числе присяжных оказался ее бывший соблазнитель; терзаясь угрызениями совести, он пожелал на ней жениться, но она вскоре умерла.

Все эти очень острые, необычные для литературы, но обычные для жизни моменты требовали особого подхода к «развертыванию» сюжета. Нужно было точно знать, как слушаются в суде подобные дела, и Толстой посещает судебные заседания в Москве, Туле, Крапивне. Известный судебный деятель Н.В. Давыдов дает ему юридические справки и пишет для романа тексты обвинительного акта, врачебного исследования трупа (пригодилось для описаний убийства купца Смелькова). Толстой составляет «вопросники», чтобы выяснить у компетентных людей: какова процедура прохождения дел в Сенате? какие мундиры, погоны у сенаторов? где сидят обер-прокурор, секретарь? какова приемная обер-прокурора Синода (образ Топорова)? Расспрашивает он адвокатов В.А. Маклакова, Ф.Н. Плевако, надзирателя Бутырской тюрьмы. Он засыпает их вопросами, как водят арестантов солдаты, сменяются ли? как сажают их в вагоны? где надевают наручники? как везут уголовных и политических? каковы тюремно-острожные порядки? возможны ли браки между заключенными? Толстой перечитывает «Записки из Мертвого дома» Достоевского, ряд сведений о сибирской ссылке заимствует из книги американского журналиста и путешественника Д. Кеннана «Сибирь и ссылка», потом беседует с ним самим в Ясной Поляне. Читает книгу Д.А. Линёва «По этапу», откуда берет сцену расправы над арестантом, несшим на руках ребенка. Знакомится с книгами Л. Мелыпина (П.Ф. Якубовича) «В мире отверженных», Н.М. Ядринцева «Русская община в тюрьме и ссылке».

Уже при замысле романа возникла «политическая» тема: Масловой нашла себе друзей среди ссыльных революционеров. Своей манере – идти от живых прототипов – Толстой верен и здесь. Для создания образов политических заключенных и ссыльных Толстой встречался с матерью Л.А. Дмоховского, который за распространение революционных прокламаций был приговорен к десяти годам каторги; в связи с делом 1 марта 1881 года был сослан в Сибирь и родственник Дмоховского, его черты подсказали образ Крыльцова. Отбывавшая каторгу на Каре за вооруженное сопротивление властям Н.А. Армфельд, в облегчении участи которой Толстой принимал активное участие, подсказала образ Марьи Павловны. Образ Набатова, видимо, возник из воспоминаний Толстого о встречах в Самарской губернии с революционером Е.Е. Лазаревым, судившимся по «процессу 193-х». Имели прототипов и отрицательные персонажи: служебный формуляр коменданта Кригсмута совпадает с данными о Е.И. Майделе, водившем Толстого по Петропавловке в связи с его работой над романом о декабристе. Прототипом графини Чарской послужила графиня Е.И. Шувалова, тетка В.Г. Черткова, ревностная последовательница религиозных идей лорда Редстока.

«Воскресение» начинается, в отличие от предыдущих романов Толстого, не с «бокового входа» в события, а, как говорили древние, in medias res (лат.), т.е. с самой сути дела. Нехлюдов просыпается, получает повестку с вызовом явиться на заседание суда (он присяжный), там в обвиняемой он узнает Катюшу, жертву его обмана. И в этом романе есть разъясняющие события, отступления. Роман имеет чисто толстовский, «энциклопедический» характер, но у этого романа своя цель, автор докапывается до сути больших вопросов, на которые не дают ответа ни интеллигенция с ее так называемыми «общественными вопросами», ни господствующее законодательство, ни церковь. Роман не имеет прежней живописной красочности, он суровее по тону. Роман внутренне сжат: главные герои соотнесены не только со множеством окружающих персонажей, но и друг с другом, со своим прошлым. Они как бы меняются местами: судья Нехлюдов – преступник, осужденная Катюша – праведница. Он предлагает ей жениться – она бросает ему в лицо: «Ты мной хочешь спастись».

Роман написан по хронологии рассмотрения уголовного дела, с поясняющими свидетельскими показаниями, ретроспективными дознаниями. Нехлюдовское «хождение по мукам» дает возможность дорисовать всю иерархию власти и показать царящие везде формализм и бездушие. Нехлюдов раскаивается не только в своем проступке, но и в грехах всего сословия, всех своих предков. Он осуждает строй жизни, который изломал людей. Прежде у Толстого господствовала мысль, что не может быть однозначного определения человека: сегодня он – тот, а завтра – другой; нельзя бросаться определениями «умный», «глупый». В «Воскресении» многообразие типов подводится под строгие оценки совести. Большое значение приобретают гротесковые мелочи оценочного характера. На молебствии каторжники воздевают руки к господу, а на руках звенят кандалы: молятся не под колокольный, а под кандальный звон. Ханжа священник, совершив обряд и зайдя в алтарь после причащения, доел «тело Христово» (просвирки) и допил «кровь Христову» (вино). Председательствующий судебный пристав, товарищ прокурора Бреве и другие заняты чем угодно, только не тем, чтобы вникнуть в дело подсудимой. Каждый из них дискредитирован Толстым через физиологические детали: у одного бурчит в животе, Бреве провел ночь в том самом публичном доме, где «служила» Маслова. Какого же ждать от них правосудия? Не мудрено, что в деле Масловой совершается ошибка.

Судьба ударила по Нехлюдову, он враз теряет и «свое», и «светское». Стерта вся прежняя его жизнь. Он должен заново родить «свое», т.е. достоинство, очищенное от порока, а «светскость», т.е. связи, чтобы использовать их в качестве средств борьбы за Маслову и за самого себя. Постепенно пересматривается в романе в гротесковом плане само понятие Le vrai grand monde, т.е. «подлинный большой свет». Им оказываются вовсе не аристократы, а простой рабочий люд, те возвращающиеся с заработков с сундучками, мешками, пилами, топорами бодрые и веселые крестьяне и мастеровые, которые влезли в вагон остановившегося поезда. Как резко это отличалось от почти похоронной процессии с княгиней Корчагиной, в кресле вытаскиваемой из вагона лакеями и артельщиками, сопровождаемой сонмом родственников, горничных! Нехлюдов вчуже смотрит на эту бывшую свою светскую жизнь, праздную, роскошную, с ничтожными, жалкими интересами.

Эволюцию Нехлюдова не следует толковать как неудавшееся «опрощение». Собственно, «опрощение» произошло. Настоящего финала нет по другой причине: Маслова отвергла Нехлюдова – это как бы символ неискоренимой ненависти простого народа к господам. Победила социальная правда, которая не умещается в моралистическую формулу «опрощения». Еще ни один из героев Толстого не делал столь решительного шага в сторону добра и справедливости, как Нехлюдов; ни в одном из романов не подчеркивалась так сила сцепления объективных причин, которая ломала самые добрые намерения.

При всех соблазнах отметить некоторую связь по линии обаятельной женственности между Катюшей Масловой, Наташей Ростовой, Анной Карениной (это пытался сделать В.Б. Шкловский) – здесь пришлось бы допустить много натяжек. Можно согласиться с Толстым, что образ Масловой во многом создан «воображением» (хотя «воображение» опиралось на историю Розалии Они) – так Достоевским был создан образ Сони Мармеладовой. Но Толстой должен был от него отталкиваться, как от образа «святой», как от «рупора идей» автора, чтобы создать свой вполне земной образ. Следует признать, что Маслова – образ уникальный в русской литературе по своей жизненной достоверности. Сила образа – прежде всего в той духовной стойкости, с которой она перенесла все выпавшие на ее долю испытания: обман, публичный дом, суд, тюрьма, этап, каторга. И финал необычный. Если мы только догадываемся, что Наташа Ростова пошла бы за мужем-декабристом в Сибирь, то Катюша Маслова пошла в Сибирь без всякой вины и познакомилась на этапе с революционерами, с людьми, которых можно еще уверенней назвать людьми «большого света».

В финале происходит сближение Масловой с «толстовцем» Симонсоном, которого она сама выбрала из числа каторжников-революционеров. Но можно понять Катюшу: ведь не могла же она на самом деле вникнуть в те сложные для нее политические споры, которыми были заняты революционеры. Трудно ей понять профессионального революционера, рабочего Кондратьева, или принять народовольца Новодворова, исполненного самолюбия., высокомерия, желающего рисоваться «героем» среди «толпы». Катюша душой обращается к самым привлекательным для нее людям: Набатову, Марье Павловне, Крыльцову – и избирает самого доброго из них, Симонсона. Она видит в нем не «толстовца», а того вежливого человека, который ценил в ней душу, а не «женщину». Как «женщина» она столько испила горя, что радость обретения возвышенного к себе отношения сблизила ее с Симонсоном. Предложение же Нехлюдова «жениться», последовавшего за ней на каторгу, вызвало только отвращение.

Иногда ученые ставят Толстому в упрек, что он не изобразил всех групп революционеров России, ограничившись революционерами народнического толка, а образ Кондратьева ему явно антипатичен. Тут обычно вспоминают, что Толстой – выразитель лишь крестьянских интересов. Но такого рода доводы несостоятельны: важно, что свое «воскресение» Катюша получает в среде революционеров, что «непротивленец» Толстой увидел в революционерах лучших людей России. Кто же воскресает, т.е. возрождается, в романе? Воскресает Катюша Маслова, найдя себя среди добрых, справедливых людей. Воскресает Нехлюдов, осознавший, что истинно «большой свет» – трудовой народ. Религиозные увлечения Нехлюдова еще не конечный итог его исканий; ясно одно, что к прежней «светскости» он не вернется. Воскресает Толстой, преодолевая сцепление своих противоречивых исканий и признавая реальный, охвативший всю Россию процесс сопротивления злу. Воскресает русский народ, измученный голодом, угнетением, надругательствами, осуждающий социальные порядки, выдвигающий из своих рядов активных борцов.

Ни один русский писатель не охватывал в своем творчестве столь важных и разнообразных вопросов, как Толстой. И от десятилетия к десятилетию сила его критического пафоса возрастала. Он пишет гневную статью «Стыдно» (1895) – против сечения солдат и крестьян. Он против революционного террора, ибо надо не убивать властителей, а перестать поддерживать их строй. В 1901 году Толстой обращается к Николаю II с требованием прекратить правительственный террор в стране, репрессии против студентов (в Киевском университете после «беспорядков» были отданы в солдаты 183 студента): «Опять убийства, опять уличные побоища, опять будут казни, опять страх, ложные обвинения, угрозы и озлобления с одной стороны, и опять ненависть, желание мщения и готовность жертвы с другой». Обращение Толстого, конечно, не могло быть напечатано в России: оно было опубликовано в Лондоне. Но оно было отправлено царю и его сановникам как личное письмо Толстого. В обстановке разгула реакции по всей России после подавления революции 1905 года, когда с благословения Синода, Думы и, конечно, царя выносились смертные приговоры, совершались отвратительные шествия, обряды с затягиванием петель на шеях казнимых, Толстой написал свою, может быть, самую знаменитую статью «Не могу молчать» (1908).

Русские писатели не раз обращались к царю со стихами или письмами. Вспомним пушкинские «Стансы». Декабрист А.А. Бестужев, обманутый лицедейством царя на допросе, в специальной записке откровенничал перед Николаем I в надежде, что он поймет и поддержит либеральные начинания. Достоевский вынужден был изъявлять верноподданнические чувства в письме к Э.И. Тотлебену, чтобы вырваться из ссылки (он допускал мысль, что письмо будет показано царю). Благодарственные письма Александру II за проведенную им реформу писали И.С. Тургенев и А.И. Герцен... Но не принято было писать личные требовательные письма царям. Верноподданническими стихами, правда, не царю, а М.Н. Муравьеву-Вешателю, чтобы спасти «Современник», погрешил, как известно, Н.А. Некрасов (проявивший тут «личную слабость»). Но невозможно представить, чтобы Н.Г. Чернышевский писал царю. Трудно представить, чтобы написал царю М.Е. Салтыков-Щедрин.

Толстой писал письма Александру II, Александру III и Николаю II – и все они дошли до адресатов. Гнев и возмущение в письмах нарастали: он бросал самодержцам грозные и справедливые обвинения как власть имущим. Оговорки, что он обращается «во Христе», никакого значения не имеют. Обличения тут такой силы, что от «смирения» ничего не оставалось. Никогда и ни от кого самодержцы не слыхали таких укоряющих слов, как от Толстого. При этом писавший их ни на что не уповал. От письма к письму видно, как царские репрессии и насилие над народом истребляли в душе Толстого всякую веру в царя.

Он уважал в народе крестьянина, а в крестьянине – его труд. Показывая всю нищету, в которой живет труженик, Толстой не связывает крестьян с общиной, как народники, а берет жизнь трудового народа во всей ее широте, с горем и радостями, с ее естественностью и красотой. Эти аспекты «народности» Толстого определяют его место в литературе 80-х годов.

Никогда еще личная жизнь писателя не была так на виду у всего человечества, как жизнь Толстого, и это при всем том, что он жил почти отшельником. Он жил среди своих героев-крестьян, а идеи, его волновавшие, были идеями назревавшей революции, идеями общечеловеческими. В 1910 году уход и смерть Толстого потрясли Россию, перепугали власти, явились крупнейшим политическим событием в стране.

Следует изменить отношение к так называемому религиозному учению Толстого, к «толстовству». Оно ничего не заключало в себе реакционного, и проповедуемое Толстым «непротивление злу насилием» было своеобразной формой борьбы с насилием. Толстой отрицал революционный, кровавый способ борьбы, упрекал самодержавие и подчинившуюся ему церковь в злоупотреблениях насилием, в попрании основных заповедей Христа. Толстого интересовало нравственное содержание христианского учения в его чистом виде, проповедующего любовь и братство между людьми, нравственное самоусовершенствование всех и каждого. Как никогда, человечество именно в наши дни подошло к осознанию практической целесообразности такого выхода из кризиса, в котором находится общество после второй мировой войны. Отказ от конфронтации, от насильственной воинской службы, искусственно навязываемого образа врага, межнациональной ненависти – все это духовные реальности возвращения человека к своему природному разуму, к вечному закону, к стыду и совести, к покаянию и состраданию. «Любому слову в философской терминологии Толстого, вплоть до столь далекого, казалось бы, от нашей современности царства божьего, найдется надежный синоним и в нынешнем гуманистическом словаре», – говорил Леонид Леонов в своем «Слове о Толстом» на юбилейном вечере в Большом театре в 1960 году. Все божественное у Толстого совпадает с законами природы, естественностью человеческой жизни, ее нравственным смыслом.

В своих трактатах «В чем моя вера?» (1884), «Что такое религия и в чем сущность ее?» (1902) Толстой беспощадно разоблачал церковь за извращение учения Христа, отход от него, умножение зла в мире.

Власти не раз хотели расправиться с Толстым, заточить его в монастырь, но боялись мирового общественного мнения. Синод же в феврале 1901 года отлучил Толстого от церкви, как богохульника, и дал секретное распоряжение священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти.

Но Толстому этого было и не нужно. Он продолжал клеймить церковь, и внимание всего мира было приковано к его единоборству. Толстовская идея всенародного неповиновения, бойкота власти сделалась чрезвычайно популярной в Индии. Ганди развивал подобные же идеи, вступил в переписку с Толстым. В конечном счете такая форма народного давления помогла без крови освободиться Индии от английского колониализма, завоевать независимость. Этот путь приносит свои плоды и сейчас в развивающихся странах.

С 1889 года было положено начало движению за разоружение. Толстого постоянно приглашали участвовать в конференциях. Но он остерегался грязной спекуляции на благородной идее пацифизма. Ему всегда было важно знать, чьими руками, какими партиями организуются такие конференции и конгрессы. Он отказывался от участия, когда усматривал лицемерные попытки устранить усилиями правительств и политиканов сами народы от решения этих вопросов. Таков был его ответ Гаагскому конгрессу о мире в 1899 году.

Противоречия между империалистами нарастали, в Европе запахло порохом. В 1909 году должен был состояться XVIII Стокгольмский Международный конгресс мира. Решено было пригласить 80-летнего Толстого, чтобы он изложил свои взгляды на войну и средства борьбы с нею. Толстой согласился приехать: «Надо сказать всю Правду». Приготовленный доклад испугал устроителей Конгресса, и он был отложен будто бы по причине рабочих стачек. На самом деле был страх перед Толстым. Буржуазная демократия не вмещала в свои рамки обличительный пафос великого писателя. Толстой обращался не к правительствам, которые вооружались и готовили войну, а к трудящимся массам, которых погонят на братоубийственную бойню. Власти уже научились прикрывать свои истинные цели шумихой о разоружении. Толстой это давал ясно понять. Когда вспыхнула русско-японская война, он обратился к обоим, правительствам с призывом: «Одумайтесь!» Обмануты оба народа. Между русскими и японцами нет и не может быть вражды. У народов один путь – борьба со своими правительствами.

Как все великие мыслители, Толстой противоречив. Но цель у него была одна: «Не сочувствуя методам революционного преобразования общества, как методам насильственным, Толстой сочувствовал тому отрицанию существующего социального и политического строя, которым руководились деятели революционного движения». «Временами в Толстом возникало убеждение, что правительство во всем должно уступить требованиям революционного народа...». Народы должны сами решать свои судьбы. Люди должны научиться не делать другому того, что не хочешь, чтобы тебе делали, тем более не убивать своего ближнего. Войны должны быть навсегда исключены из жизни. Народы должны клеймить позором, как убийц, сторонников войны, наращивания войск и вооружения. «Тогда сначала уменьшатся, а потом совсем уничтожатся войска, и наступит новая эра в жизни человечества, – пророчил Толстой. – И время это близко».