Споры о языке между «Арзамасом» и «Беседой...» в начале XIX века

Полемика о языке началась в 1803 году, когда не было еще ни «Беседы...», ни «Арзамаса». Повод – выход в свет трактата А.С. Шишкова «Рассуждения о старом и новом слоге Российского языка». Этот объемистый том содержал охранительные идеи и направлен был против карамзинских европеизированных нововведений в русском языке. Шишков предлагал отказаться от заимствованных слов и оборотов, введенных «карамзинистами»: «вкус», «стиль», «моральный», «эстетический», «энтузиазм», «меланхолия», «трогательный», «занимательный», «существенный», «сосредоточенный», «начитанность», «обдуманность», «промышленность» и др. Между тем, слова эти привились, стали понятны и естественны в русской речи. Они достаточно точно выражали новые появившиеся литературные понятия, душевные состояния, настроения, представления.

Требования Шишкова – держаться в русском литературном языке старославянских корней и форм – оказались смехотворными. Высмеивались его курьезные требования заменить слово «галоши» на «мокроступы», «театр» – на «позорище». Но не следует преувеличивать дилетантизм и реакционность Шишкова. В том, что он был адмиралом в отставке и даже министром просвещения, занимавшимся языковыми проблемами, ничего не было странного. И Дмитриев был сановным человеком, а занимался литературой, и Державин бывал губернатором, и Щедрин служил вице-губернатором, председателем казенной палаты. Такое сочетание было в традициях дворянства, выбиравшего разные формы служения отечеству.

Не следует утрировать позицию Шишкова. Он достаточно был образован, чтобы понимать: сегодня писать на старославянском языке нельзя, он признавал, что язык исторически развивается, многие понятия устаревают, взамен появляются новые. Поэтому Шишков мог найти для себя весьма живые занятия, оставившие определенный исторический след. Он пропагандировал «Слово о полку Игореве» как сокровище русской литературы и сделал в 1805 году перевод памятника, снабдив его комментариями. Точно и со вкусом отметил многие черты в «Слове...», сближающие его с фольклором. В «Разговорах о словесности» (1811) Шишков обратился к фольклору и высоко оценил выраженные в нем нравственные нормы народной психологии. Обратился Шишков и к внутренней структуре фольклорных произведений, начал вводить классификации видов, например, отрицательное уподобление (с. 95 и др.). Но ведь ни «Слово о полку Игореве» не написано на церковно-славянском языке, ни фольклор тем более – это ведь чисто народная русская речь. Теоретически Шишков совершал ту же ошибку, что и Тредиаковский, отождествляя церковно-славянский язык, язык перевода церковных книг при принятии Русью христианства, с русским языком, одной из ветвей общеславянского, на котором писались деловые бумаги, берестяные грамоты, дарения на бытовых предметах утвари и даже целые произведения древнерусской литературы (летописи, «Моление Даниила Заточника», светские повести XVII века и др.).

Предпринятые Шишковым разыскания имели целью не ликвидировать современную литературу, а сохранить в ней жанры и стили высокой патетики, поэтического парения, из-за чего надо было щедрее пользоваться сокровищами церковно-славянского языка и присущего ему стиля. Не во всем он ритористически настаивал на делении «своего» и «чужого». В деятельности руководимой им «Беседы...», появившейся в 1811 году, в самый канун наполеоновского нашествия, многое соответствовало патриотическим настроениям. Была и достаточно широкая дозволенность: Державин от од перешел к «анакреонтическим песням», две трети басен Крылова имели сюжеты, общие с баснями Лафонтена.

Что касается «Арзамаса», то в его позициях было много уязвимого: чрезмерное преклонение перед западными образцами, в стихотворном и эпистолярном стиле употреблялось много выражений, искусственных вставок, французских слов, не привившихся в русском языке. И выглядело это как щегольство, как дань моде, якобы похвальной, но по-своему принижавшей значение всего родного, русского. Галломанство В.Л. Пушкина достаточно бесцеремонно высмеял свой же друг, Дмитриев. Не из одних заморских книг можно черпать премудрость, не из подражания образцам сочинять свои произведения. Дмитриев рассуждает совершенно так, как Шишков: «Вы живете в столице, где более разнообразия, более игры страстей, более условных законов, более предупреждений и, следственно, более случаев к замечаниям. Здесь одно слово старика или молодой женщины подадут повод к сочинению целого морального трактата. Часто разговоры двух простолюдинов на улице откроют наблюдателю черту народного характера или степень нынешней нравственности» («Письмо к издателю журнала «Московский зритель»). Русские эмигранты, «которые отъезжают на житье в чужие край под предлогом, что там жить дешевле», вызывают осуждение Дмитриева: «напомните им, что отцы наши до такой степени себя не уничижали; что они жили соответственно своему роду, умели сберегать для детей и содрогнулись бы при одной мысли бежать от праха отцов своих» (там же).

Языковая проблематика споров в начале XIX века во многом предрешала последующие литературные стили и сама по себе уже была показателем созревающей литературы. Еще Ломоносов исправлял непоследовательность реформаторской деятельности Тредиаковского в области русского стиха, показав, что старославянский (церковный) язык не был языком русского народа, а только родственной его ветвью, древнерусский же язык – явление самостоятельное среди прочих славянских языков, И Ломоносов включил оба языка в свою теорию о «трех штилях». Но тогда этот спор не вылился в обсуждение национальных основ литературы. Теперь же он становился именно таким и касался всех родов и жанров не только стихотворческих. Как оппонент народившегося космополитического преклонения перед западными влияниями, Шишков был прав. Например, он высмеивал пристрастие карамзинистов к перифразам, напыщенности, словесным украшениям: вместо «луна светит» – пишут: «бледная Геката отражает тусклые отсветки»; вместо: «как приятно смотреть на твою молодость», пишут: «коль наставительно взирать на тебя в раскрывающейся весне твоей». У отстаиваемых им идей была богатая родословная. Пушкин высмеивал словесное жеманство в статье «Даламбер сказал однажды». Против обезьянничания русских писали еще Кантемир, Фонвизин – автор «Бригадира» и «Писем из Франции», Крылов – автор «Каиба». Широко было известно рукописное сочинение князя М.М. Щербатова, антипридворный памфлет «О повреждении нравов в России» (1789), его издал Герцен в Лондоне только в 1858 году. Некоторые идеи Шишкова подхватили в 40-х годах славянофилы. Славянофильствует у Грибоедова Чацкий, противопоставляя наш «добрый» народ онемечившейся аристократии. В какой-то мере не чужд им был и Гоголь в «Риме» и в помышлениях о возможности построения «эпопеи» русской жизни. Возникали эти идеи в переработанном виде у Достоевского и Толстого – в их неприятии западного образа жизни и в стремлении найти в русском народе нравственные начала для обновления русской жизни.

Сейчас стало популярным одно из остроумных высказываний О. Мандельштама, в котором много правды. В своей ранней работе «О природе слова» он писал: «Чаадаев, утверждая свое мнение, что у России нет истории, то есть, Россия принадлежит к неорганизованному, неисторическому кругу культурных явлений, упустил одно обстоятельство – именно язык. Столь высоко организованный, столь органический язык не только дверь в историю, но и сама история. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории. <...>

У нас нет Акрополя. <...> Зато каждое слово словаря Даля есть орешек акрополя, маленький кремль...».

И Пушкин, осмысляя свою судьбу как русского писателя, подчеркивал, что «все должно творить в этом русском языке». Отрывок начинается словами: «Только революционная голова...» (1822). Для Пушкина любовь к России и есть любовь к ее языку. В самый разгар споров «западников» и «славянофилов» не вставал так остро вопрос о языке – основе национального самосознания, как в спорах «Беседы...» с «Арзамасом». На позднейших стадиях имелся в виду только русский литературный язык, который создан Пушкиным, сумевшим обобщить опыт «карамзинистов» и «шишковистов». Зная этот сотворенный Пушкиным язык и свой собственный вклад в его разработку, И.С. Тургенев за год до смерти признавался в одном из стихотворений в прозе под названием «Русский язык» о всеобъемлющем значении для него этой опоры.

Борьба между «Арзамасом» и «Беседой...», хотя и велась под флагом «карамзинизма», языковых реформ, но сам Карамзин стоял в стороне, а в центре оказывалось творчество Жуковского, сделавшегося к этому времени значительнейшим русским романтиком. Члены «Арзамаса» взяли на себя нарицательные имена из его баллад: Жуковский – Светлана, Вяземский – Асмодей, А. Тургенев – Варвик, М. Орлов – Рейн, Батюшков – Ахилл, молодой Пушкин – Сверчок. С точки зрения «шишковистов», уязвимым местом романтизма Жуковского был его переводной, якобы подражательный характер, так как Жуковский брал сюжеты для своих произведений у Шиллера и Гете, Вальтера Скотта и Байрона, у никому не известного Монкрифа или Геббеля, писавшего на аллеманском наречии, у Саути, Вордсворта, Ламота Фуке, Милльвуа, Маттиссона. Тут и «штюрмер» Бюргер с его нашумевшей «Ленорой», переделанной Жуковским в «Людмилу», а потом в «Светлану». Тут и ветхозаветный Клопшток, и новомодный Томас Мур. Жуковский говорил: «У меня все переводное, и однако же это все – мое». Он был не переводчиком, не рабом, а «соперником». Привлечет его внимание со временем и «Слово о полку Игореве». Ему, работавшему в языковых сферах, поэтических регистрах, ведомо было могущество слова. Он был противником резко ультимативных суждений Шишкова, настаивал на важности смысловых и поэтических значений слова, на понимании культуры разных стилевых пластов, межнациональных эквивалентов.

Очень обманчиво звучат признания Жуковского, подобные следующему: «Около меня дерутся за меня, а я молчу, да лучше было бы, когда бы и все молчали». Жуковский в полемике против «Беседы...» вовсе не ограничивался шуточными «арзамасскими» протоколами. Теперь, когда вышло в свет описание его библиотеки, мы узнаем большее: сохранились пометы Жуковского на полях главного труда А.С. Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». Пометки относятся, по-видимому, к 1804 году. Важна также переписка Жуковского с А.И. Тургеневым, в которой они оба обсуждали общую стратегию борьбы против «раскольников»: их «надобно побеждать не оружием Василия Львовича, слишком слабым и нечувствительным», а чем-то более серьезным.

Жуковский отчеркивает на полях в «Рассуждениях...» Шишкова отдельные места, кратко их комментирует и тут же набрасывает позитивную программу. Принципиально неприемлема для Жуковского всякая однобокость в «Рассуждении...», недостаточное соблюдение элементарной логики, групповые пристрастия. Например, Шишков писал: «Отколе пришла нам такая нелепая мысль, что должно коренной, древний, богатый язык свой бросить и основать новый на правилах чуждого, не свойственного нам и бедного языка французского? Поищем источников сего крайнего ослепления грубого заблуждения нашего». К этому месту – замечание Жуковского: «Кто имеет эту мысль и кто ее проповедывает?».

Возникает вопрос: не сражается ли автор с ветряными мельницами? Еще слова Шишкова: «Вольтеры, Жан-Жаки, Корнелии, Расины, Мольеры не научат нас писать по-русски. Выуча всех их наизусть и не прочитав ни одной своей книги, мы в красноречии на русском языке должны будем уступить сочинению Бовы Королевича». Замечание Жуковского: «Чтение одних хороших книг, на каком бы языке они ни были написаны, ведет в храм словесности».

Жуковский систематически оспаривает узкий подход Шишкова к языку, отвлекающий его от содержания литературы, ее родовых, жанровых признаков. Шишков путает понятия «знать» и «употреблять» язык. Для Шишкова литература – это «груда книг», для Жуковского – живой процесс познания и выражения. Шишков языковые новшества считает только «модой», а не определенным новым качеством языка и литературы. Жуковский не раз подчеркивает, что речь идет о прозе, являющейся главным показателем зрелости литературы. И именно проза у нас еще слаба. Лучший ее образец – Карамзин. Жуковский стремится ориентироваться на высокие образцы. Язык – только «орудие передачи мысли». Сам же уровень мысли – в образцовом ее выражении – его как раз и надо искать у таких писателей, как Вольтер, Руссо, Корнель, Расин, Мольер.

Плодотворны у Жуковского разграничения слога, слова и понятий при всей их связи, соотношение поэзии и прозы, разграничение литературной моды и плодотворного, конструктивного направления литературы в целом. У Жуковского вырабатывалась концепция, наполненная «всем комплексом мыслей европейского просвещения, рассматривающего историко-литературный процесс в его развитии и движении».

Почувствовал Жуковский и охранительный политический подтекст нападок Шишкова на новомодное свободомыслие. За галлицизмом слов скрывался галлицизм мыслей.

Шишков: «По мнению нынешних писателей, великое было бы невежество, нашед в сочиняемых ими книгах слово переворот, не догадаться, что оно значит revolution или, по крайней мере, révolte».

Шишков открыто обвинял карамзинистов в «якобинизме мыслей». Но даже такими средствами он не мог остановить процесс обновления русского языка и многообразной терминологии, нужной для построения философских, эстетических систем.

Сейчас несколько отвлечемся и забежим вперед – тема требует.

Словари – консервативный жанр: они обычно с большим запозданием фиксируют неологизмы. Нужно, чтобы новое устоялось в самой практике словоупотребления. Борьба «Арзамаса» с «Беседой» имела плодотворные результаты и они зафиксированы в различного рода словарях, даже когда их составители отнюдь не считали себя «арзамасцами».

В истории русской литературы обычно подчеркивают значение «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка» (Ч. 1. СПб., 1845), изданного «петрашевцами» и запрещенного цензурой по высочайшему повелению, изъятого из обращения (вторая часть вообще не увидела света). Но этот словарь отражает уже новую, более зрелую фазу идейного брожения в России, увлечение в 40-х годах идеями утопического социализма, теориями Фурье, Сен-Симона и материализмом Фейербаха. Редактировавший этот словарь даровитый литературный критик В.Н. Майков сам написал ряд статей для словаря: «анализ», «критика», «идеал», «драма», журнал».

Можно указать на словари, стоящие хронологически ближе к периоду борьбы «Арзамаса» с «Беседой...», и они по-своему отразили эту борьбу.

Так, в «Словаре древней и новой поэзии» Н.Ф. Остолопова (1821), являющемся в основном сводом знаний по теории и истории стиха классицистического периода, уже есть указание на поэму Пушкина «Руслан и Людмила» как на поэму «романическую», или «романтическую», и среди образцов удачного вымысла в разделах «Эпитет», «Подобие», «Рифма», «Умедление» и др. приводятся цитаты из поэмы.

Любопытен также «Ручной словарь употребительных технических слов из наук, искусств и художеств, или Маленькая энциклопедия» (М., 1830) неизвестного составителя (на титуле подпись: Г.К.). Цензуровал словарь Сергей Глинка. Сюда вошли типичные карамзинские нововведения: «артист», «афоризм», «декламация», «декларация», «идиллия», «герой», «карикатура», «колорит», «комический», «композиция», «лирический», «строфа», «термин», «фабула», «фантазия», «характер», «штиль» (последнее слово – в трех смыслах: как комический, поэтический и как слог, образ, способ писания сочинений). Любопытно смелое, именно «якобинское», толкование в словаре самых опасных политических терминов. Как жаль, что мы не знаем до сих пор, кто приложил здесь свою руку, и как мог консерватор, монархист Сергей Глинка пропустить словарь в печать. Например, слово «инсургенты» толкуется так: «Ныне употребляется сие слово, говоря о всех тех, кои восстают против правительства». Слово «деспотизм»: «Правление самовластное, беспредельное, неограниченное, где нет другого закона, кроме воли того или тех, кои управляют народом, и есть жесточайшее и оскорбительнейшее для человечества из всех дурных правлений». В том же духе делаются и все производные от этого слова: «деспот», «деспотический» и т. д. Или слово «монархический»: «Самодержавный, едино-начальный, единодержавный, единовластный». Как видим, здесь «якобинизм» далеко выходил за рамки «Арзамаса» и «карамзинизма». Им эти термины и такое смелое их толкование даже и не снились. А ведь 1830 год – революционный во Франции – и в России уже – эпоха Николая I. Этот царь шутить не любил. Между тем, в указанном словаре, на который, как нам кажется, исследователи еще не обращали должного внимания, есть толкование и слов «конституция» и «республика»: «Конституция – ...собрание коренных законов, гражданских или духовных, всеобщих или частных, составляющих правление какого-либо народа». Приводятся примеры: «Конституция Республики Французской», «Конституция Английская». Что касается слова «республика», то содержание его раскрывается так: «...Верховная власть находится в целом теле нации или принадлежит одним только дворянам отдельной нации. В первом случае республика называется демократиею, а во втором – аристократиею».

Объективный процесс обогащения русского языка из сокровищниц мирового опыта неодолимо продолжался. Никакие препоны остановить его не могли. Даже приверженцы Шишкова постепенно признавали победу нового над старым. Даже «Энциклопедический лексикон» (1834-1841) А. Плюшара, оставшийся незавершенным и несущий следы редакторского влияния на него Н.И. Греча и О.И. Сенковского, – и тот не мог не зафиксировать тенденций, шедших от «карамзинистов». Это видно в том, как трактуется слово «актер» или «ансамбль художественный». Особенно примечательна в пятом томе статья А.В. Никитенко о Беранже. Ведь этого французского поэта одобряли не все (например, А.С. Пушкин, но его поклонником был старый «арзамасец» В.Л. Пушкин. Никитенко же говорит о Беранже как о «знаменитом песнопевце», «первоклассном поэте», о том, что «творения Беранже неподражаемы, непереводимы». Настоящая слава Беранже в литературе пришла только в 1860-е годы в связи с увлечением его творчеством и переводом его произведений поэтами «некрасовской школы», и в особенности В.С. Курочкиным.

И, наконец, может быть, самый консервативный из словарей – так называемый «Академический» (т.е. Словарь Академии Российской. Изд. 2-е. 1806-1822), шутливо упоминаемый Пушкиным в «Евгении Онегине» в связи со словами «фрак», «жилет» и пуризмом Шишкова, и тот фиксирует изначально карамзинистские дефиниции: «лирический», «лирик», «метафора», «образ», «вдохновение» (как «божественный дар»). Есть и слово «демократия», но объяснено оно осторожно и демонстративно-лаконично: «народодержавие», «народоначалие».