Николай Семенович Лесков (1831-1895)

Лесков (псевдоним: Стебницкий) – пережил «трудный рост», начинал свой путь с борьбы против «нигилистов»: романы «Некуда» (1864) и «На ножах» (1871).

Первый из них М. Горький считал вообще «плохо» написанным, а второй – настолько традиционно одиозным, что он даже не был включен в одиннадцатитомное собрание сочинений Лескова, вышедшее в 1956 году в хрущевскую «оттепель», с предисловием Б.М. Эйхенбаума. А между тем первый роман вполне читаем и сделан мастерски, хотя стиль и язык еще не чисто лесковские, а газетно-вылощенные, «правильные», чем в большинстве случаев отличался тогдашний демократический язык.

Лескова нельзя упрекнуть в неприязни к намерениям демократов-революционеров. Он написал взволнованно очерк об Артуре Бенни, западном революционере, захотевшем применить свои теории в России. Бенни послужил прототипом образа Райнера в романе. Сочувствует его намерениям Лиза Бахарева, вдумчивая девушка из дворянской семьи – один из удавшихся положительных образов в романе. Но беспощадно насмешливо рисует Лесков заговорщиков бомбометателей, не знающих русской жизни и готовых для призрачного счастья погубить миллион людей, считая, что цель оправдывает средства. Высмеивает он социалистических кликуш (Пархоменко, Белоярцева), поддерживающих радикализм, неспособных наладить сколь-либо сносно собственную настоящую жизнь, так как целиком погрязли в книжной премудрости. В романе много сцен, упреждающих «Бесов» Достоевского, читаемых с большим интересом.

Лесков гордится, что ему не приходилось «изучать» народ: он «рос среди народа», «спал с ним на росистой траве ночного, под теплым овчинным тулупом. Я с народом был свой человек, и у меня есть в нем много кумовьев и приятелей...», – говорил он.

Горьким скептицизмом окрашены его отношения не только к «нетерпеливцам», к революционерам, демократам, социалистическим утопистам, что так ярко выступает в рассказе «Овцебык» (1862). Скептицизм обнаруживается и по отношению к народу, забитой, инертной массе, неспособной осознать весь ужас своего положения. Народная масса закоренела в жестокостях. Об этом Лесков говорит в произведениях «Язвительный» (1863), «Житие одной бабы» (1863). О суровой судьбе роковой женщины говорится в одном из лучших произведений не только раннего периода, но и всего творчества – «Леди Макбет Мценского уезда» (1865).

Происшествие с Катериной Измайловой – чисто российское. Такими случаями изобиловала дворянская, купеческая, мужицкая, старообрядческая жизнь. Их не один раз покажет тот же Лесков («Старые годы в селе Плодомасове», 1869).

Есть в характере Катерины Измайловой много положительных черт: ее жажда настоящей, захватывающей любви, ее борьба за право выбора суженого. Это ставит ее в ряд образов «праведниц» и роднит с Катериной Кабановой. Параллель эта давно усмотрена исследователями и изучена: сближение с возлюбленным происходит в отсутствие мужа, затем томление в одиночестве, порывистость и решительность действий. Но Катерина Измайлова, конечно, не может претендовать на воплощение идеалов Лескова. И задумана она, как это явствует из первых же слов автора, в качестве примера тех особенных «характеров», о которых много лет спустя вспоминаешь без трепета. А характер этот, хотя и восстает против зла окружающего мира, сам несет в себе зло. Этим Катерина Измайлова отличается от «луча света в темном царстве» Катерины из «Грозы» Островского.

На протяжении 70-х и до середины 80-х годов в творчестве Лескова наступает новый период, который характеризуется стремлением писателя найти положительные идеалы в русской жизни и противопоставить их всем формам подавления личности. Лесков бессилен был найти эти идеалы в современных передовых политических течениях. Он стал искать их в потоке самой жизни, как стихийный демократ.

Лесков ставил в заслугу себе то, что сила его таланта – в изображении положительных типов русских людей. Он задумал целый цикл рассказов и повестей на тему «праведники», чтобы представить читателям отрадные явления русской жизни, как они сложились в народной массе.

Но само понятие «народ» размывалось у Лескова, и у него «праведниками» оказывались и крестьяне, и чиновники, и купцы, и священники («Кадетский монастырь», «Однодум», «Соборяне»). По укоренившейся в нашей литературоведческой методологии узкосоциологической мерке Лесков вроде бы и действительно заслуживал такого упрека в релятивизме: «праведничество» получалось внесоциальной категорией, всякий «праведник» главной, сильной чертой своего характера приближался к народу.

Но пора пересмотреть такой подход, как неверный. Разве нет общечеловеческих категорий добра, заповедей, например, завещанных Библией, великими гуманистами-учеными?

Таково милосердие по отношению к больным, поддержка несчастных, угнетенных, бедных. Ценность этих добродетелей увеличивается от испытанных на себе гонений и преследований как со стороны властей, так и со стороны людей, живущих жестокой и корыстолюбивой жизнью. В каком-то смысле все праведники действительно сливались в широко понимаемой «народной правде» и оказывались оппозиционной силой по отношению к существующему строю, несли в себе некоторый элемент социального обличения.

Кто бы мог подумать, что из протоирея Туберозова в «Соборянах» (1872), человека, живущего во внешнем благополучии, мог бы вырасти бунтарь, который восстанет против лжи священнической жизни, привилегий, зависимости от высших чинов. Все, все записано у Туберозова в его знаменитой «Демикотоновой книге» за тридцать лет службы. С Аввакумовской непримиримостью он жаждет всенародного обличения чина священника на Соборе, как о том же мечтал Аввакум. Отказывается Туберозов покаяться и умирает твердый в своей правде.

Многие праведники кажутся чудаками, людьми со сдвинутой психологией, странностями. Всем им свойственна некоторая одержимость. Юродивые формы, в которых выражалось их правдолюбие, были понятны народу, который знал, что на Руси издавна повелось: «странные люди» – «они, как младенцы», святы и устами их глаголет истина. Лесков считал, что после дурной своей славы в современном поколении, он рассказами о «праведниках» докажет, что не был слеп по отношению к хорошим и светлым сторонам русской жизни: «Покажите мне у другого писателя такое обилие положительных типов». «Праведничество» оказывается своеобразным «мнением народным», которое складывается и живет стихийно, его нельзя обуздать никакими циркулярами властей. Оно оказывается выше господствующей морали «банковского» периода (так Лесков называл «семидесятые годы» в рассказе «Печерские антики», 1883). Решительно всегда «подвижничество», «праведничество» не получало должной оценки со стороны власть предержащих. В принципе «праведник», по официальной оценке, «маленький» человек, все имущество которого нередко в небольшом заплечном мешке, а духовно он вырастает в сознании читателя в гигантскую легендарную былинную фигуру.

Таков богатырь Иван Северьяныч Флягин в «Очарованном страннике» (1873), напоминающий Илью Муромца. Вывод из его жизни напрашивался такой: «Русский человек со всем справится». Кем только и где только Иван Северьяныч не был и чего только не видел, чего только не перенес: «Всю жизнь свою я погибал и никак не мог погибнуть». Он не смертен, как солдат в народных сказках. А в еще позднее написанном рассказе «Несмертельный Голован» (1880) выводится почти мифическая, легендарная фигура по прозвищу Голован, который бескорыстно спасал людей во время чумы и от многих других бед; одушевляла его любовь к людям, она ставила его выше всех страхов, в том числе и страха смерти.

Наиболее яркое произведение о «праведниках» – «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе» (1881). Праведники несут людям очарование, но и сами они действуют, словно зачарованные, – дай им вторую жизнь, они и ее пройдут так же. «Левша» развивает этот мотив очарования в творческом отношении к труду до высокого артистизма, а действие развивается как азартное состязание русской смекалки с диковинной заморской выучкой. В подвигах Левши и его друзей, тульских мастеров, много виртуозной удачливости, даже эксцентрического чудачества. А между тем жизнь их весьма скверная и большей частью бессмысленная, и народные таланты чахнут и гибнут при царском строе. Итог рассказа горек: бессмыслен подневольный труд, хотя Левша и показал русскую удаль.

В «Левше» на большую высоту поднят вопрос о престиже русской сноровки, которой нет настоящего ходу при Аракчеевых. Космополитично настроенный Александр I, пожинавший лавры победителя Наполеона, совершенно чужд патриотизма и не понимает своего народа. Он обращает внимание на безделицы и за границей готов всячески унизить свой народ. А совсем рядом стоящий с ним казак Платов наивно-комически воплощает в себе иные, народные начала. Он – явный двойник Левши. Дошел же он со своими казаками, с одними пиками до Парижа. Но и Платов, «считавший все французские разговоры за пустяки», – служака ограниченный: его энергия тоже усыплена и знает свой предел.

В озорной истории о Левше есть трагический оборот. Ни царь, ни его сановники о России не думают, а забытый и истерзанный Левша, удивлявший своей сообразительностью англичан в Лондоне, несет в своей душе не только щедрые дары народного гения, но и заботу о родине. Не передали тупые сановники царю Александру I важное наблюдение: англичане кирпичом ружья не чистят, ведь такие ружья в случае войны стрелять не будут. Тут уж сам Лесков выступал под конец с поучением: «А доведи они левшины слова в свое время до государя – в Крыму с неприятелем совсем бы другой оборот получился». Имеется в виду поражение царизма в войне с англо-французской интервенцией в Крыму 1853-1855 годах.

В 1883 году у Лескова произошла стычка с министром внутренних дел И.Д. Деляновым. Делянову поручается «вразумить» подведомственного ему писателя, или намекнуть ему, чтобы он уволился по собственному желанию. Лесков наотрез отказался. «Зачем же это вам нужно?» – спросил запутавшийся министр. Лесков ответил: «Нужно! Хотя бы для некрологов: моего и... вашего».

До самой смерти Лесков остается только литератором: он расширяет свои знакомства и особенно сближается с 1887 года с Л.Н. Толстым: «Я давно искал того, чего он ищет, но я этого не находил, потому что свет мой слаб. Зато, когда я увидел, что он нашел искомое, которое меня удовлетворило, – я почувствовал, что уже не нуждаюсь в своем ничтожном свете, а иду за ним и своего ничего я не ищу и не показываю, а вижу все при свете его огромного светоча». Конечно, Лесков не сделался «толстовцем», но близость к Толстому выразилась в нарастании критического пафоса в его творчестве, как нарастал он и у самого «стихийного демократа» Толстого.

Но со временем, благодаря хорошему знанию жизни, Лесков развернулся как писатель-реалист и обличитель. Это сблизило его с теми самыми демократами, против которых он когда-то выступал.

Прогрессивная печать начинает приглашать Лескова к сотрудничеству. Особый смысл в творчестве Лескова приобретают давние начинания сатирического, обличительного характера, которые теперь получают интенсивное развитие.

Лескова интересует связь вещей, сцепление событий и судеб, путь, по которому идет Россия. Возрастает роль социального анализа в произведениях.

Существенно меняются эстетические установки Лескова в последний период творчества. Период «положительных примеров» кончился. Началось аналитическое служение злобе дня.

Поздние вещи Лескова: «Полуношники» (1891); «Административная грация» (1893), «Загон» (1893), «Зимний день» (1894), «Дама и фефёла» (1894), «Заячий ремиз» (1894) – злые вещи, полные обличительного яда, в которых автор ставит цели показать и покарать аморализм, общественное неустройство, угнетение личности.

В «Полунощниках» высмеяно поклонение Иоанну Кронштадскому мещан и тысяч верующих, наезжавших к нему в «Ажидацию» (гостиницу) загодя, желая попасть под благословение и в поисках помощи. Подслушанные автором через тонкие стенки гостиничных номеров ночные разговоры прихожан свидетельствовали о том, что в «Ажидации» разыгрываются низменные страсти, выступают темные стороны души. Лесков записал разговоры с натуры, он посещал сам Кронштадт, где протоирей Андреевского собора слыл за чудотворца, собирал на своих «чудесах» огромные доходы. Повесть Лескова била с огромной силой по всероссийскому мракобесию.

Язык Лескова исключительно яркий. В нем самое причудливое сочетание разных стилей. В речах героев и в авторском повествовании смешаны русский, украинский колориты. Слова своеобычные, подслушанные в народе, но иногда и присочиненные самим Лесковым. Это не раз вызывало нарекания на автора, – и в связи с «Левшой», и особенно с «Полуношниками»: «клеветоны» (фельетоны), «кисельвроде» (Нессельроде). Лесков оправдывался, что так говорят на самом деле люди. Но не всегда со вкусом вводил слова, изобретенные им самим. Наивная этимология, может быть, оправданна только в «Левше», где смесь русского и иностранного, стремление удивить – победить заложено в самом строе произведения.

М. Горький высоко оценивал Лескова и учился у него писать. «Лесков – тоже волшебник слова, но он писал не пластически, а рассказывая, и в этом искусстве не имеет себе равных. Его рассказы – одухотворенная песнь, простые, чисто великорусские слова, снизываясь одно с другим в затейливые строки, то задумчиво, то смешно звонки, и всегда в них слышны трепетная любовь к людям, просто нежная, почти женская, чистая любовь, она немножко стесняется себя самой».

И все же не художественный типизм в обычном смысле, социальная определенность образа были главнейшей целью Лескова. Его интересовала красота русского человека вообще, наши доморощенные Дон-Кихоты, «божий люди». Тут он во многом сходился с Достоевским. Остро конфликтный анекдот, случай – обычная основа его сюжетов. Его положительный идеал не в Христе, и даже не в облике народного Христа, а в былинно-эпическом Илье Муромце с чертами озорного Васьки Буслаева и стихийно-неуемного Доримедонта Рогожина (из «Захудалого рода»), современного «двойника» по отношению к Парфену Рогожину из «Идиота» Достоевского.