Философско-религиозный, психологический реализм Федор Михайлович Достоевский (1821-1881)

Особенное положение Достоевского в русской литературе довольно точно определил М.Е. Салтыков-Щедрин в 1871 году. Писатель решал насущные вопросы жизни общества и в то же время ставил проблемы «отдаленнейших исканий человечества», вступал в область «предведений и предчувствий», которые выводят за границы непосредственной современности. А эти «отдаленнейшие искания» нисколько не напоминают те иллюзорные мечтания, на которые можно указать у многих даже очень даровитых писателей. Странности «предведений» Достоевского иного рода, они касаются насущных интересов человечества. Например, жажда идеала в жизни. Отодвигая пока в сторону вопрос о том, в чем своеобразие решения этой задачи у Достоевского, можно сказать, что стремление к идеалу законно при всей фантастичности такой задачи. Важно признать, что перед вопросом об идеале «бледнеют», по словам Салтыкова, всевозможные частные вопросы, даже такие, как о женском труде, о свободе мысли.

Достоевский нисколько не отделен от русской литературы. Но при этом Достоевский страстно оппонирует всей литературе. Еще в 40-х годах он поднял престиж «натуральной школы», создал некоторые новые устои школы. Достоевский перенес акцент со «среды» на «человека», человека сделал ответчиком за все неустройства жизни. Это не означало, что Достоевский порывал с детерминистическим пониманием сущности человека. Нет, Достоевский же нарисовал колоритнейшие сцены зависимости человека от среды, его нищеты, униженности и пр. Но перенесение акцента вносило много нового в традиционную гоголевскую концепцию мира, согласно которой среда целиком определяет социальный тип. Поставленный Достоевским в центр внимания человек представал не только со своими вековечными законными чаяниями, но и со всем своим вековечным сумбуром, амбицией, своеволием, которые тоже воспитаны в нем гнетом, унижением, бесправием. А это существенно осложняло вопрос об отношениях между мировоззрением Достоевского и теми рационалистическими представлениями о человеке и среде, которые господствовали тогда в русской общественной мысли. Достоевский шагал вместе с литературой, но не в ногу, а впереди...

В спорах о народе, о том, что человеку нужно и не нужно, где человек разумное существо; а где он существо бесконтрольно страшное, Достоевский имел важные преимущества. Они заключались в следующем. Никто из писателей столько не перестрадал, как он. За передовые убеждения, социалистические мечтания, за пропаганду такого рода идей Достоевский-»петрашевец» был приговорен в 1849 году к смертной казни, стоял на эшафоте. За несколько лет каторги он узнал многое такое, чего не вычитаешь ни в какой книге, не узнаешь ни от кого другого, пока сам не переживешь. Познал и добрую и злую душу народа, его неистребимую ненависть к барам.

Достоевский мечтал о лучшей доле для людей, о «золотом веке», но он не верил, что к социализму можно прийти через революцию. Он считал, что насилие может породить только насилие. Революция как способ быстрого достижения целей, ломки, перестройки утопична, так как природу человека скоро не переделаешь, нужна постепенность, разумное согласие человека и всех людей. Конечно, это была, в свою очередь, утопия, так как самодержавный строй, при котором каждый день убивали и вешали, держался насилием. Достоевский обличал всякое насилие и тем более не верил в его спасительное начало для построения будущего.

На стороне писателя была не учтенная тогдашними передовыми теориями правда, он видел трудности пути, указывал на непоследовательность демократов, народников, которые по-своему заблуждались в определении средств борьбы. А поскольку многие причины, по Достоевскому, заключались в самом человеке, это вело к углубленному изучению человека, непредсказуемых его поступков, тех тайн души, которые давались только пытливому взору великого художника. Достоевский противостоял народническому обожествлению общины, крестьянского мира больше, чем кто-либо, был далек от «подсахаривания» действительности. Меньше всего он утешал общество. Наоборот, он указывал на диссонансы там, где другие видели только гармонию. И это Достоевский, который сам искал гармонию и жил «предведениями»...

Наш XX век лучше понимает Достоевского, чем его время, которое он опережал. Как-то в письме к брату Достоевский писал, что он «завел процесс» «со всей русской литературой». Сейчас мы можем сказать, что мировая литература находится в сложных отношениях с Достоевским: и отталкивается от него, и притягивается к нему. Без Достоевского не понять творчества М. Горького, Томаса и Генриха Маннов, Уильяма Фолкнера, как не понять и самых новых тенденций в новейшей литературе (Кафка, Камю, Сартр).

Произведения раннего Достоевского обычно относят к «натуральной школе». Эту школу довольно долго называли также «гоголевской», а Достоевскому приписывали слова: «Все мы вышли из гоголевской Шинели )? На самом же деле, как мы уже говорили, эти слова приведены М. де Вогюэ в 1887 году в очерке о русских писателях как общее суждение самих русских писателей о той роли, которую Гоголь сыграл в их судьбе. Любопытно, что сложившееся мнение переадресовало их Достоевскому и, пожалуй, из писателей «натуральной школы» – он больше всех действительно связан с гоголевской «Шинелью». Возведение Достоевского к «школе» очень важно. При всем своем своеобразии он – закономернейшее явление русской литературы.

Периода «ученичества» у Достоевского не было. Он сразу занял место «нового Гоголя». Как и Гоголь, он прошел мимо темы «лишнего человека». Все это отразится позднее у Достоевского в ином плане, как тема русского «скитальчества» (образы Ставрогина, Версилова). Не коснулся он и темы эмансипации женщины, как она уже начинала вырисовываться у писателей «натуральной школы» – в «Полиньке Сакс» А.В. Дружинина, в романах Н.А. Некрасова и А.Я. Панаевой «Три страны света» и «Мертвое озеро», в несколько измененной форме в повести П.Н. Кудрявцева «Последний визит», в «Кто виноват?» и «Сороке-воровке» А.И. Герцена.

Но и от Гоголя Достоевский взял не все. Нет комического, сатирического высмеивания чиновничества в духе «Ревизора» и «Мертвых душ». Почти нет и провинциальной помещичьей России. Больше всего чувствуются в творчестве раннего Достоевского гоголевские «Нос», «Шинель», «Записки сумасшедшего». От Гоголя у Достоевского и общие ощущения пророческой роли писателя в России, который не только изображает жизнь, но и учит, как жить. Позднее, в пору расцвета своей деятельности, «почвенник», антизападник и проповедник смирения и братства сословий, Достоевский даже сблизится с вероучением «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголя. А пока, в 40-х годах, он признает только одну идею: писатель на Руси больше, чем просто писатель. До осознания религиозно-пророческого своего назначения он еще не поднимается. И формы гоголевских прорицаний в «Выбранных местах...» целиком отвергает. В то время Достоевский – поклонник «Письма» Белинского к Гоголю, в котором мысли автора «Выбранных мест...» осуждены как реакционные заблуждения. За распространение этого «Письма» Достоевский и угодил на каторгу.

Три особенности характеризовали его «новую, оригинальную струю». Он обстоятельнее, чем кто-либо, подчеркивал власть среды над человеком. Бытовые мелочи, «формы жизни» стали у Достоевского сложной системой характеристик: он их отбирал по соображениям строгой художественной целесообразности, раскрывал в полном реалистическом звучании как определенное мироустройство, в познании которого можно продвигаться до бесконечности.

Отсюда вытекало второе важное свойство Достоевского: его «анализ», умение идти в «глубину» психологии героев. У писателей «натуральной школы» было много быта и мало живого человека. У Достоевского живой человек появился из среды «униженных», что было одним из главнейших достижений «натуральной школы», ее гуманистических стремлений.

Третья особенность Достоевского-писателя, ставившая действительно его «особняком» уже в «натуральной школе», заключалась в изображении не только бедствий «маленького человека», но и борьбы в нем противоречивых начал, в стремлении не только вызвать к нему сочувствие, но и отнестись к нему критически. Достоевский был первым, кто вызвал жалость к этим людям и кто безжалостно показывал соединение в этих людях добра и зла. В этом Достоевский опережал всю демократическую литературу.

Образ героя «Бедных людей» (1846) Макара Девушкина получился сложным. Это, конечно, мелкий чиновник, ему бы переписывать сухие департаментские бумаги, а он пускается в исповедь о своих переживаниях, да еще критически отзывается о произведениях, где сочувственно выведен чиновник. Гоголевский Акакий Акакиевич Башмачкин ему не понравился своей пассивностью, забитостью, а Самсон Вырин из «Станционного смотрителя» Пушкина пришелся ему по вкусу, так как Самсон ринулся разыскивать свою дочь Дуню. Нередко за этой сравнительной оценкой произведений Гоголя и Пушкина пытаются разглядеть самого Достоевского, но нет оснований полагать, что перед нами суждения автора «Бедных людей». Явная сбивчивость сопоставления Башмачкина с Выриным является, скорее, свойством ума Девушкина, которому угодно видеть одно и не видеть другого. Ведь Вырин примиряется с судьбой. И во всяком случае «Шинель» внушает не меньшее чувство протеста против угнетения, чем «Станционный смотритель».

Открытие Достоевским амбициозности «маленького человека», его борьбы за себя и желания скопировать сильных мира сего было своего рода сенсацией в литературе. Образ этот чрезвычайно усложнялся, усложнялось и отношение к нему читателя. Каждый имеет право жить по-человечески, но есть что-то уродливое в признаниях, что он и шинель носит, и в сапогах ходит для людей, и чай пить нужно «не для себя, а для других», для поддержания имени....

Отношение Макара Девушкина к Вареньке Доброселовой характеризуется сложным переплетением различных чувств. Так и непонятно, в какой степени родства он с ней находится: он хочет быть ей отцом, старшим братом, покровителем, защитником. В то же время его обуревают «придумочки»: он влюблен в Вареньку и «по горькому ее сиротству», и просто влюблен...

Варенька нарисована Достоевским не столь художественно. Недаром в одной из критических статей того времени было написано: «Она словно из камня сложена». Даже кажется, что именно Девушкин втянул ее в чувствительную переписку. Дома у родителей она росла посреди раздоров. Потом сиротство, потом фурия Анна Федоровна, продавшая ее господину Быкову. И Варенька совсем «обмерла». Но неожиданно открывшаяся возможность замужества с Быковым, быстрый переход от нищеты к богатству, хотя к какому-то положению в обществе, ослепили ее. В ней проснулся инстинкт честолюбия: она хочет поступать, как все.... И Девушкин брошен, унижен.

С «Бедными людьми» связаны и последующие произведения молодого Достоевского. Первая группа – «Слабое сердце» (1848), «Белые ночи» (1848) – произведения, в которых Достоевский утопически выразил веру в возможность осуществления самых лучших чаяний своих героев. Вторая группа – «Господин Прохарчин» (1846), «Ползунков» (1848), «Честный вор» (1848), «Неточка Незванова» (1849); в них отразилось всевластие среды над человеком, бедным и задавленным, который, желая вырваться, должен держаться скрытно, обманывать других, биться за существование. Третья группа – повести «Двойник» (1846) и «Хозяйка» (1847). Наиболее трудные для изъяснения, они представляют того «второго» Достоевского, которого Белинский недопонимал, начинал критиковать за отыскиваемые, чрезмерные увлечения, о которых отчасти можно сказать, что эти недостатки писателя были продолжением его достоинств.

В «Двойнике» (1846) впервые художественно реализовано то двойственное положение мелкого чиновника, которое у всех предыдущих героев проявлялось в самоунижении и бунте, в желании «казаться» и «быть». Художественный прием «двойничества» уже встречался у предшественников Достоевского: у А. Погорельского (псевдоним А.А. Перовского) «Двойник, или Мои вечера в Малороссии», Н.В. Гоголя «Нос», А.Ф. Вельтмана «Сердце и думка», Э. Гофмана «Эликсиры дьявола» и «Житейские воззрения кота Мурра». Гениальность Достоевского состояла в том, что он социально объяснил расщепление сознания человека, глубоко исследовал взаимосвязи обеих «половинок» его психики.

Предрасположенность героя к встрече со своим двойником и сама встреча – сильнейшие сцены у Достоевского. Раздвоение сознания Голядкина предопределяется уже в первых сценах, когда он захотел «сыграть» славную штуку, и выезжает в карете на угол Литейного и Невского проспектов. Происходят три встречи Голядкина со своим Двойником. Два раза ночью у канала некто идет прямо на Голядкина; вторая встреча уже показалась ему более затяжной и мучительной, отозвалась каким-то стоном внутри. В третий раз Голядкин увидел спину призрака впереди себя и пошел за ним.

Только в последнее время ученые нашли «Хозяйке» (1847) надлежащее место в творчестве Достоевского. Резко критически оцененная Белинским, «Хозяйка» самим Достоевским ни разу не переиздавалась. А между тем значение «Хозяйки» важно в перспективе развития всего творчества писателя. Из сравнительно узкого мира мелкочиновничьих интересов, связанных с мыслью «только бы прожить и угодить», Достоевский в «Хозяйке» выходит на простор самых горячих споров о смысле бытия. А это пророчило расширение философских масштабов творчества писателя, подготавливало основу для его будущих великих «идеологических» романов.

Еще много должно было перебродить в сознании Достоевского, чтобы придать более ясные, социологически мотивированные формы встречам альтруистически настроенного интеллигентного сознания со стихийным самосознанием народа. Свое пребывание на каторге Достоевский описал в книге «Записки из Мертвого дома» (1860 – 1862).

Достоевский видел, что наряду со злодеями и преступниками на каторгу попадали способные, яркие люди со всей России. И приходилось сожалеть об их гибели. И ему начинало казаться, что зло коренится в самой натуре человека. Если раньше он как психолог показывал темные стороны в человеке, то сейчас менялось соотношение темных и светлых сторон. Происходили странные смещения в представлениях Достоевского о «правде общественной» и «правде народной», что объяснит многие парадоксы его мировоззрения 60-70-х годов. А отсюда и его столкновения с демократической идеологией.

В 1859 г. Достоевский возвращается из Сибири. На десять лет прерывалась его литературная деятельность, но Достоевский чувствовал, что силы его еще не ушли. Уже в 1859 году он публикует произведения, в которых изображает провинциальные нравы с явными реминисценциями из Грибоедова, Гоголя, Диккенса: «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели».

Роману «Униженные и оскорбленные» (1861) Достоевский придавал значение программы своего особого направления в литературе. Новое «Униженных и оскорбленных» заключалось в раскрытии сложной генеалогии центрального образа романа – князя Валковского, который, восходя к Быкову из «Бедных людей» и Петру Александровичу из «Неточки Незвановой», представлял собой уже новый образ хищника, интригана и тирана, потерявшего «русскую почву» и почерпнувшего «на Западе» разнузданный эгоизм, погоню за барышами. Он учит циничному расчету своего сына от первого брака. Под его влиянием Алеша прерывает начавшийся роман с дочерью управляющего имением Наташей Ихменевой и женится на богатой наследнице. Валковский обвиняет своего управляющего имением в растратах и впутывает в судебные тяжбы. Патриархальный Ихменев – носитель «исконно русской» чести: он свято исполнял взятые на себя обязанности; но Валковский, пользуясь своими связями, запугал его и выиграл процесс. Дочь Нелли, прижитая от англичанки и брошенная Валковским на произвол судьбы, умирает.

Трагедия Наташи усугублялась не только изменой Алеши, но и тем, что ее искренне любил Иван Петрович, скромный молодой человек, писатель, испытавший уже немало в жизни. С ним Наташа, конечно, была бы счастлива. (Имя напоминает пушкинского Ивана Петровича Белкина, человека скромного, честного; Белкин – любимый образ Достоевского, своего рода символ доброты.) В конце романа и намечается новое сближение Наташи с Иваном Петровичем.

Добролюбов в статье «Забитые люди» отмечал, что образ князя Валковского, задуманный как значительный и зловещий, все же не вполне удался автору именно потому, что недостаточно прояснена тайна обогащения князя; в нем остаются некоторые черты мелодраматического злодея. Между тем реализм XIX века требовал выявления этой тайны. Позже тип подобных людей получил у Достоевского более глубокую реалистическую разработку (Лужин, Тоцкий, Федор Карамазов).

Вызывал нарекание у критиков и образ Алеши как чрезмерно размытый, не имеющий стержня. Добролюбов, а также близко стоявший к Достоевскому критик А.А. Григорьев сходились в том, что с психологической точки зрения представляется малоправдоподобной любовь Наташи к Алеше после того, как она узнает от него самого, что он любит княжну Катю, и убеждается, что свадьба их дело решенное. Тут действительно много искусственного. Достоевский прислушался к критикам: при дальнейших публикациях романа многое убрал, и все же налет искусственности в указанных сценах остался.

В.Я. Кирпотин считает возможным более высоко расценивать значение образа Алеши. Конечно, Алеша и размазня, и плакса, и делает глупости, но следует подойти к его оценке с учетом его юного возраста, растерянности в любви. В нем выведен тот тип слабохарактерного человека, который часто встречается в жизни; сами не злые и не коварные, в чужих руках они легко становятся орудием интриг. Алеша не простое повторение своего отца, а повторение с вариантами; его цинизм неустойчивый, легко смыкается с искренностью и добродетелью.

В 1862 году Достоевский впервые выехал за границу: Германия, Англия, Франция, Швейцария, Италия. Его интересуют люди, нравы, порядки, будущее...

После поездки Достоевский написал «Зимние заметки о летних впечатлениях» (1863). В этом произведении отразилась вся парадоксальная «почвенническая» философия Достоевского. На вопрос: «Кого же боятся буржуа?» – Достоевский не мог дать ответ. Конечно, ясно – работников-пролетариев. Но Достоевский рассуждает так: «Да ведь работники все в душе собственники». Оказывается, в Европе и пролетарии социализма не ждут. А вот Россия, по его мнению, может добиться всех благ.

В повести «Игрок» (1866) Достоевский с большой правдивостью показывает обстановку заграничного игорного ажиотажа. Русская аристократия проигрывает свои доходы, а спасительная «бабуленька» призвана продемонстрировать «русские начала». Но контраст не получился: аристократия всегда и везде прожигала свои состояния. В будущих романах Достоевский покажет этот ажиотаж и в чисто русских условиях.

Гораздо глубже, художественнее у Достоевского получалось тогда, когда он не подкреплял «почвеннический» тезис, вносивший фальшь в произведение, а изображал процессы смены убеждений у человека, сдвиги в его психологии под воздействием социальных обстоятельств. При этом давалась широкая философская психологическая характеристика тех «символов веры», от которых человек отходил, и тех, к которым он приходил. Такие многозначные характеристики мы находим в «Записках из подполья» (1864) – одном из самых программных произведений писателя второй половины 60-х годов.

Веровал некогда человек в социалистический альтруизм, помощь ближнему, эмансипацию женщины. Но случилось, что теперь он верит только в крайний эгоизм («Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить?») и глумится над прежними своими верованиями. Та «философия жизни», к которой он приходит, бедна, цинична и, собственно, никакая уже не философия. Легко угадывается в этом кризисе сознания эволюция самого Достоевского: пересмотр верований «петрашевца», хотя жажда гуманистического мироустройства у Достоевского возросла и искала лишь иные формы для своего осуществления. Но для большинства либеральной интеллигенции его времени спад революционной волны 60-х годов означал как раз отход от высоких идеалов демократии, их пересмотр и даже глумление над ними.

Достоевский не переставал быть демократом и человеком прогресса. Передовая русская демократия XIX в. была в плену у идей русского крестьянского социализма, наивно верила, что «настоящий день» скоро придет, что «всего-то какая-нибудь одна ночь» отделяет русское общество от светлого «дня» (Добролюбов). Демократы не могли последовательно проанализировать складывавшуюся ситуацию в стране. Иногда мелочно-утопически регламентировалась будущая социалистическая жизнь, в духе антропологического материализма толковалось о «естественных потребностях» человека. Много места отводит история Достоевскому в решении этих вопросов как оппоненту русской демократии в выборе путей и средств достижения «золотого века». И для Достоевского, как и для Чернышевского, как и для Салтыкова-Щедрина, «золотой век» был впереди. Весь дух его творчества и мышления полемичен. Его «поправки» и «предубеждения», касавшиеся «теории разумного эгоизма», «будущего дня», жизни в коммуне, были меткими и разумными. Конечно, Достоевский был часто не прав, его скептицизм слишком разыгрывался и ставил под сомнение сами цели движения. Но он вносил свою лепту в утверждение высших идеалов гуманизма, в выработку более сложных, устойчивых представлений о человеке, о его способностях перейти из настоящего в будущее.

В показе сложности человека Достоевский обгонял современную ему русскую и мировую литературу, далеко заглядывал в XX век с его сотрясающими мир катаклизмами. В предисловии к переводу романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери» Достоевский говорил не только о Гюго, но и о себе: «Его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия.... Это мысль христианская и высоконравственная; формула ее – восстановление погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль – оправдание униженных и всеми отринутых парий общества». Вспомним, ведь нечто подобное(не подчеркивая, что эта мысль христианская) говорили много раз и М.Е. Салтыков-Щедрин – «высвобождение» человека, и Г.И. Успенский – «выпрямление» человека. Идея «восстановления» погибшего человека объединяла Достоевского со всей русской литературой. В приведенных формулах подчеркивается роль среды, которая «задавила» человека; следовательно, критика существующей действительности – священная обязанность писателя. Тут провозглашается и открытая тенденциозность искусства: «восстановление» человека. Человек – в центр внимания искусства.

В ряде высказываний Достоевский по-своему оценивал проблему тенденциозности искусства, подчеркивая, что его романы – общественные, философские, фельетонные. Он прямо говорит, что его герои суть «рупоры определенных идей» (и Достоевский нисколько не боится слова «рупоры»). А вся система его образов – это система «рупоров», т.е. то, что позднее вслед за М.М. Бахтиным назовут «полифонизмом». Настаивал Достоевский и на том, чтобы в искусстве всегда был «указующий перст».

Как добросовестный художник, Достоевский дорожил достоверностью, подробностями изображаемых событий, изучал их досконально, посещал места происшествий. Вместе с тем он много говорил о важности типизации в искусстве, решительно возражал против эмпиризма, копирования.

Достоевский охотно указывал на особенности своего реализма. За случайными словами его определений («фантастический», «идеализм») скрывается нечто важное, что ставит его реализм на высочайшую ступень по сравнению с общепринятым пониманием этой проблемы. Указанная им особенность типизации определяет и остроту сюжетов его романов, катастрофичность изображаемых событий, их сенсационность и вместе с тем закономерную обусловленность событий и характеров. Достоевский как молнией освещает потаенные глубины жизни.

Первый из великих «идеологических» романов Достоевского – «Преступление и наказание» (1866) – построен по принципу драматургического сквозного действия, которому строго подчинены все эпизоды и действующие лица. Это, может быть, самое захватывающее его произведение. Роман четко делится на две части: «преступление» – «наказание». Но оба потока событий как бы текут и в обратном направлении: «наказание» начинается тогда, когда «преступление» еще не совершено, а идея повторения «пробы себя на подвиг», только какими-то иными средствами, живет в душе героя даже тогда, когда он отбывает «наказание». Сталкиваются и еще два психологических потока: расчетливость Родиона Раскольникова при совершении преступления и замешательство, упущения, которые каждый раз ставят его на грань катастрофы (забыл запереть дверь и вошла Лизавета, упал в обморок в присутственном месте). В то же время обвиненный уже в преступлении и духовно сломленный и униженный, он по-прежнему сохраняет многие благородные качества, которые ставят его выше окружающей пошлости.

Все эти встречные потоки, перекрещивающиеся линии, составлящие сюжетное построение романа, в то же время раскрывают психологическую эволюцию героя. Раскольников анализирует и действует, действует и анализирует. От того, что автор не ведет повествование от первого лица (а такой замысел был), роман только выиграл. Никакие самопризнания героя не могли бы вместить того богатства содержания, тех психологических раскрытий, которых достиг Достоевский, избрав форму повествования от третьего лица. Возросла роль объективных мотивировок, сложных умыслов и совершений героя. Вместе с тем его самоанализ, его самоказнь настолько «придвинуты» к читателю, что он чувствует себя чуть ли не «соучастником» Раскольникова.....

«Идеологическим» этот роман является потому, что в нем воспроизведена трагедия мыслящего героя-индивидуалиста перед лицом реальной жизни. Образ Раскольникова явился новым словом в русской и мировой литературе именно потому, что в нем воссоздан тип сознания «свободного» буржуазного индивидуалиста. Сознание Раскольникова наполнено альтруистическими идеями, отголосками просветительской заботы о голодающем люде, возмущением пьянством, преступностью, проституцией, распадом семьи. Вместе с тем герой – жертва общества. Он не может подняться выше идеи индивидуалистического мщения. Он ставит себя над остальными людьми, как некий властелин над тварью дрожащей, и вскоре, возвысившись над всеми, падает ниже всякого, вынужден скрываться, приносит горе себе и другим.

У Раскольникова есть и еще одно качество типичного «шестидесятника»: единство слова и дела; практическими деяниями его были уже разрыв с университетом, опубликование юридической статьи в журнале, ибо ему хотелось скорее действовать, оправдать «кровавую дену» своего прогресса. Убийство старухи-процентщицы – преступление по убеждению, освобождение себя от юридических и моральных норм современного общества, «проба», подготовка себя к более серьезным действиям на пользу обществу. Но Раскольников выбрал действия по мерке тех же юридических и моральных норм, которыми жило общество, и потому запутался в неразрешимых противоречиях.

Опираясь всецело на «логику» и по законам новомодных теорий «вытачивая свою казуистику», Раскольников поступал как рационалист своего времени и упустил чрезвычайно важное обстоятельство, которому Достоевский всегда придавал решающее значение в своих спорах с альтруистами, социалистами, демократами, – «натуру», сложную и сопротивляющуюся. Ее-то Раскольникову перешагнуть и не удалось. Ее-то он совсем и не принял в соображение, идя на преступление. Современный человек с его сегодняшней «натурой» не может легко перейти в гармоническое будущее.

Тот комплекс идей, из которых сложилась теория Раскольникова: смогу или не смогу? Наполеон я или тварь дрожащая? Право имею или не имею? – не может быть прямо спроецирован на какую-либо философскую или социологическую систему, имевшую хождение в 60-х годах. Нельзя, скажем, прямо Раскольникова сопоставить с Базаровым или Рахметовым, а его «философию» – с философией «Что делать?» Чернышевского или статьями о «реалистах» Писарева. Но в теории Раскольникова множество отголосков современных Достоевскому идей. И свой роман он собирал по крупицам, соотнося его проблематику с «теорией разумного эгоизма», с чисто буржуазными теориями «сильной личности», с газетными сообщениями о преступлениях, в которых усматривал печать века с преступлениями, «по убеждению».

Мотив убийства у Раскольникова – не просто ограбить, а утвердить принцип мести обществу, испробовать себя: могу ли идти и Дальше, вслед за Наполеоном, Магометом, настоящими властелинами, кому все разрешается? Смесь разных начал, эклектичность, сумбурность «идей» Раскольникова как личности со своим пафосом должны, по мысли Достоевского, придать ей жизненный, правдоподобный характер «недоконченных идей», которые пагубны. В рассуждениях Раскольникова слышится голос гнева против социального устройства: он говорит о том, что все злое в жизни следовало «схватить бы за хвост» и «отбросить к черту». Но затем мысли его путаются. Он без должных оснований отождествляет, как отмечал это еще Д.И. Писарев, два различных типа исторических деятелей: один тип – Наполеоны, «законодатели и установители человечества», которые много пролили крови, а другой – Ньютоны, Кеплеры, мученики науки, приносящие благодеяния человечеству. В противовес Наполеонам нужны не Кеплеры, а революционеры-политики. И «установители» человечества бывают разные: есть среди них и великие гуманисты. В сознании Раскольникова все эти типы смешаны.

Столкновения Раскольникова со своими «двойниками» – Свидригайловым и Лужиным – предельно резки. Оба они – зловещие фигуры и по отношению к его сестре Дуне. Помещик Свидригайлов хотел соблазнить Дуню, служившую гувернанткой в его имении, а Лужин как новоявленный делец хочет «купить» девушку, прельстить ее будущей своей карьерой. Но двойники у Достоевского не просто повторяют оригинал. Насколько благообразен Раскольников, настолько безобразен Свидригайлов. Сначала как тень Раскольникова Свидригайлов вечером подслушивает через дверь его признание Соне в убийстве. Потом при свете дня он сообщает Раскольникову, что знает его тайну, но использовать ее не хочет. Он смеется над «высокими побуждениями» Раскольникова и предлагает ему, как преступник преступнику, свое молчание обменять на Дуню, «пославши к черту» все теории. Но Свидригайлов сумел остановить себя и застрелился. Честь Дуни была спасена. Раскольников же, не решившийся покончить с собой, долго будет вспоминать «пример», поданный ему Свидригайловым. Все время Раскольников оказывается то выше, то ниже Свидригайлова.

Только чувством презрения и брезгливости руководствуется Раскольников в своих отношениях с Лужиным, «человеком весьма почтенным», как отрекомендовала его мать в письме к сыну, объявляя о появившемся у Дуни женихе. Лужин как претендент на руку Дуни идет на смену Свидригайлову (они между собой тоже двойники). В Раскольникове Лужин призван подчеркнуть другую особенность: приспособление логики и прав к своим замыслам. Столкновение Раскольникова с Лужиным несколько более высокого ранга, чем столкновение Раскольникова со Свидригайловым: оно в сфере теории. Лужин – юрист, он хочет открыть контору, он хорошо знает, что все пореформенные законы поставлены на пользу таким приобретателям, как он. Но отвратительное верчение законами, стремление Лужина выдать свою казуистику за благо всего человечества произвели страшное впечатление на Раскольникова: словно в зеркале увидел он себя.

Друг Раскольникова, студент Разумихин, произносит гневную речь против людей типа Лужина, против дельцов, откупщиков, фабрикантов, тотчас же после реформы примазавшихся к «общему делу». Но ведь это – косвенный удар и по Раскольникову, тоже примазавшемуся к тому «общему делу», которое должно было поторопить приход «настоящего дня». Жить по «натуре», без всяких теорий предлагал Свидригайлов. Жить по сухой теории, без всякой»натуры», без жизни сердца, с одним голым расчетом считал нужным Лужин. Раскольников при «недоконченных идеях» стал действовать, но не принял в расчет «натуры», последовал за чистой «логикой».

Следователь Порфирий Петрович – не простой символ правосудия. Не для юридического раскаяния хочет Достоевский привести к нему Раскольникова. Кстати, Порфирий Петрович – пристав следственной части старого, приказного суда (не того, который был создан после реформы), и Лужины должны были прийти на смену таким законникам, как Порфирий Петрович. В принципе Достоевский ненавидел обе формы: одну при Николае I он испытал на себе, а в другой, появившейся вследствие реформ Александра II, он видит ту же угнетательскую систему, лишь усовершенствованную либеральным лицемерием. Отечески попечительная забота Порфирия Петровича по отношению к Раскольникову не заключает в себе, по мысли Достоевского, никакого преимущества старого суда перед новым. Автор романа наделяет Порфирия Петровича некоторыми добрыми чертами и заставляет его дважды сказать Раскольникову: «Вам без нас не обойтись», – для того, чтобы провести свою концепцию о преимуществах совестного суда, раскаяния по личному решению. К этому-то раскаянию и подталкивает Раскольникова Порфирий Петрович, начисто разбив всю его «логику», облегчая ему путь к приобщению ко всем людям. Он предлагает Раскольникову отныне довериться «натуре» и твердо помнить, что «натура» не подведет. Пройдут сроки испытаний, все невзгоды, и она поставит его на ноги, новая жизнь еще возможна. Мы видим, что Достоевский превращает образ Порфирия Петровича в «рупор» своих излюбленных идей.

Любить жизнь должна была научить Раскольникова, по мысли Достоевского, также Соня Мармеладова. И не следует думать, как иногда высказывалась критика, что образ Сони – целиком идея самого автора. Соня уже испила чашу страдания, это для таких людей, как она, Раскольников «право имел» совершить убийство. Для несчастных, как Катерина Ивановна Мармеладова и ее нищие дети. И смирение, которым преисполнена Соня и которому она учит Раскольникова, в принципе явление жизненное. Соня – это определенный тип человека, всегда появляющегося рядом с потерпевшим несчастье, приходящего на помощь без пышных фраз и театральных жестов. Подобные черты есть у пушкинской Татьяны, у тургеневской Лизы Калитиной. Но образ Сони приобретает слишком явно моралистический оттенок в романе. Выстраивается целое вероучение Для спасения героя-рационалиста, который должен засесть за Евангелие, своим смирением подсказать идеалы «смирения» для всех как средства победить зло в мире. Эта «программность» Сони, когда Достоевский навязывает ей не лучшие из своих философских идей, возрастает к концу романа, и мы перестаем верить в достоверность Сони, она становится «тезисом».

Как же жил Раскольников на каторге? Произошло ли его духовное преображение? Достоевский хотел бы Евангелием намекнуть на это. Но правдивый реалист выбрал иные краски. Каторжники ненавидят Раскольникова, этого убийцу по убеждению, «барина». Он платит им также ненавистью и никакой жизни «натурой» не обретает. В финале борются две тенденции – Евангелие и раздумья Раскольникова все по той же формуле: Наполеоны вынесли, а я не вынес.... «Восстановления» человека не получалось....

«Идиот» (1868) – наиболее лиричный роман Достоевского. В «Идиоте» не общество судит героя, а герой общество. Еще в письме Н.Д. Фонвизиной, жене декабриста, Достоевский писал в 1854 г.: «...Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной». Лиризм романа в том и состоял, что сам Достоевский давно уже мерил общество Христовыми заповедями.

В конце 60-х годов отошли те «нигилистические» теории, с которыми писатель боролся на страницах «Времени» и «Эпохи», и все привлекательнее казалась собственная теория жизни. Хотелось изобразить не запутавшегося «нигилиста», а «идеально прекрасного» человека, появление которого связано с «конечными» целями человечества.

Мир наживы, гедонистических стремлений, конкуренции, попирания ближних судится мудростью, которая открыта младенческой душе. Достоевский полагал, что его князь Мышкин сродни не только Христу, но и Дон-Кихоту, Пиквику, Жану Вальжану. Те тоже в простоте своей душевной мудрости судят отнюдь не простой окружающий мир. В плане творческой эволюции самого Достоевского его Мышкин имел предшественников в образах «слабых сердец», «мечтателей», Ордынова в «Хозяйке», Алеши в «Униженных и оскорбленных». Получил он свое продолжение в Алеше Карамазове. В наиболее чистом виде идея непротивленческого суда, не запятнанности в грязных судьбах мира выразилась в образе Мышкина.

Достоевский рисковал, пытаясь создать образ «идеально прекрасного» человека. Сходство Мышкина с Христом подчеркнутое: возраст, внешность – узкое бледное одухотворенное лицо, бородка, умные глаза. Болезнь (эпилепсия) усугубляет его отрешенность от мира, а юродивые, по народным повериям, обладают даром ясновидения и пророчества. Писателю важно было не слишком приподнять Мышкина над остальными, не превратить в ходячую мораль и в то же время не отдалить его от остальных. Достоевский хорошо знал книги Д. Штрауса, Э. Ренана о жизни Христа (именно «жизни»), с детства был поражен библейскими рассказами о страданиях Христа – хотел сохранить гармонию между его божественной сущностью и внешним человеческим обликом. Конечно, Достоевский не наивен, мог допускать мысль, что Христос – сказка. Но раз он выдуман, значит, в нем была настоятельная потребность у человечества, и в другом смысле он реален. Громадна идея любви, братства, доброты, милосердия, прощения. Даже научное объяснение этих идеалов не избегает мечты, фантазии, предвидения, признает за мифом о Христе реальную силу и значение.

Раскольников мечтал подняться до Наполеона и Магомета, чтобы позволить себе пролить кровь для облагодетельствования человечества. Достоевскому виделся теперь образ человека, тянущегося к Христу, человека, который без бранной крови, искупая грехи человечества, указывал бы путь к совершенству. Этот образ был симпатичен Достоевскому. И неважно, что Мышкин, хотя и сделал все, что мог для примирения людей, терпит поражение, удаляется опять в Швейцарию (к руссоистскому «естественному человеку»), а может быть, и опять в больницу, в которой лечился прежде. Мир оказался не стоящим его забот. Один человек в мире оказался и добрым, и порядочным, да и тот «идиот».., И все же....

Роман начинается с разговоров пассажиров поезда, среди которых и Мышкин, возвращающийся в Россию за наследством. Сын обедневшего дворянина и дочери московского купца, князь по роду, он намерен явиться в Петербург к родственникам по женской линии Епанчиным. Сразу же Мышкин встречается с главным своим соперником Рогожиным, купцом из старообрядцев, забубенной душой, похоронившим только что отца, от которого, не без скандала с родственниками, досталось ему огромное состояние. Мышкин и Рогожин по-разному относятся к богатству, которое получили только что. У Мышкина всего только дорожный узелок, «И небось в этом узелке вся ваша суть заключается?» – иронически осведомляется Рогожин. И разбогатев, Мышкин остается скромнейшим человеком.

Разговор касается нашумевшей истории с Настасьей Филипповной Барашковой, любовницей богача Тоцкого, который хочет теперь ее бросить и жениться по расчету. Но Настасья Филипповна решила проявить характер: приехав в Петербург, стала поперек затеям своего обольстителя, и у нее уже связь с Рогожиным. Мышкин проникается сочувствием к «страданиям» Настасьи Филипповны, а по прибытии к Епанчиным называет ее «красавицей», чем всех их шокирует.

Постепенно между Мышкиным и Настасьей Филипповной завязывается любовь. Однако в момент задуманного венчания с князем Настасья Филипповна из церкви бежит с Рогожиным. Положение осложняется еще и тем, что к Мышкину начала испытывать симпатии младшая из сестер Епанчиных, Аглая. В знаменитой сцене неожиданного свидания Аглаи с Настасьей Филипповной ему пришлось Пережить тяжелые минуты: кого выбрать? Все это запутывает Мышкина в земных делах. Он не в силах разрубить гордиев узел и вынужден стушеваться.

Достоевский широко рисует разгул плотских страстей, посреди которого очутился «идеально прекрасный» Мышкин, князь-Христос. Разгул Рогожина восходит к старой русской купеческой безудержности, непосредственности в проявлении своего «ндрава». Старообрядчество накладывает дополнительный оттенок бесшабашности, Рогожин дает Настасье Филипповне сто тысяч, чтобы отогнать соперников. А она, бесшабашная, под стать ему, бросает пачку с деньгами в камин.

Есть разгул и прелюбодейство помещичье, с «потаенным» развратом – это Тоцкий, «воспитывавший» сироту Настасью Филипповну в деревне и наезжавший туда погулять «со вкусом и изящно». Теперь Тоцкий готов жениться на «одной из дочерей» генерала Епанчина. Тут о чувствах не спрашивают, женитьба – сделка.

Сами Епанчины – выскочки последних лет: генерал, из солдатских детей, вырос на откупах – два дома в Петербурге, выгодное поместье под Петербургом, фабрика в уезде, связи, знакомства – и цинизм без стеснения. Отец троих детей, он волочится за Настасьей Филипповной, делает ей дорогие подарки. Достоевский вводит в роман и еще одного генерала, Иволгина, выжившего из ума прожигателя жизни и даже мелкого вора. Его сын Ганя служит в канцелярии при Епанчине, он – ординарная посредственность, ничтожество, как и его отец; готов ползти за пачкой денег, брошенной Настасьей Филипповной в камин. Как в трясине, тонет Мышкин в компаниях Епанчиных, Иволгиных.

Центром всей бесшабашности, подстрекающей мужское самолюбие, вызывающей целую бурю осуждений со стороны женской половины, является сама жертва зла – Настасья Филипповна. Жизнь ее горит ярко, но ненадежно, что-то обреченное есть во всех ее выходках и затеях, словно она спешит насладиться коротким пиром. Предшественницы у Настасьи Филипповны в произведениях Достоевского были, но гораздо более бледные, эскизные (Катя в «Неточке Незвановой», Катерина в «Хозяйке»). Настасья Филипповна – лучший образ экзальтированной, инфернальной женщины. Конечно, она жертва столпившихся вокруг поклонников и циников. Трагическая развязка ее жизни неизбежна. Но только для Мышкина очевидна жертвенность ее натуры, и он совершенно не принимает в расчет все, что говорит о ней молва, его не возмущает и та бравада, с которой она пытается мстить обществу теми же средствами. Все это для Мышкина лишь защитительные меры со стороны затравленной женщины. Как когда-то в Швейцарии он встал на защиту поруганной Мари, так и теперь он защищает Настасью Филипповну. Иногда даже от нее самой, стараясь вызвать в ней чувство собственного достоинства: «Быть не может, чтобы ваша жизнь совсем уже погибла». Настасья Филипповна все поняла: «Спасибо, князь, со мной так никто не говорил до сих пор».

С огромным душевным надрывом, а иногда словно безумная Настасья Филипповна очертя голову бросалась в омут интриг и кутежей, проявляя в этом деле много выдумки, хитрости, безоглядного самоистязания, эгоистической расчетливости, а порой и жестокости. Так, она неожиданно нагрянула к Иволгиным, где произошло и ее первое столкновение с Мышкиным, нерасторопно подхватившим ее шубу, которого она обозвала «идиотом». Таков и вечер в день ее рождения, когда по ее предложению гости наперебой стали рассказывать самые гадкие поступки в своей жизни. Ее бесцеремонность всегда вызывающая – спорит ли она с Рогожиным, или с Тоцким, иди с генералами, Настасья Филипповна обращается к Рогожину: «Ты погоди уходить-то.... Может, я еще с тобой отправлюсь. Ты куда везти-то хотел?... А деньги-то все-таки давай. А за тебя-то еще и не пойду, может быть. Ты думал, как сам жениться хотел, так пачка у тебя и останется? Врешь! Я сама бесстыдница!» И тут же смиренное обращение к Мышкину: «Князь! Тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну». Взрывы содомской логики кругами распускают эти тирады, с повторами, с надсадным подчеркиванием того, что и так уже резало слух. В тягостной встрече двух соперниц победительницей вышла Настасья Филипповна: она разгадала, зачем к ней пришла Аглая. «Мой! Мой!» – закричала Настасья Филипповна, словно в лотерею выиграла Мышкина.

Настасья Филипповна то появляется в центре событий, то надолго выбывает, часто о ней сообщается только по слухам: то она почти вышла замуж за Рогожина, то пропала где-то в губернии, потом опять нашлась, то снова исчезла. Решения ее неожиданны и принимаются в последний момент. Она человек настроения. Даже чувствуется, что у нее, возможна, затронута и психика. И все же главное в ней – страдания. Испорченная жизнь: в начале ее трагедии стоит Тоцкий, в конце – Рогожин. А Мышкин – как светозарная возможность счастливой жизни. Но, увы! она невозможна потому, что Мышкин любил ее не любовью, а жалостью, а Настасья Филипповна не хотела, чтобы ее «жалели», хотела, чтобы ценили в ней не страдания, а ее самое. Ее судьба выглядит укором решительно всем, кому Настасья Филипповна нравилась, и подчеркивает тщетность всех трех ухаживаний, которые ей навязывались: любовь из тщеславия – Ганя Иволгин, любовь животно-страстная – Рогожин, любовь бесплодная – Мышкин. Настасья Филипповна хотела, чтобы ее любили любовью истинно человеческой, уважающей и приподнимающей ее достоинство. Тут Достоевский, сам не замечая того, уже шел не за Христом, а за истиной...

Вывел Достоевский в явно пародийном тоне целую группу вульгарных прогрессистов во главе с неким Бурдовским (к ним принадлежал и Ипполит Терентьев). Эти прогрессисты сначала интриговала князя Мышкина, желая получить от него часть наследства; потом пускались говорить с ним о высоких материях, и Мышкин приравнял их социалистические утопии к римскому католицизму; споры велись) бесконечные и бесплодные. Их радикальным фразам Достоевский противопоставил позицию Мышкина, поручив ему сказать то, что сам думал: «Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они не знали!» Прислушалась к речам Бурдовского и Аглая. Но Достоевский хочет сказать, что направление молодых умов социалистов-радикалов – бесплодное, спекулятивное, Христа они не ведают. Эта шайка ведет только к растлению нравов. Полемическая нагрузка в романе «Идиот» очень велика.

Образ князя Мышкина нельзя считать полной художественное удачей Достоевского. Сила образа – в символике, в воплощении мечты об «идеально прекрасном» человеке, а вслед за ним и об. идеально справедливом обществе. Но Мышкин не может дать взамен пороков истинную добродетель, чтобы люди ею жили. Пути к новым силам со своей философией Христа Мышкин не нашел.

В романе «Бесы» (1871 – 1872) на первый план выдвинулись те самые герои, которые в предыдущих романах занимали третьестепенное положение и всегда выводились Достоевским карикатурно. Таков прожектер-социалист Лебезятников в «Преступлении и наказании», он проповедует эмансипацию женщины, а сам избивает Катерину Ивановну Мармеладову; такова компания Бурдовского в «Идиоте», которая готова своими теориями узаконить любой грабеж и безобразие. Проповедуемое ими равенство лишено всякого человеческого начала. Рассчитаться с «нигилистами» было мечтой Достоевского. Рано или поздно такие типы должны были выйти на первый план в художественном сознании писателя, они не могли оставаться только персонажами фона. Достоевский понимал, что в конечном счете присутствие их в жизни во многом определяет лицо современного общества. В конце концов и Раскольников, и Мышкин, при всей их противоположности, получали свой окончательный облик в соотнесении с этими смутьянами. Ведь в русской реалистической литературе герои демократических стремлений уже давно заняли видное место. Как полемист, не одобрявший Базаровых, Рахметовых, Достоевский должен по-своему воспроизвести их, в отсчете от них выстроить и свою систему образов.

Случай с «нечаевцами» заставил Достоевского немедленно засесть за роман «Бесы». Бесы – это и есть революционеры с их нигилизмом и крайними методами. «Нечаевщина» была той сенсационной реальностью, которая, как ему казалось, доказывает правильность его теории относительно гибельности, антигуманности революционного пути. Первые сведения об убийстве нечаевцами Иванова, одного из своих соратников, заподозренного в измене, появились в газетах в ноябре 1869 года. Через месяц всплыло имя С.Г. Нечаева как руководителя подпольного общества и непосредственного вдохновителя неприглядного дела. Это – пример убийства по убеждению, «идеологического» убийства. Достоевский сообщал Ап. Майкову в 1870 году, что он «сел за богатую идею... вроде «Преступления и наказания», но еще ближе, еще насущнее к действительности...». Он говорил, что тема «слишком горячая» и что он не очень надеется на художественность ее исполнения. Но его увлекала возможность прямой полемики: «Нигилисты и западники требуют окончательной плети». И он решается высказаться, хотя бы погибла при этом его репутация. Достоевский сознавал, что в глазах широкой общественности, недовольной царизмом, не так-то легко нападать на революционеров. Но Достоевский никогда не пристраивался к общему мнению, он хотел высказать все, что думал о «передовом» движении: «То, что пишу – вещь тенденциозная, хочется высказаться погорячее. (Вот завопят-то про меня нигилисты и западники, что ретроград!) Да черт с ними, а я до последнего слова выскажусь».

Некоторые исследователи Достоевского в последнее время, имея возможность более обстоятельно оценивать «Бесы» и считаясь с фактом, что произведение было и остается классическим в русской литературе, склонны считать, что роман не является памфлетом. Однако уже из слов самого Достоевского видно, что он преследовал полемические цели и клал на чашу весов свою «репутацию». Конечно, «Бесы» нельзя приравнивать к чисто нигилистическим романам, которые известны только узкому кругу специалистов и не являются творческими удачами их авторов. Но антинигилистическая направленность «Бесов» несомненна. Достоевский тенденциозен не только как обычный полемист против демократов, но он сознательно кладет в основу романа «Нечаевское дело», зная, что передовая демократия осудила нечаевцев, что против них выступили не только правительственная пресса, но и революционеры-народники: Н.К. Михайловский, Г.А. Лопатин, В.И. Засулич. Осуждал тактику нечаевцев еще до убийства Иванова А.И. Герцен.

Но Достоевский не хотел считать «нечаевщину» частным случаем, ошибкой революционного движения. Ведь уже в течение десяти лет он наблюдал это движение в самых различных его формах, верил, что «пожары не дело рук молодежи», и расходился в этом вопросе с М.Н. Катковым и В.П. Мещерским. Теперь «нечаевщина» сама давалась ему в руки. Произвольно обобщая «нечаевские»эксцессы, он хотел дискредитировать все движение. И не случайно именно дискредитация революционного движения в «Бесах» всегда вызывала решительное осуждение русской критики. Не раз на поворотах русской истории реакция цеплялась за этот роман. М. Горький в период между двумя революциями выступал против создания спектакля по мотивам этого романа в Московском Художественном театре.

Но смысл романа «Бесы» не сводится к изображению и гипертрофированному истолкованию «нечаевщины». Перед нами не только; роман-памфлет, но и роман-сатира, роман-трагедия, изображающий широкие картины русского общества и многие такие стороны передового движения, которые требовали гласного обсуждения, контроля. Роман «Бесы» еще и роман-«предупреждение». Сейчас мы можем вполне объективно оценить значение этого романа Достоевского.

Первоначально Достоевский хотел изобразить именно «нечаевщину»: в романе она должна была предстать как «пятерка» Петра Верховенского. Но когда были написаны уже пятнадцать листов, Достоевский почувствовал, что слишком узко подошел к теме: фигуры получаются карикатурными, а сам Петр Верховенский – даже лицом комическим. Достоевский сжег рукопись и начал писать роман снова. Последующее усложнение романа буквально спасало дело: меньше оставалось голой памфлетности и больше появлялось художественной полноты в изображении характеров центральных персонажей. Произошло даже два важных смещения в общей компоновке произведения. Центральное место занял не Петр Верховенский (его прообраз – Нечаев), а Николай Ставрогин, «прелюбодей в мысли», «премудрый змий», спровоцировавший появление плеяды доморощенных радикалов, но не пожелавший войти в «пятерку» и разделить неизбежную ответственность за все ее грязные дела. Обрисовался и широкий социальный фон, на котором совершается действие «пятерки» Верховенекого и проявляется сложная хамелеонистика Ставрогина. А сатирический пафос по отношению к властям и обществу – блестящая удача Достоевского.

С великолепным сарказмом (и это напоминает приемы щедринского гротеска) сначала воспроизводятся «бесы» царско-бюрократического режима: губернатор фон Лембке, его жена Юлия Михайловна, из тщеславия занятая шумными филантропическими вечерами и руководством молодыми умами, около которой и окопалась «пятерка». Большую роль в попустительстве «нигилистам» сыграл отец Петра Верховенского, старый либерал, острослов Степан Трофимович Верховенский, который потом пришел в ужас от цинизма своего сына и его друзей, превративших лучшие «заветы» 40-х годов в преступные затеи. Такова и Варвара Петровна, мать Ставрогина, «патронесса» кружка, в котором закладывались основы тщеславия, мрачных злодейств ее сына, «князя», «принца Гарри» (так прозвали Ставрогина льстивые домашние: он кутил, как принц в хронике Шекспира «Генрих IV»).

Баловень судьбы, участник кровавых экзекуций в Польше, натасканный Степаном Верховенским в схоластике философских споров, Ставрогин завлекал других в вольномыслие, а потом смеялся над их доверчивостью. Шатов дал ему пощечину не столько за то, что Ставрогин соблазнил его сестру и жил с его женой, сколько за «прелюбодейство мысли». Он отойдет от «пятерки» Верховенского и от Ставрогина и потому, заподозренный ими в предательстве, будет «в многотрудную ночь» убит.

Петр Верховенский – диктатор, но можно определенно сказать, что он пошел не в отца: интеллектом не блещет. Интеллектуальной силой «пятерки» был близкий к ней Шигалев: он и развивал теорию, составленную из вульгарно понятых идей сен-симонизма, фурьеризма и т.д. Тот «порядок» мироустройства, который предлагается Шигалевым, напоминает порядок, замышлявшийся щедринским Угрюм-Бурчеевым: «...каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом», «все рабы и в рабстве равны». Конечно, Достоевский пишет памфлет и на теорию, и на личности социалистов. Но понижение духовных интересов в сторону утилитарной строгости действительно наблюдалось в общественном движении 70-х годов.

Все это – вопросы большие и важные. И Достоевский, несмотря на памфлетность романа, ставит их. Сила «Бесов» – в твердом отстаивании мысли о неразрывной связи борьбы за будущее устройство человечества с гуманизмом, расцветом личности. Смысл его романа – предупреждение о необходимости борьбы против вульгарных тезисов: «цель оправдывает средства», человек – только «штифтик» в несущейся вперед общественной машине. Как ни грешил Достоевский, отождествляя все передовое движение с «нечаевщиной», сам он был за прогресс, за изменение, улучшение, совершенствование жизни и человека. И он был прав, считая, что передовое движение должно быть образцом гуманности. Роман «Бесы» направлен против тоталитарности, мелкобуржуазного анархизма, культа силы, эгоизма, демагогии, псевдореволюционности, глубоко враждебных подлинным целям человечества.

Роман «Подросток» (1875) был напечатан в «Отечественных записках» Некрасова и Салтыкова-Щедрина. Человек сложный и противоречивый, Достоевский в середине 70-х годов проявил заметное желание сблизиться с демократическим движением и не только напечатал новый роман в центральном органе этого движения, но и в какой-то мере написал этот роман для этого органа. О том, что такая тенденция не случайна, свидетельствует еще более глубокое сближение Достоевского с Некрасовым, через два года на похоронах которого он произнесет свою знаменитую речь. Перечитывая Некрасова, он был поражен сделанным открытием: как много общего между ним и Некрасовым в мотивах их творчества, несмотря на борьбу «Времени» и «Эпохи» с нигилизмом, несмотря на полемику этих журналов с «Современником». И действительно, их объединяла «боль о человеке»: «печальник горя народного» Некрасов в принципе делал то же дело, какое делал защитник «униженных и оскорбленных» Достоевский.

В «Подростке» Достоевского заинтересовал раскол в стане хищников, приобретателей, накопителей, тех самых, которые всегда присутствуют в его романах (князь Банковский в «Униженных и оскорбленных», Свидригайлов и Лужин в «Преступлении и наказании», Ходкий и Епанчин в «Идиоте»). Алеша Валковский не был героем борьбы с этим миром; в нем намечалось что-то новое, но он быстро свернул на дорогу отца. Разумихин нападает на примазавшихся к «общему делу» лужиных, но остается на периферии романа. Герой романа «Подросток» Аркадий Долгорукий проходит несколько стадий своего развития. Перед нами роман-воспитание. Раскольников и Мышкин противостояли миру корысти как внешняя сила, протест Долгорукого вырастает изнутри его: тут-то и понадобилась форма повествования от первого лица. Поэтому точнее было назвать «Подросток» романом «самовоспитания».

В романе три части: как бы теза, антитеза и синтез. Сначала – пассивность, искушение чистой души, тлетворное влияние среды, искажение человеческой сущности. Затем – активная внешняя жизнь героя, протекающая всецело по «законам» общества хищников, разгула страстей и пороков; здесь крайняя степень его падения. И наконец, потерявшись в жизни и испытав ее сполна, герой переживает стадию «восстановления» и осуждает общество, его аморализм и свою прежнюю неправедную жизнь.

Аркадий Долгорукий – незаконнорожденный сын помещика Версилова и служанки, выданной замуж за садовника Макара Долгорукова, бывшего намного старше ее. Юридически он считался и отцом Аркадия. Ущемленное самолюбие много значило в поведении Аркадия. Всеми средствами он хочет сколотить миллион. В мире корысти в Аркадии пробуждается что-то паучье: он принимает участие в шантаже Ахмаковой, вступает во взаимоотношения с авантюристом Ламбертом – этим воплощением «западного» начала. Он хотел бы приобрести власть над людьми, командовать ими. Устраивает он испытание на порядочность и своему отцу.

Самой слабой частью романа оказалась третья. Сначала Достоевский хотел связать своего героя с кружком пропагандиста Дергачева (прообразом его должен был послужить А.В. Долгушин – один из предвестников «хождения в народ»). Но затем Дергачев в романе оттесняется на задний план и отчасти начинает напоминать Бурдовского из «Идиота». Аркадий на вечерах у Дергачева оспаривал социалистические проекты и спрашивал: «Куда вы денете протест моей личности в вашей казарме?» Итак, «протест личности» Долгорукого никак не соединялся с протестами социалистов. Вариант сближения был опробован Достоевским и отброшен. Оберегаемая же Долгоруким личная свобода приобретала анархический характер. Важная роль в романе отведена Версилову, напоминающему прежде изображавшихся в романах распутников, но задуманному до-новому не как отрицательный и сатирический тип, а как лицо трагическое. Версилов – русский «скиталец», отчасти повторяющий Ставрогина, но гораздо человечнее и мягче его. Выше он его и духовно. Как никакого другого своего героя, Достоевский заставляет Версилова промучиться «европейскими» идеями и прийти к выводам, что эти идеи нам, русским, даже «дороже, чем им самим». Не без некоторой натяжки Достоевский заставляет Версилова видеть вещий сон в духе утопического благополучия человечества. Его сон построен по мотивам картины К. Лоррена «Асис и Галатея», которой Достоевский много раз любовался в Дрезденской галерее; цветовая гамма ее ассоциировалась с музыкой будущего.

В финале романа Аркадий сближается с Версиловым, смотрит на него уже влюбленными глазами. На чем же сходятся отец и сын? Версилов туманно говорит о России, которая живет для будущего. О Западе Версилов говорит: «О, им суждены странные муки прежде, чем достигнуть царства божия». Сон и есть «царство божие». Но трудно в данном случае это царство назвать социализмом. По крайней мере, весьма субъективно его понимает Версилов. Он хочет жизни без «брани и логики», он торопится осуществить «братство» по-своему, примириться с обиженными им людьми: с женой Софьей, теперь вырастающей до значения символа России-матушки, ее «мудрости», послушания и смирения, и с Макаром Долгоруким, вынесшим из своих странствий некую «народную правду». Приблизительно к этим же выводам приходит и Аркадий. «Миллион» ему нужен в мечтах, только для подстраховки себя, чтобы снова не зависеть от людей; он жаждет уединения, опирающегося на могущество. Отдав дань своей амбиции, доказав, что он не «тварь дрожащая», что он не хуже Ротшильда, он ничего для человечества не припасает, он много ниже Раскольникова, Мышкина. Он теперь уверовал в «цельное, особое воззрение», в безгрешное сердце Макара Долгорукого. Заявление Аркадия, что он хочет жить для людей, остается фразой.

В самом конце романа предлагаются два варианта преображения. Версилов только дошел до Макара Долгорукова, но постичь его «цельной правды» не смог. Скиталец по чужим краям русского Христа не постиг. У Версилова начался род безумия. А Аркадий – постиг. Но роман кончается мнимым протестом против зла в мире.

Достоевский не только развивал излюбленные идеи и потому «повторялся» из произведения в произведение, но и впитывал в себя новые жизненные впечатления и следил за развитием коренных русских типов, вовлекая читателя в процесс познания их эволюции.

«Братья Карамазовы» (1879 – 1880) – последний и самый великий роман Достоевского, вобравший в себя почти все типы его героев, все коллизии и все приемы их изображения.

Семейное начало, обычно или отодвинутое на задний план («Преступление и наказание»), или разрушаемое («Идиот»), или созидаемое («Подросток»), в «Братьях Карамазовых» выдвинуто на передний план, через семью здесь показаны все общественные катаклизмы. Как и в «Преступлении и наказании» и в «Бесах», в основу романа положена драматическая интрига, убийство определенного лица. Но это преступление получило практическое обоснование: убийство не как выполнение диктата догмы, а как естественнейшее следствие прямой ненависти, ревности, соперничества в любви. Убивают отца семейства, сквернавца, ненавидимого почти всеми членами семьи. При внешней банальности соперничества сына с отцом из-за любовницы коллизия идет в глубь самых важных общественных вопросов. И образ Федора Павловича Карамазова имел предшественников. Валковский, Свидригайлов, Тоцкий – это приобретатели, циники. Но Федор Карамазов показан конкретнее, достовернее в своих тяжбах и страстях.

Притязания по наследству Дмитрия Карамазова переплетаются с любовным соперничеством и выражаются в простой арифметике: ему нужны три тысячи рублей (как раз такая сумма, которую Федор Павлович отложил для «ангела» Грушеньки, «если она придет»). Дмитрий Карамазов – человек необузданных страстей, в отца, но он сложнее, благороднее. В нем меньше животного начала. Он способен раскаяться в намерениях убить родителя, готов пострадать за себя и всех, хотя не он убийца.

Иван Карамазов – студент, рационалист, толкающий других на преступления – он, несомненно, продолжение Раскольникова, Ставрогина. Оба брата не только связаны ненавистью к отцу, не только соперники по дележу наследства, но и соперники в симпатиях к Катерине Ивановне: она любит Митю, а ее любит Иван.

Есть в романе и свой «идиот» – праведник Алексей Карамазов, в котором узнаются черты Мышкина, Аркадия Долгорукова, утешителей страждущих. Если верить свидетельству А.С. Суворина, у Достоевского было намерение сделать Алешу революционером, который за «государственные преступления» будет казнен. Это новое испытание Алеши не совсем ясно, но возможно: он ведь весь отдается людям.

Образ Грушеньки является продолжением образа Настасьи Филипповны, хотя в более умеренном, страдальческом тоне.

Старец Зосима вырос из образов Ивана Петровича, Макара Долгорукого, но он более земной. Показана его долгая жизнь в миру, подлинная мудрость, преисполненная протеста против унижения и страданий народа.

«Братья Карамазовы» начинаются почти с кульминации: сцена в келье старца уже передает такой накал страстей в столкновении Дмитрия с отцом, что, собственно, убийство могло произойти немедленно. Зосима поклонился будущему страданию Мити и, как верно подметил Ракитин, «уголовщину пронюхал».

Невероятно огромное количество событий происходит в две недели. Каждое имеет свою функцию. Каждый крупный или мелкий раздел имеет название, свою тему: то обозначение события, ситуации («Неуместное собрание», «Предварительное следствие», «Судебная ошибка»), то характеристики героев («Русский инок», «Брат Иван Федорович», «Бесенок»). Есть и «формулы», заключающие в себе определенную философию («Бунт», «Контроверза»). Весь роман – хроника, запись местного жителя. Внешняя пестрота заглавий сделана по его вкусу. Есть какая-то у него склонность к житейскому описанию, многое им словно подхвачено из молвы: то это сентиментальная характеристика чувств – «Исповедь горячего сердца», то крик души – «Не ты, не ты», то формула-реплика «С умным человеком и поговорить любопытно», передающая циничную насмешливость Смердякова. Словно по прописям апокрифического хождения души по мукам передаются мытарства Ивана Карамазова и троекратное его появление у Смердякова. Поднимают на высокий философский уровень смысл происходящих событий, переживаний героев вставные новеллы «Великий инквизитор» и «Черт. Кошмар Ивана Федоровича». В словесную дуэль превращены речи на суде прокурора и защитника: чтобы уравнять в правах обе версии убийства Федора Карамазова в их внешней доказательности и в никчемном истинном значении.

Достоевский редко рисовал народ, а теперь он представлен со своими страданиями, выхваченными из моря житейского («Верующие бабы»). Народ живет по каким-то своим законам, не контролируемым официальной церковью, со своими знахарями и утешителями, святыми старцами из тех же много повидавших мужиков. Церковь смотрит на эту самодельщину как на нарушение тайны святой исповеди. Достоевский-реалист правдиво отмечает глубокой важности факт: отрешенность народа от казенной церкви.

Увлеченность «общими» вопросами, всемирным порядком, вопросами совести – черты, исторически присущие русской жизни. В главе «Братья знакомятся» рассказывается, как в пыльном Скотопригоньевске, в заурядном трактире с явно ироническим названием «Столичный город» братья Иван и Алеша Карамазовы, атеист и верующий, в разговоре поднимают вопросы о справедливости, о возмездии, о наказании. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах толкует, «о мировых вопросах, не иначе; есть ли бог, есть ли бессмертие? А которые в бога не веруют, ну те о социализме и о анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому Штату». И Алеша соглашается с этими словами Ивана. Все в России «переворотилось», а философствовали, как умели, со своими старцами, подвижниками правды и добра.

Весь мир есть вихревое клубление зла, сумятица, но человек мечтает об идеале, о гармонии. Как же ее достичь? Силами собственного разума, но тогда как же быть со всем тем горем и страданиями, которыми отмечен путь человечества? Так и оставить их неотомщенными? Неужели в далеком будущем обнимутся, как братья, и, тот генерал, который затравил мальчика борзыми, и мать этого мальчика? Против насилия хочется бунтовать, но можно ли насилие победить насилием? Достоевский ставит эти вопросы как величайший художник, знаток жизни. Но их решение он предлагает через единение людей на заветах Христа, только так могут быть искуплены все страдания.

К чему ведет прямой счет со злом, показано на Дмитрии Карамазове. Он замышляет отцеубийство. И хотя он убийства не совершил, он кается за самую мысль об этом, зная, что жизнь идет путем таких бесконечных семейных и общественных трагедий. В раскаянии он решается пострадать за всех, совершить христианский подвиг. В своей душе он уже наказан и наказание по суду для него уже ничего не значит.

Более сложный путь Ивана Карамазова: он влюблен и в «клейкие весенние листочки», но он верит и в «логику». В нем, как и в Ставрогине, есть известное «прелюбодейство мысли», игра во внешнюю диалектику. Он любит подойти к одному и тому же явлению с разных сторон и даже временно отдаться какому-то мнению. Он не человек «натуры», как отец, как братья Митя и Алеша. Он рационалист, его «безудерж» – в исканиях ума, в тезисах и антитезисах. Не следует искать его в философии законченной системы, логического порядка. Иван как философ – весь в крайностях, иногда изменяя сам себе. В этом выразилась нелюбовь Достоевского к рационалистам. Опора Ивана на разум вовсе не нуждается в идее бессмертия, он атеист. Его идея – раз нет бессмертия, то не будет и спроса в аду, а потому на этом свете «все позволено». Это «все позволено» объединяет Ивана с тем генералом, который травил мальчика собаками. А ведь тому генералу Иван вместе с Алешей вынес приговор: «Расстрелять». Иван понимает, что до какой-то гармонии человечество додуматься должно, но сам же не хочет ее принимать, «возвращает билет» на вход в «хрустальный дворец», потому что не отомщенными остаются слезы «ребеночка». Все это софизмы и тупики чистого рационализма. Рационализм Ивана, по мнению Достоевского, найти выход не способен. Его способна дать только безотчетная вера. Достоевский не замечает, что такая «вера», полный отказ от разума – худший вид рационализма.

Практическая сторона мудрствований Ивана Карамазова раскрывалась, неожиданно для него самого, в самых неприглядных вариантах. Ведь своими рассуждениями он провоцировал брата Дмитрия на отцеубийство. И он даже не догадывался, что придет к суду совести. Двойники Ивана – Смердяков, который убивает Федора Карамазова, и Черт, взыскивающий с него все посулы и обещания. Иван даже и мысли не допускал, что его идеи примут такой оборот, и Иван сходит с ума. Сочиненная Иваном поэма-легенда «Великий инквизитор» иллюстрирует его собственную двойственность. Легенда противопоставлена его рассуждениям о совестном церковном суде. Живой Христос невозможен в наше время: церковь давно ушла от него, да и человечество тоже. Учение Христа непосильно для верующих: оно слишком идеально. Люди привыкли, чтобы им давали хлеб и управляли ими на основе «чуда, тайны и авторитета».

Есть в выводах Достоевского здравая идея – вера в человека, в его способность к совершенствованию. У Достоевского она все время находится в соседстве с «истинным» Христом и «чистой» церковью, но она существует и самостоятельно – в возвеличивании добрых людей и добрых дел. Все недоброе, что творится вокруг, он считал преходящим. Братья Карамазовы не удержались в братстве, но роман защищает идею братства.

Поиски опоры для проведения в жизнь своих теорий о замирении сословий, устройстве жизни на началах Христа, взаимной любви и помощи приводили Достоевского к сближению с официальными верхами, в частности с обер-прокурором святейшего синода К.П. Победоносцевым. Достоевский часто беседовал с ним. Он надеялся заставить власти изменить политику, заставить правящих уверовать в его идеи. Победоносцев же и высшие власти хотели использовать авторитет великого писателя в своих целях.

Желание влиять на умы современников у Достоевского было огромное. Издание «Дневника писателя» (1873, 1876 – 1877, 1880, 1881) было мероприятием, беспрецедентным в русской литературе. Но «Дневник...» показывал и меру изоляции Достоевского от общества: этот разговор был монологом. Только желание изложить «учение», которое затмит все прочие, могло подсказать такую необычную идею. Революционное движение, кажется, целиком отрицало Достоевского. Однако народовольческий террор как раз доказывал, что движение заходит в тупик. Наступило время для проповеди некровавого пути. И Достоевский решил воспользоваться праздником в честь А.С. Пушкина в 1880 г. по случаю открытия памятника поэту в Москве, чтобы призвать к смирению и примирению.

Какие бы интонации не улавливались в речи Достоевского о Пушкине 8 июня 1880 года, она потрясла публику. Речь и сегодня производит большое впечатление. Конечно, Достоевский «приспособлял» Пушкина к своим проповедям. Пушкин вовсе не звал русских людей «смириться», Татьяна вовсе не символ смирения. Пушкинская «всемирная отзывчивость» не была той, о которой хлопотал Достоевский, полагавший, что эта отзывчивость – залог священной миссии России научить другие народы, как жить.

Достоевский превратил бюрократически спланированный и благополучно протекавший праздник в честь Пушкина в настоящее политическое событие. Он был прав и в речи, и в последующих ответах оппонентам, высмеивая либеральных «слюнтяев», которые за четверть века после реформы ничего не сделали для народа. В трагическом противоречии со своими же призывами смириться Достоевский бунтовал. Было что-то противозаконное в том, что русский писатель говорил перед тысячной аудиторией о самых насущных вопросах русской жизни. Он приглашал вместе решать «загадку» Пушкина и «загадку» России. Он внушал мысль, что литература все может, она должна повернуть ход истории отечества и во всем мире... Недаром, когда вскоре хоронили Достоевского, один сановник сказал, что это «репетиция грядущих уличных... демонстраций». «Процесс» с литературой перерастал в «процесс» литературы с общественным строем, мешавшим ей быть гордой и несмиренной.