К вопросу о «пушкинской плеяде» поэтов а.А. Дельвиг, п.А. Вяземский, н.М. Языков, е.А. Боратынский

Литературный процесс складывается не только из общих, широко обозреваемых исторических предпосылок и творческих индивидуальностей, детерминированных более или менее этими общими предпосылками, но еще и из творческих объединений талантов в школы, плеяды, обычно называемые по имени их корифеев. Здесь творческое общение талантов приобретает более тесный, можно сказать, дружески-доверительный характер. Здесь общность в творчестве, тождество излюбленных жанров, мотивов, принадлежность к определенному типу культуры.

В нашем курсе мы фактически уже приступили к изучению таких литературно-исторических образований, говоря об «Арзамасе» и «Беседе...». Теперь мы подошли к «пушкинской плеяде» поэтов. И такое определение – может быть, самое дискуссионное. Само это название употребляется редко. Чаще говорят о поэтах пушкинской поры, пушкинского времени, поэтах-современниках Пушкина.

Плеяда – это не кружок, не салон, не «школа». Это созвездие самостоятельных светил, которые способны жить сами по себе. В «пушкинскую» плеяду входят его друзья: Дельвиг, Вяземский, Языков, Боратынский. Со временем сюда притянутся старшие по возрасту, такие, как Ф.Н. Глинка, Д.В. Давыдов. Но не войдут в плеяду, например, «брат родной по музе, по судьбам» Кюхельбекер-архаист и некоторые лицеисты. Не войдут Рылеев, Туманский, Ростопчина.

Плеяда – это объективно сложившаяся творческая близость. В данном случае перед нами – явление «гармонической точности», как, вслед за Пушкиным, употребившим этот термин в отзыве о поэме Ф.Н. Глинки «Карелия» (1830), научно разъясняет его в своих книгах Л.Я. Гинзбург.

И хотя термин непосредственно отнесен Пушкиным не к Глинке, а к Жуковскому, он больше подходит именно к самому Пушкину. Всех в плеяде характеризует культ жизнерадостности, гражданской независимости, особенно у Пушкина, без того аскетизма, который наблюдался у декабристов. Плеяда – свободная система. Плеяда – выше споров о славянских и неславянских корнях слов. Слова: ланиты, чело, перси – все одного стилистинескего качества, хотя и славянизмы. Точно так же и европеизмы: розы, мирты, лилеи – одноприродны по экспрессивным обертонам. А руссицизмы: роща, ручей, домик – им не противостоят. Отошла в прошлое и распря по поводу стилей: высокий, низкий. Жанровые привязанности уже не имеют абсолютного значения. Гражданская тема нашла форму личного послания, стиль тут средний. Ода Пушкина «Вольность» – исключение, теперь главное – «Чаадаеву» или дельвиговское послание «Пушкину».

Самым естественным дружеским явлением в плеяде выглядел Дельвиг, но для нас он же и самый трудный случай, если брать направление его поэзии. Пушкин, может быть, всегда преувеличивал достоинства Дельвига как поэта. Но ему нравилось антологическое направление таланта друга, мастерство, с которым он воспроизводил в идиллиях греческий мир. Перевоплощение для Пушкина – первый признак одаренности, истинного чувства поэзии.

«Идиллии Дельвига, – писал Пушкин, – для меня удивительны. Какую силу воображения должно иметь, дабы перенестись так совершенно из 19 столетия в золотой век, и какое необыкновенное чутье изящного, дабы там угадать греческую поэзию сквозь латинские подражания или немецкие переводы...»

Пушкин ввел не только термин «гармоническая ясность», но и другой – «классическая стройность», именно оценивая одно из стихотворений Дельвига, и это определение столь же, как первое, характеризует «плеяду».

Ведь и само стихотворение Дельвига, обращенное к Пушкину, снискавшему триумф на лицейском экзамене, стало знаменитым: «Пушкин, он и в лесах не укроется, / Лира выдаст его громким пением». Оно полно этой самой гармонической прелести, стройности. Это поэзия элитарная, аристократическая в высшем смысле слова, несущая в себе чувство нормы и недосягаемого образца, как в греческом искусстве – «детстве человечества».

Самое главное произведение Дельвига – идиллия «Конец золотого века» (1829) – в пластической форме представляет собой диалог между Путешественником и Пастухом. Рассказывается трагическая любовь красавицы Амариллы к очаровательному юноше, горожанину Мелетию, который ей коварно изменил. К моменту торжест-ва пушкинских «байронических» поэм, «Полтавы» идиллии Дельвига выглядели наивными сказочками для юношества. Но сказочкой вечного трагического содержания, неустаревающей и повторяющейся в каждом народе, в каждом поколении (вспомним «Германа и Доротею» Гете, 1797).

Никогда не касаясь политики в своей поэзии, Дельвиг дружил со многими декабристами и состоял членом «Вольного общества...» Существенным вкладом Дельвига в судьбу плеяды было издание альманаха «Северные цветы», конкурировавшего с «Полярной звездой», но превосходившего декабристский альманах качеством поэзии. Дельвиг же вел «Литературную газету» (1830-1831), в которой отстаивал поэзию «литературной аристократии» от нападок Булгарина, Н. Полевого.

Особенно замечательной у Дельвига была способность от античных идиллий переходить к русским народным песням. И он создал несколько их: «Пела, пела пташечка», «Соловей мой, соловей, голосистый соловей» (последняя благодаря музыке А.А. Алябьева стала знаменитым романсом). Пушкину не могло не нравиться удивительное умение Дельвига-элегиста, идиллика вдруг выходить непринужденно в мир прозаической повседневности и обретать в нем поэзию. Это соответствовало одному из великих качеств самого Пушкина.

Вот вам петербургская идиллия, с иронией о холостяцкой безденежной жизни двух русских поэтов-друзей – Дельвига и Боратынского. И написали они эту шутку на себя вдвоем, как говорит предание. Здесь же весь будущий пушкинский «Домик в Коломне», нагая простота девиза «иные нужны мне картины».

Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком.

Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом.

Тихо жили они, за квартиру платили немного,

В лавочку были должны, дома обедали редко.

Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,

Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,

Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!).

Шли и твердили, шутя: какое в россиянах чувство!

Эта свобода быстрых переходов, перемен картин, самоирония – высшее качество поэтов плеяды: никакой догматики, подлинный аристократизм духа, свобода или, как говорил Дельвиг, – «если не украл где» -, «цель поэзии – поэзия».

Всем поэтам плеяды свойственна сострадательная народная тема, но с оттенками, критикой долготерпения. У Пушкина звучит это слабее. А у Вяземского сильнее в саркастическом «Русском боге», у Языкова в полную мощь: «Еще молчит гроза народа» и «Свободы гордой вдохновенье!».

У многих поэтов плеяды хранилась память о декабристах, хотя ори жизни они с ними расходились во взглядах. Пушкин пишет послание в Сибирь, Языков сожалеет, что общество постепенно забывает об этом «убранстве наших дней» («Рылеев умер, как злодей! О вспомяни о нем, Россия!»). Помнили о судьбе Кюхельбекера...

Главная черта плеяды – верность античному мифологическому миру, активное использование греческого пантеона. Ведь все это вскоре исчезнет с пушкинской плеядой. Уже у Лермонтова этого нет, о Некрасове и говорить нечего: там музы совсем другие. Это вело плеяду к особенной пластике, образности, например знаменитое стихотворение Языкова «Пловец» («Нелюдимо наше море»), где своя героическая тема, апофеоз бесстрашия.

Но особенную родственность придает плеяде пушкинская, русская тема. Языков воспел Михайловское, Триторское, няню Пушкина Арину Родионовну, а перед тем и вообразить не мог, как бы это он пел такую обыденную российскую провинциальную глушь.

Несколько в стороне, казалось, стоит Боратынский. Сначала он считался конгениальным соперником Пушкина: одновременно, в одном томике, вышли «Граф Нулин» и «Бал» (1825). А потом Боратынский стал составной частью плеяды. В сознании современников он выглядел предтечей Лермонтова. Место Боратынского в русской поэзии точно еще не определено. Трижды Пушкин пытался написать о нем статью и не кончал, а считал: Боратынский оригинален, ибо мыслит. Для Л. Гинзбург – это уже другая школа поэтов – «поэтов мысли». Но у Пушкина сказано: «Ибо мыслит». У Белинского позднее: «поэт мысли». А это уже совсем другое и как раз не очень верно. Идеалом для Боратынского было то, что он воспел в умершем Гете: «С природой одною он жизнью дышал», «В одном беспредельном нашел ей (т.е. «мысли». – В.К.) предел». Но весь секрет в том, что «поэтом мысли» Боратынский сложился в борьбе с мыслью. Он считал ее врагом поэзии. Она своим аналитизмом разлагает то цельное представление о мире, которое для поэта и сейчас идеал. В стихотворении «Последний поэт» он выразился так:

Век шествует путем своим железным:

В сердцах корысть и общая мечта

Час от часу насущным и полезным

Отчетливей, бесстыдней занята.

Исчезнули при свете просвещенья

Поэзии ребяческие сны,

И не о ней хлопочут поколенья

Промышленным заботам преданы.

И в другом стихотворении все предельно разъяснено:

Все мысль, да мысль! Художник бедный слова.

О жрец ее! тебе забвенья нет:

Всё тут, да тут, и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

<.......................................................>

Мысль острый луч! бледнеет жизнь земная.

Так где же Боратынский мыслит и оригинален? Возьмем стихи, сопоставимые с пушкинскими: и тот хотел жить, «чтоб мыслить и страдать». Где же разница?

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей...

(1836)

По своему характеру это чувство не такое посюстороннее, как в «Послании к А.П. Керн» у Пушкина.

У Боратынского муза – «лица не общего выраженья». У него разочарования в искушениях жизни глобальные, они потеряны навсегда и непоправимы. Само усыпленье в чувствах – уже естественное состояние поэта, и разбудить его может только постороннее волненье, но не само заглохшее чувство. Тут Боратынский забегал так далеко, что, кажется, через гиганта Лермонтова предваряет собой поэтов-символистов конца XIX века.

Вот так о «тщете утех» писал Боратынский в 1823 году:

Гоните прочь их рой прельстительный,

Так! доживайте жизнь в тиши

И берегите хлад спасительный

Своей бездейственной души.

Так что же такое «пушкинская плеяда»? Реальность или мнимая величина? Для плеяды не обязательна одновременность рождения составляющих ее звезд. Важно, чтобы в ней было некоторое единство на небосклоне поэзии. И вот оказывается, что наряду со многими данными, которые упрочивают соотнесенность рассматриваемых поэтов с Пушкиным, есть данные, разделяющие их как с Пушкиным, так и между собой. Дельвиг рано сходит со сцены и.своим творчеством он слабо притягивался к Пушкину. Языков и, отчасти, Боратынский далеко отойдут от Пушкина, сблизятся со славянофилами. Вяземский, давший возможность Пушкину использовать эпиграф из своего «Первого снега»: «И жить торопится, и чувствовать спешит», – не обнаружил должного понимания многих произведений Пушкина – и все дальше и дальше будет расходиться с великим поэтом во мнениях и ориентациях.

«Пушкинская плеяда» – довременное образование, без прочных связей, выразившееся только в лирике и не охватившее главные жанры литературы. «Плеяда» – несостоявшаяся организация направления в литературе, лишь первый симптом на этом пути.

Главное достижение Пушкина – реализм. Плеяда самопроизвольно реализм не родила и от Пушкина его не восприняла, осталась Романтической. Это качество заметно в разобщенном виде на произведениях Языкова и Боратынского: первый из них оказался гражданским романтиком рылеевского склада, а второй вышел из Жуковскогo, многое восприняв от философского романтизма; Вяземский в 1830-х годах примирился с правительством, вольтерьянство и сатиры его поблекли.

Вся остальная литература оставалась еще вялой, апатичной или казенно романтической (Н.В. Кукольник и др.).