Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837)

Нельзя согласиться с Б.И. Бурсовым, что Пушкин сразу начался Пушкин... Он уже был им, только начиная свой путь, то есть вопрос о формировании Пушкина, эволюции его творчества отпадает. Пушкин уникален и всегда равен самому себе. «Вся его так называемая эволюция состояла в непрестанном углублении в свой изначальный дар». Но это противоречит признаниям самого Пушкина: его дядя, поэт Василий Львович, был его наставником и «на Парнасе». Начиная писать «Евгения Онегина», Пушкин «сквозь магический кристалл еще не ясно различал» общий план романа, с годами его все более притягивало к прозе.

Нельзя согласиться и с Н.Н. Скатовым, что судьба послала Пушкину «нормальнейшие» условия для развития. Конечно, благопри-ятностей было много, но все-таки свирепствовала цензура, поэта ссылали и преследовали за вольнолюбие, в конце жизни он чувствовал себя одиноким в литературе. Говорили, что он «исписался», а на самом деле перерос свое время, были кризисы в развитии его мировоззрения и проч. и, наконец, схватка со «светской чернью», дуэль и насильственная смерть.

Отвергая всякую идеализацию Пушкина, мы считаем, что главнейшей проблемой современного пушкиноведения является разработка периодизации его творчества.

Обстоятельно различные концепции рассмотрены в монографии С.А. Фомичева. «Поэзия Пушкина. Творческая эволюция» (Л., 1986). С.А. Фомичев считает, что всего правильнее исходить из ключевого понятия творческого метода Пушкина. Фомичев насчитывает шесть периодов развития Пушкина. Временные границы их следующие: 1813-1816 гг.; 1816-1820 гг.; 1820-1823 гг.; 1823-1828 гг.; 1828-1833 гг.; 1834-1837 гг. Все эти периоды должны рассматриваться в общем аспекте. Пушкин имел ученический период, затем стал романтиком, общепризнанным первым русским поэтом, наряду с Крыловым и Грибоедовым, разрабатывал реалистический художественный метод.

Но и эта периодизация (как указывает сам С.А. Фомичев) в чем-то условна и по ее поводу можно высказать некоторые критические замечания. Все-таки нельзя устранять биографию Пушкина при рассмотрении данной проблемы. Вряд ли есть основания делить раннее творчество до 1816 г. («эпикурейское») и с 1816 по 1820 г. («элегическое»). Шестилетнее пребывание в Лицее, особом закрытом учебном заведении, представляет собой целостный период, резко обрывающийся выходом из этого учебного заведения на простор самостоятельной жизни, до высылки на юг России. Петербургский период – с осени 1817 по начало мая 1820 года и в жизненном, и в творческом плане совершенно самостоятельный период, характеризующийся не только новыми связями, новым свободолюбивым мышлением, но и созданием таких произведений, за которые самодержавие, то есть царь Александр I, учредитель лицея, напутствовавший юношей на выпускном экзамене, собирался сослать Пушкина в Сибирь или на Соловки. Следовательно, во всех отношениях, жизненных и творческих, лицейский период нельзя ни делить на две части, ни объединять его конец с петербургским периодом. Ведь не назовешь же эпиграммы на Аракчеева и на царя, оду «Вольность», «Деревню», «К Чаадаеву» произведениями «элегического» свойства. Сам взгляд у Пушкина на любовь в корне изменился. В предложенной периодизации пропадает величайшее значение 1825 года как для Пушкина, так и для всей России. Разгром восстания декабристов заставил поэта пересмотреть многие концепции. Кроме того, 1825 год следует считать рубежом в его творческой эволюции, когда получает четкую кристаллизацию художественный реалистический метод. Не совсем понятен у С.А. Фомичева рубеж – 1828 год. Если он связывается с петровской темой у Пушкина, с поэмой «Полтава», то тема эта начата годом раньше в незаконченной повести «Арап Петра Великого» и завершается позже даже не в «Медном всаднике» (1833), а в чисто историческом исследовании «История Петра», над которым Пушкин работал до конца жизни. Думается, от 1825 надо сразу перейти к 1830 году, включая первую Болдинскую осень, когда поэт завершает давно вынашивавшиеся замыслы («Маленькие трагедии», «Сказку о Балде», «Евгения Онегина»). Но вряд ли следует вводить категорию – «болдинский реализм», включая и вторую Болдинскую осень (1833). Вторая осень во многом не похожа на первую. Кроме того, значительно позднее, в 1835 году, Пушкин работает над «Сценами из рыцарских времен», в жанровом отношении примыкающими к «Маленьким трагедиям». В принципе можно согласиться с категорией «документальный реализм», вводимой С.А. Фомичевым применительно к периоду 1834-1837 годов. Действительно, в конце жизни Пушкин в своем творчестве во многом опирается на исторические документы («История Пугачева», «Капитанская дочка») или имитирует жанр мемуаров («Последний из свойственников Иоанны д' Арк»). Но, как всегда, нас подстерегают неожиданности, мешающие уложить развитие Пушкина в прокрустово ложе какой-либо схемы. В самый разгар «документального реализма» мы встречаем у него «элегический» реализм («Когда за городом, задумчив, я брожу...») и «эпикурейский» («От меня вечор Лейла...»), как бы возвращающие нас в исходные лицейские позиции.

Нам думается, периодизация творческого развития Пушкина должна быть построена более точно – так, чтобы в ней сохранилось органическое единство жизни и творчества поэта. Мы насчитываем семь периодов:

• 1812-1817 – лицейское творчество, пора ученичества и становления;

• 1817-1820 – петербургский период, «гражданский» романтизм;

• 1820-1823 – южный, «байронический» романтизм и «духовный кризис»;

• 1824-1826 – два года ссылки в Михайловское, особый период: Движение от романтизма к реализму. Работа над Евгением Онегиным» и «Борисом Годуновым»;

• 1826-1830 – освобождение из ссылки. Движение по широкому пути реализма. В поисках самоопределения в новых условиях: «Стансы», «Друзьям», «Пророк», «Во глубине сибирских руд», «Арион», «Арап Петра Великого», «Полтава», «Маленькие трагедии», «Повести Белкина»;

• 1830-1833 – женитьба, перемена в личной жизни, семейные заботы, новые горизонты реализма. В поисках народности и историзма: сказки, драма «Русалка», «Песни западных славян», «Медный Всадник»;

• 1834-1837 – еще более широкие горизонты реализма: «Сцены из рыцарских времен», «Пиковая дама», «История Петра Великого», «История Пугачева», «Капитанская дочка». Незавершенные замыслы.

В лицее Пушкин написал около ста тридцати произведений (не все дошло до нас). В тематическом и жанровом отношении они весьма многообразны, отражают всю пестроту испытанных влияний. Характеристика творчества не может быть сведена только к «эпикурейским» и «элегическим» мотивам. Тут и дружеские послания, и басни (по свидетельству сестры поэта), романс «Под вечер осенью ненастной», писалась скабрезная поэма «Монах», комедия «Философ», баллада «Казак» на народной основе (по свидетельству Илли-чевского в письме к Фуссу). Послание «Лицинию» уже предваряет гражданские стихи послелицейского, петербургского периода. 1816 год, с его «бакунинским циклом», действительно представляет собой некий внутренний порог в лицейском творчестве. Но не настолько значительный, чтобы оторваться от других лицейских произведений.

Вся лицейская лирика легко распадается на четыре группы. Первая – следы влияния Державина-одописца: «Воспоминания в Царском Селе», «Принцу Оранскому», «Александру». Было влияние и державинской «анакреонтики», но, видимо, в латентной, то есть скрытой, форме, через влияние Батюшкова, который сам вырос на державинских опытах. Вторая группа – следы влияния Батюшкова: «К сестре», «Городок», «Красавице, которая нюхала табак», «К молодой вдове», «Окно», «Леда». Со следами влияния Жуковского все элегии «бакунинского цикла»: «К ней» («Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку...»), «Я видел смерть, она в молчаньи села...», «Певец» («Слыхали ль вы за рощей глас ночной...»), «Сон», «Послание к Юдину», «Я думал, что любовь погасла навсегда». Но влияние Жуковского проникает и в такие стихотворения, как «Воспоминания в Царском Селе», где одический строй перебивается мотивами меланхолии, горем утрат в связи с войной. Здесь слышатся интонации «Певца во стане русских воинов». Но можно вычленить и влияние Батюшкова в этом стихотворении: отчетливо слышится мотив «Мой друг, я видел море зла...». Очень важно подчеркнуть способность Пушкина быть одновременно и Державиным, и Батюшковым, и Жуковским. В их сфере он становится вровень с ними, печатается в главных журналах России. Голос его слышен среди голосов лучших поэтов той поры. В чем-то он даже превосходит своих учителей. Он пародирует учителей в поэме «Тень Фонвизина», написанной полгода спустя после лицейского триумфа и «благословения» Державина. Только Жуковского он в этой поэме не задевает, тогда как отставшими от времени выведены Державин и Батюшков. Пора пародировать Жуковского наступит в «Руслане и Людмиле». Но уже в «Пирующих студентах» используется ритмика «Певца во стане русских воинов». Отмечая три влияния на Пушкина, не забудем еще четвертое, на которое указывал сам Пушкин в 1829 году в беседе с молодыми друзьями на Кавказе, если верить воспоминаниям М.В. Юзефовича, – влияние Дениса Васильевича Давыдова. Пушкин подражал его гусарским мотивам, чтобы избежать чрезмерной зависимости от Жуковского. Именно в этом духе написано стихотворение «Пирующие студенты», а также философская ода «Усы» и, может быть, баллада «Казак».

Сама тема эта стала популярной в связи с легендами военного времени о донских казаках Платова, удививших Европу своей храбростью, экзотичностью, характерными особенностями одежды и нравов.

Важное значение имеют и такие обстоятельства. Пушкин уже в 1811 году, перед поступлением в лицей, был достаточно ориентирован в современной литературной ситуации. Прислушиваясь к разговорам литераторов, посещавших дом его отца, к беседам Василия Львовича с Дмитриевым, Дашковым, Блудовым, он чувствовал себя «карамзинистом» и противником староверов. Его литературная позиция вполне выявлялась в эпиграмме «Угрюмых тройка есть певцов...», в поэме «Тень Фонвизина». Масштаб Пушкина-лицеиста хорошо ощущался современниками, первоклассными поэтами, которые, как волхвы при рождении Христа, зачастили в Вифлеем, один за другим являлись поклониться юному дарованию после его лицейского триумфа. Первым посетил поэта Батюшков, затем Жуковский, написавший 19 сентября 1815 года Вяземскому, который и сам вскоре повидается с Пушкиным, поистине исторические слова: «...Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. „. Милое, живое творение!... Это надежда нашей словесности..„ Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет».

В составе лицейского творчества есть произведения, которых нету его учителей, их можно назвать чисто пушкинскими: «Лицинию», «Воспоминания...», «Пущину» («Помнишь ли, мой брат по чаще...»), «Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался...» («Князю А.М. Горчакову»), «К живописцу», «Из письма к В.Л. Пушкину»(«Христос воскрес, питомец Феба!..»), «Элегия» («Счастлив, кто в страсти сам себе...»), «Друзьям» («Богами вам еще даны...»), «Товарищам» («Промчались годы заточенья...»). В последнем – вся тoгдашняя пушкинская зоркость понимания жизни. Из различных поприщ, открывавшихся перед выпускниками лицея, Пушкин выбирает для себя самое опасное поприще поэта, который любит «честь», а не «почести». Тот красный, «якобинский» колпак, который он просит оставить для себя, – символ свободомыслия, а не предмет шутовских арзамасских обрядов. Этот колпак легко можно за «прегрешенья» променять на «шишак» (то есть угодить в солдаты). На этом пути скоро и найдутся «прегрешения», и Пушкин поплатится за свои «вольные стихи».

К какому же разряду, с точки зрения художественного метода, следует отнести «вольные стихи» петербургского периода: «Вольность», «Деревня», «К Чаадаеву»? Это стихи – гражданские, обличительные. Сами декабристы были романтиками как в художественном творчестве, так и в политике. Гражданско-романтическими следует назвать и вышеперечисленные стихотворения Пушкина. В них, помимо политической программы, есть еще и образ страдающего «певца», субъективная рефлексия, не всегда совпадающая с оптимизмом программы. Пушкин уже в лицее был романтиком в своих элегиях, несших в себе лично пережитое чувство. В лирической области он – романтик, живущий своими восторгами и бедами. Но послание «Лицинию» романтической рефлексии в себе не несет, здесь образа «певца» нет и вообще нет личного начала. Есть в духе Ювенала негодующее обличение, и стихотворение может быть всецело отнесено к гражданскому классицизму. Оно – словно монолог праведного героя-обличителя в высокой классицистической трагедии, написанной на античную тему.

«Вольность» начинается с заклинания романтического типа: «Беги, сокройся от очей...» Поэт с первых слов утверждает свою нравственную автономию. На предмет он смотрит со стороны. Это то же самое, что позднее у Рылеева: «Я ль буду в роковое время / Позорить гражданина сан?» Еще больше этот элемент автономии развит в «Деревне». Здесь вообще половина стихотворения воспевает поэтическое уединение, и даже есть резкая фраза: «Роптанью не внимать толпы непросвещенной», – опровергаемая затем дальнейшим повествованием. Переломным в настроениях поэта оказывается заявление: «Но мысль ужасная здесь душу омрачает...» Опора на «мысль» – чистая дань рационализму, если угодно, классицизму. Романтик должен был бы сказать о чувстве, которое омрачает его душу. Эта тенденция и закрепляется в последующих словах «душу омрачает». В дальнейшем развивается не мысль, а то, что видят глаза: картины природы, оскверненной человеческим рабством «среди цветущих нив и гор». Перед нами – «бедный певец» из элегии Грея, встречающий не только стада и пастухов в деревне, но и рабов, именно русских крепостных, старых и молодых, юных дев, «жертв» «для прихоти бесчувственной злодея». Конечно, картины эти преподнесены риторически и несут в себе условное изображение русской деревни. Перед нами – еще пейзажи, лишь оскверненные дикостью рабства. Далеко еще до некрасовских картин русской деревни. Но перед нами – и первое стихотворное произведение на эту тему. Оно уже носит жуткое в своей сущности название – «Деревня». Перестраивается весь комплекс узаконившихся в поэзии представлений о сельском уединении, у Державина в описании «жизни Званской» или у юноши Пушкина – жизни захаровской. Из барского салона, изящной гостиной, уставленной яствами для гостей, мы выходим в тот мир, где господствует «барство дикое, без чувства, без закона».

Романтический характер носят и сетования: «Почто в груди моей горит бесплодный жар...» Вспомним последующую характеристику современного человека в «Евгении Онегине», данную по «Адольфу» Бенжамена Констана: ум, «кипящий в действии пустом». Сама поза повествователя в «Деревне», пришедшего в экстаз парадоксализма, его движение от незнания к знанию истинной сущности вещей – романтические. Таким будет и грибоедовский Чацкий, несомненно, романтик, реалистически нарисованный. У него чисто романтические свойства: «ум с сердцем не в ладу», он бежит «вон из Москвы» (ср.: «Беги, сокройся от очей...» – у Пушкина). После битвы с фамусовской Москвой Чацкий ищет забвенья «уголок» (ср. пушкинское начало в «Деревне»: «Приветствую тебя, пустынный уголок»). Но «приют» оказывается обманчивым, не найдет себе «уголка» для «оскорбленного сердца» и романтик Чацкий. Жизнь все больше и больше будет его учить, и через какое-то время он может стать декабристом (Герцен прямо говорил: Чацкий – это декабрист). В пьесе это еще не так, а в тенденции своего развития – да! Что касается заключения стихотворения «Деревня»: «Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный / И рабство, падшее по манию царя», – то оно в точности отражает стадию развития самого декабристского движения. Так думал и Николай Тургенев, в значительной мере внушивший Пушкину идею этого стихотворения. Сами декабристы были еще далеки от мысли о восстании и уничтожении царской семьи. Рылеев был конституционным монархистом и лишь незадолго До 14 декабря 1825 года сделался республиканцем.

Послание «К Чаадаеву» («Любви, надежды, тихой славы...») – сплошь романтическая мечта о пробуждении России, о превращении самовластья в «обломки». В словах: «Напишут наши имена» – полное переосмысление кладбищенского мотива романтизма Жуковского. Эти надписи – не скрижали личной душевной утраты и не Руины, рассказывающие об отшумевшей много веков тому назад жизни викингов или палладинов-рыцарей. Здесь – рыцарское служение отчизне. Что же касается заверений: «Пока свободою горим, / Пока сердца для чести живы», – то это горение опять же связано с чувством, весьма стихийным, перекликающимся с тем, что сказано уже в «Деревне»: «жар» души не должен перегореть, остыть: этот момент подъема чувств надо ловить. Рефлексия может помешать выполнению гражданского долга. «Души прекрасные порывы» – чисто романтический символ веры. В стихотворении предстают два молодых современника, во всем родственные, конгениальные друг другу, за исключением одной черты: тот лирический герой, который представляется именем Пушкина, преисполнен большей веры в целесообразность подвига, чем тот, за которым стоит Чаадаев-скептик. Отсюда – и увещевание: «Товарищ, верь: взойдет она, / Звезда пленительного счастья...»

Это обращение не к одному Чаадаеву, а ко всему поколению, которое еще только осознает свои цели и задачи. Но, вместе с тем, оно – начало чаадаевского «вопроса» в русской общественной мысли. Пушкин уже спорит с Чаадаевым, с его недостаточной верой в русский прогресс, идеи которой будут развернуты им в знаменитых «философических письмах». И одним из последних писем Пушкина будет письмо к Чаадаеву на французском языке от 19 ноября 1836 года, в котором он оспорит концепцию того «Философического письма», которое только что появится в «Телескопе» (№ 15). Пушкин не отправил письмо потому, что узнал о царских гонениях: Чаадаева ведено было «объявить сумасшедшим», надеждинский «Телескоп» закрыть, а его издателя отправить в ссылку. В промежутке от первого послания 1818 г. до неотправленного письма – еще два послания к Чаадаеву: из Кишинева в 1821 году и из Михайловского в 1824 году. Из них мы узнаем, что некогда между Пушкиным и Чаадаевым действительно велись «пророческие споры» (отсюда и «Товарищ, верь...») и что в итоге им обоим пришлось пережить разочарование в упованиях насчет «обломков самовластья». В развалины превратилась именно эта вера и остается только написать свои «имена» на «камне, дружбой освященном». При этом выясняется, что в прежние годы, когда оба все обсуждали «с восторгом молодым», только Пушкин мыслил превратить самодержавие в «развалины» («Я мыслил имя роковое/Предать развалинам иным» ). Следовательно, предположение наше правильное: «Товарищ, верь...» – это не простой риторический оборот, а реальное превосходство Пушкина над Чаадаевым как оптимиста над скептиком в 1818 году. Уже тогда возникала проблема чаадаевского скептицизма. И это при всем том, что Чаадаев оказал большое влияние на Пушкина как старший по возрасту и больше видевший, побывавший вместе с победоносной русской армией в Париже. Романтическими являются и два последующих послания к Чаадаеву, пронизанные чувством меланхолии и разочарования, исповедующие культ дружбы как единственной личной ценности, которую не может поколебать никакая горечь разочарований в общественных идеалах. Кладбищенский мотив снова возвращается в свои исконные пределы как горькая реальность.В начале XIX века в русской литературе уже отчетливо осознавалось, что жанр эпопеи – чистейший анахронизм и что современной формой эпоса (а без него как бы нет еще и литературы) является жанр поэмы. На «арзамасских» заседаниях неоднократно и остро обсуждался вопрос о скорейшем создании русской поэмы. Все надежды связывали с Жуковским, и тот действительно начал было собирать материалы для поэмы о киевском князе Владимире Святом (заметим, что и на этот раз в качестве героя избирается ключевая фигура национальной истории). Мы мало знаем, как бы построил Жуковский сюжет этой поэмы, но он намерен был описать битву киевлян с печенегами. Свой замысел, некоторые идеи и даже имена героев Жуковский передал лицеисту Пушкину, и тот по-своему осуществил задачу.

Можно сказать, что «Руслан и Людмила» не только первая поэма у Пушкина, но вообще первая оригинальная классическая поэма в русской литературе. Белинский даже считал, что с этой поэмы, особенно с полемики вокруг нее, начинается современная русская литература – «пушкинский период» в ее развитии.

Перед нами – сказочно-богатырская поэма, написанная четырехстопным ямбом. Никакого глубокого содержания в себе она не заключает, тут нет попытки обработать русский фольклор, использовать русский языческий пантеон, мифологию, казавшуюся непременным элементом прежних эпопей. Пушкин не приурочил сюжет к какому-либо историческому событию, но все же былинная основа чувствуется, особенно в образе Руслана. Пирующий князь Владимир – еще язычник, народ воспевал его хлебосольство в стольном граде и самого князя нарек Красным Солнышком. Несомненно, Пушкин опирался в своей поэме на «Слово о полку Игореве», «Древние российские стихотворения» Кирши Данилова, хотя явных следов их влияния в поэме нет. Но это все чувствуется в ее общем духе.

Пушкин выработал свободную манеру повествования, где сочетается реальное и фантастическое, устойчивое бытовое начало и слепая сила. Все правдоподобно в этой сказке: и «гридница», и «меч-кладенец», и «живая и мертвая вода».

При всей жанровой условности поэмы, у каждого из богатырей – Руслана, Рогдая, Фарлафа и Ратмира – свой характер, своя сюжетная роль. Руслан – наиболее сложный образ. Он – и рыцарь-богатырь «без страха и упрека», и своего рода рефлектирующая личность (посреди поля битвы), он – радетель и защитник не только своей Людмилы, но и отчизны – Руси, а потому достоин двойной награды. Подлинно русский герой: терпелив в испытаниях, решителен в действиях, немногоречив: «Я еду, еду, не свищу, / А как наеду, не спущу». В поэме много коренных русизмов. Витязь ударяет Голову в щеку «тяжкой рукавицей», бороду у Черномора отсек «как горсть травы», «Послушай: убирайся прочь! / Знай наших!» Пушкин шокировал вкусы тогдашних читателей: слишком по жизни шла вся его фантазия: «И стал пред носом молчаливо; / Щекотит ноздри копием».

Сказочное у Пушкина подчеркнуто соотнесено со здравым смыслом, мотивировано. Таковы взаимоотношения волшебника Финна с Наиной, мстительность Наины по отношению к Руслану. Главная бесовская сила – Черномор, загадочный и страшный в начале поэмы, потом дан в сниженном плане, в смешных тонах. Людмила – не только условно-романтическая героиня, «предмет» любви Руслана, но еще и сообразительная женщина, как в жизни: «Однако в воду не прыгнула», «Подумала – и стала кушать».

Рассказчик и автор порой отдаляются друг от друга, порой сближаются. Присутствие личности автора в поэме часто опосредует связь между эпизодами, придает особый светский лоск стилю и как бы готовит возможность выбора иного содержания для будущих поэм. Он играючи рассказывает свою сказку, делает массу отступлений, иногда фривольных, и сам возвышается над сюжетом, возвышая читателя.

Новаторское значение «Руслана и Людмилы» не в том, что Пушкин воспел Киевскую Русь, национальный дух чудо-богатырей, а в том, что он освобождался от сложившихся условностей повествования волшебно-рыцарской темы. В поэме чувствуются безграничные возможности автора выйти за рамки сказки на широкий простор жизненных тем и интересов. Ему тесно в сказке, и она вовсе наскучила ему. Такая манера повествования подготавливала роман в стихах «Евгений Онегин».

На юге романтическое творчество Пушкина переживает яркий расцвет, и можно указать на несколько его форм. Декабристский романтизм еще только складывался, и Пушкин отдает ему некоторую дань. Декабристам особенно нравилось его стихотворение «Кинжал» (1821). В стихотворении сильно звучит тираноборческий мотив, приводятся яркие примеры расправ патриотов над агентами реакции и отпрысками королевских династий (немецкий студент Карл Занд убил русского агента, писателя Коцебу, а французский рабочий Лувель убил последнего отпрыска Бурбонской династии, герцога Беррийского). Пытается Пушкин также воспеть древнюю Новгородскую вольницу, задумывает поэму и драму о Вадиме, но набрасывает только несколько стихов к драме, а к поэме так и не приступил. В его кишиневских спорах с «первым декабристом» В.Ф. Раевским на литературные темы обнаруживаются значительные расхождения.

Пушкин исповедовал романтизм особенного свойства. Его заинтересовывает образ Овидия, римского поэта, умершего в ссылке в местечке Томи, в устье Дуная. Много ходило ошибочных легенд о том, что Овидий скитался в тех местах, куда судьба забросила Пушкина. Пушкин гордился такой преемственностью судеб и времен. Но, не меряясь талантом и славой со знаменитым римским поэтом, Пушкин, однако, подчеркивает в послании «К Овидию» (Овидий приходил в ужас при мысли, если умрет не в Риме и будет погребен, вопреки обычаю, на чужой земле, отсюда – бесконечные его просьбы к императору Августу о прощении и разрешении вернуться в Рим): «Суровый славянин, я слез не проливал». Перед нами, конечно, – чисто романтическое кредо поэта, гордящегося своей личной независимостью и самобытностью.

У Пушкина намечается совершенно другое, чем у декабристов, отношение к историческим личностям. Для Пушкина история – не сумма героических примеров, а сложный общечеловеческий опыт, где все ценно: и свое, и чужое, и русское, и иностранное. Есть даже предчувствие какой-то логики истории, которую не всегда может выражать отдельная личность. В этот опыт входит не только все рациональное, отчетливо постигнутое, но и подсознательное, выражающееся в коллективной народной мудрости, освященных веками традициях. Эту свою философию Пушкин выразил в обработке летописного предания о вещем Олеге. Пушкина начинает интересовать молдавский фольклор, отразивший многовековую борьбу народа с турецким гнетом, патриархальные нравы бояр, тративших силы на междоусобицы и распри и умножавших трагедию народа.

Размышления Пушкина над историей уже не укладываются в общую декабристскую формулу: «Борьба свободы с самовластьем». Само представление о романтической личности утрачивает односторонность, которая сводилась к гражданской добродетели. Пушкина привлекает внутренняя противоречивость человека. Его интересуют не минутные вспышки могучих характеров, а более устойчивые формы их проявления. В послании «В.Л. Давыдову» Пушкин иронически отзывается о гостиничных и салонных миропотрясающих революционных фразах, о господских привычках, наблюдаемых у самых рьяных демагогов. Легко было в Каменке пить шампанское за здоровье «тех» и «той», за карбонариев и свободу вообще. А как обернулись Дела? Александр Ипсиланти, лично храбрый, оказался плохим предводителем этеристов. «Но те в Неаполе шалят, / А та едва ли там воскреснет... / Народы тишины хотят/И долго их ярем не треснет». Все революции были раздавлены.

Влияние Байрона, можно сказать, «отредактировало» некоторые внутренние мотивы поэзии Пушкина, вынашивавшиеся уже им самим. Тут ничего не навязано извне.

Пушкин ценит в Байроне борьбу с консерватизмом, меркантилизмом современной Англии, его гневные обличения политики «Священного союза», солидарность с революционной Европой. Но более всего чутко Пушкин отреагировал на так называемые «восточные» поэмы Байрона: «Гяур», «Корсар», «Абидосская невеста». Его при-

влек образ свободного человека, не связанного с условностями цивилизации, противостоящего ей и являющегося героическим примером цельности и характера. Мизантропию, «мировую скорбь» Байрона Пушкин не воспринял: был слишком жизнелюбив. Пушкина привлекло руссоистское начало в Байроне, обработанное с большим искусством.

Влияние Байрона заметно на поэмах Пушкина «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Братья-разбойники» и «Цыганы». Вяземский имел все основания поздравить русскую публику с успехом «посреди нас поэзии романтической» (предисловие к «Кавказскому пленнику»). В рецензии на «Цыган» Вяземский утверждал: «...Вероятно, не будь Байрона, не было бы и поэмы «Цыганы»... в настоящем ее виде». Вяземский усматривал сходство в композиции: «...в самой форме поэмы или, лучше сказать, в самом отсутствии, так сказать, условленной формы, по коему Пушкин начертил план создания своего, отзывается, может быть, чтение «Гяура». Пушкин вслед за Байроном вполне реализовал характер эпохи, требования романтической свободы воображения и чувства. Они предписывают избегать «математической» прямолинейности предметов, опускать подробности, показывать героев в решительные минуты, «результаты» их действия.

После эпически-повествовательной, несколько растянутой, изобилующей подробностями в описаниях первой поэмы «-Руслан и Людмила» Пушкин резко меняет форму и принципы раскрытия героев в своих «южных», «байронических» поэмах. Вяземский и другие современные Пушкину критики, затем Вяч. Иванов в одной из своих статей о Пушкине и, наконец, академически обстоятельно в наше время В.М. Жирмунский указали на «канон» «байронических» поэм, особенно в сюжетосложении и композиции: «вершинность», «отрывочность», «недосказанность». Именно эти приемы мы и встречаем в «южных» поэмах Пушкина. Форма воспринята Пушкиным целиком, А как быть с «байроническим» содержанием?

Пушкин брал «байронического» героя из «восточных» поэм лишь только как отправное начало для того, чтобы всем ходом повествования вынести этому герою определенный приговор, развенчать его, тогда как у Байрона – неизменная установка преподнести своего героя в ореоле, создать ему апофеоз, противопоставить его цельность и величие никчемным людям так называемого цивилизованного мира.

Жирмунский отмечает и стилевые различия между поэтами, преобладание у Пушкина «предметного, живописного задания над эмоционально-лирическим». «В поэмах Байрона больше патетической, лирической эмоциональности, затмевающей конкретные очертания предметов».

В этом смысле романтик Пушкин стремится к преобладанию байронического романтизма в принципе. Со смертью Байрона отошла пора тех самых верований и надежд, которые Пушкин критически оценивал у своих друзей-декабристов. В греческом вопросе Байрону не хватало трезвости увидеть положение вещей в реальном свете. Пушкин же писал Вяземскому: «...Греция мне огадила. О судьбе греков позволено рассуждать, как и о судьбе моей братьи – негров, можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого. Но чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией – это непростительное ребячество».

Пушкин аналитически относится к своим героям и здраво судит об основе их поведения. В Пленнике явно есть та «преждевременная старость души», о которой Пушкин писал кишиневскому другу А.М. Горчакову. В этом смысле Пушкин говорит о самом себе, что «не годится в герои романтической поэмы», несмотря на некоторую биографичность, заложенную в Пленнике. Пушкин не добровольно погнался за «призраком свободы», на Кавказе он оказался скорее как ссыльный. Пленник явно не заслуживает той жертвенности, на которую обрекает себя Черкешенка. Она, полюбив русского, изменяет вере, обычаям отцов. Пленник же равнодушен к ее гибели, обнаруживая тем неискоренимое себялюбие.

В «Бахчисарайском фонтане» есть попытка живописать страсти, в поэме много драматического. Но увлечение хана Гирея пленной христианкой носит мелодраматический характер: даже в роковых сечах его преследует образ Марии, и, оставаясь наедине, он «горючи слезы льет рекой». Читателя не волнуют те жертвы, которые приносит хан Гирей. Подлинный драматизм целиком поглощается взаимоотношениями Марии и Заремы.

Снова на магистраль в познании души современного молодого человека Пушкин выходит с поэмой «Цыганы», дописанной уже в Михайловском. Глубже раскрыты причины бегства Алеко из «неволи душных городов» к цыганам, именно он попадает в драматическую ситуацию, убивает из ревности свою возлюбленную. Приговор ему выносит старик-цыган, отец Земфиры: «Ты для себя лишь хочешь воли». Табор снимается и оставляет Алеко в одиночестве.

Слова в эпилоге: «И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет» – имеют двойственный характер. Исчерпывается возможность дальнейших поисков Алеко свободы среди диких народов, в условиях их безыскусственной жизни. От себя никуда не уйдешь. Именно Алеко принес в цыганский табор «страсти роковые». Продолжения поэмы в прежнем виде не могло быть. Если от судеб нигде нет защиты, остается лишь один выход для Алеко: вернуться в ту самую «неволю душных городов» и начать борьбу с теми «законами», которые формируют такие эгоцентричные характеры и объясняют способы выживания в привычной общественной среде. Все вместе взятое начало победу реализма в пушкинском мышлении, побуждало продолжать «роман в стихах» «Евгений Онегин», который начат был еще в Кишиневе в мае 1823 года. Образ героя романа явно находился в преемственной связи с образами Пленника и Алеко. Сам Байрон двигался тоже в сторону реализма в «Дон Жуане» и других произведениях. Пафос его «восточных» поэм оказывался пройденной ступенью.

Преодолению политического романтизма способствовал пережитый Пушкиным в 1823-1824 годах кризис мировоззрения. Кризис отразился в стихотворениях «Кто, волны, вас остановил?» (недоработанный набросок), «Свободы сеятель пустынный», в котором есть такие мрачные строки:

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Одна за другой потерпели поражение революции в Европе: в Италии, Испании, Греции и других странах. Реакция торжествовала. Россия Александра I становится в центре ее. Кризис Пушкина выражен и в стихотворении «Недвижный страж дремал на царственном пороге». Здесь речь о «владыке севера», перед которым в Европе «под ярем склонились все главы», «всё молча ждет удара».

Пушкин изверился в современном либерализме, в громких фразах относительно скорого пришествия свободы, что сам же только что воспевал и за что пострадал. В исторические иллюзии и аналогии, которыми подогревали свой оптимизм декабристы, в мир цельных характеров и их героических дерзаний, встреченных в поэмах Байрона, Пушкин вглядывался критически. Он начинал более трезво судить о всех политических событиях, искать новые источники для своего оптимизма, ибо кризис мировоззрения еще не означал полной потери веры в будущее России и человечества.

Наступил совсем новый период в жизни и творчестве Пушкина: Михайловское. Поэт провел здесь «два года незаметных», по строгому расчету чуть больше – с 6 августа 1824 по 4 сентября 1826 года.

Хотя это была новая ссылка, из службы Пушкин был исключен как неблагонадежный, с отцом поссорился, жил в отрыве от друзей, от бурной столичной литературной жизни, тем не менее следует считать весь этот период весьма благоприятным для творчества. Жизнь текла без стычек со случайными людьми, без дуэлей. Книги он находил в богатой библиотеке соседнего Тригорского, в котором жили образованные и дружески расположенные к поэту люди. Книги присылал брат из Петербурга. Поэта посетили три лицейских товарища – Пущин, Дельвиг, Горчаков. Собирались приехать Рылеев и Бестужев. Пушкин тесно сдружился с Языковым. Велась деятельная переписка с ними, а также с Вяземским и Жуковским. Еще были две примечательные черты в этой жизни: возможность полной творческой сосредоточенности, без пустой траты времени, и полная погруженность в русский национальный опыт, впечатления от которого Пушкин лишь слегка почерпнул в детстве, до поступления в лицей. Сама логика духовного кризиса, пережитого на юге, требовала изучения русской, в том числе и народной, жизни,, повседневности и исторического прошлого, народного самосознания, как оно выразилось в песнях, повериях. Пушкин писал в это время, что силы его окрепли, он возмужал и может «творить».

Не псковское захолустье (это, конечно, само собой), не узкий мирок преходящих сердечных увлечений, а возможность сосредоточенно наблюдать типы русских людей, предания старины (а Псковщина была полна ими), подлинную реальность обогатили Пушкина. Сельские наблюдения ранних лет объединялись с наблюдениями зрелого мужа. И здесь поднадзорный Пушкин не отрывался от декабризма. И.И. Пущин, приехавший к нему в январе 1825 года, доверительно сообщил, что заговор в России существует, и он, Пущин, принадлежит к нему. Это сообщение освещало всю широту прежних связей Пушкина и наблюдений: и арест В.Ф. Раевского, и споры в Каменке. Пушкин живет ожиданиями решающих событий, чувствует себя причастным к ним. А когда «бунт» 14 декабря разразился, он решил было отправиться в Петербург. И это при всем том, что он уже давно проницательно судил о движении декабристов, видел его обреченность.

Дистанция между ним и его друзьями обрисовывалась в спорах. С Дельвигом шел спор о значении Державина. Дельвиг все еще благоговел перед ним, а Пушкин доказывал полную его устарелость, тем более не мог принять «приподымания» его как поэта и гражданина в Думах Рылеева. Пушкин привез в Михайловское список «Горя от ума». Комедия была прочитана (по-видимому, вслух самим Пушкиным). Пущин, распространявший запрещенную цензурой комедию, вероятно, был в восторге от образа Чацкого, бойца, обличителя, самого нужного героя для их поколения. Может быть, спор произошел под живым впечатлением. Во всяком случае, в ближайшем по времени письме к А.А. Бестужеву Пушкин говорит о том, что Пущин, отправлявшийся в Петербург, передаст подробнее суждения Михайловского «затворника» о знаменитой комедии. Но Пушкин тут же вкратце высказывает свои суждения Бестужеву. Высоко оценивая создание Грибоедова в целом, Пушкин весьма критически отзывается о Чацком, который набрался ума от самого Грибоедова, а сам плохо разбирался в людях.

В конце 1824 года, по прочтении IX и XI томов «Истории...» Карамзина, Пушкина осенила мысль написать историческую драму из эпохи «Смутного времени» – «Борис Годунов». Он работал втайне и именно в эти минуты чувствовал, что достиг «полного развития».

Выход из «духовного кризиса» Пушкин искал в полном погружении в народную жизнь, в ее вековую мудрость. Его восхищали сказки, рассказываемые няней Ариной Родионовной. О чем-то же говорит русская история? Откуда и как появился Степан Разин – ослепительно яркая личность, которого боготворит народ вот уже два века? А Пугачев? Он тоже уже интересует Пушкина. Что означает «заунывная» песнь ямщика? Какая дума в ней сокрыта? А праздничная толпа на ярмарке, у Святогорского монастыря? Ведь такое было здесь и сто, и двести, и триста лет тому назад. Как народ выжил? Где берет силы? А ведь в этих местах господствовали и насильничали не только свои бояре, но и польские, и литовские паны. Здесь, у городища Воронин, некогда стоял с войском Стефан Баторий и лилась кровь. И Псков, с его стенами и куполами, не всегда принадлежал Московии, а присоединен великим князем в 1510 году. Так что же такое царь и народ? Кто и когда бывает прав и неправ? Не в Неаполе и Испании, не в Греции и Молдавии ищет Пушкин вопросы и на них ответы. Не плутарховы герои ему нужны, а те, которых послала русская история, и в формах русских, без декламаций и подчеркнутой героичности. Русская мудрость запрятана в буднях, – ее надо изучать и возводить в поэзию. Словом, значение двухлетнего периода пребывания в Михайловском – в переходе Пушкина от романтизма к реализму, даже более емкому, аналитически познавательному, чем реализм в баснях Крылова, строившийся на аллегориях, более емкому, чем в комедии Грибоедова, где в резком контрасте сталкивались ум и неразумие обнаженно публицистически.

Как всегда у Пушкина, в новом периоде остаются отголоски старого. Стихотворение «Арион» – знак преданности декабристским настроениям: «Я гимны прежние пою...» Но гимны пелись уже иначе. Без агитационных интонаций, без изложения определенной программы. Мотивы поэтической пригодности, целесообразности своей жизни Пушкин выражает в цикле «Подражания Корану» (1824) и в «Пророке» (1826). Пушкин раздумывает о предназначении поэта-пророка, о его способности волновать умы, «глаголом жечь сердца людей». «Подражания Корану» – не внешний повод для пророческих высказываний. Пушкин старается вникнуть в. дух, колорит этой «небесной книги», передать особенности восточной эмоциональной речи (Пушкин пользовался французским переводом Корана). Пушкин отныне руководствуется убеждением: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу». Пушкина привлекают древние священные библейские мотивы («В крови горит огонь желанья»), обычаи и настроения русских людей – «Зимний вечер» («Буря мглою небо кроет»).

Начисто изгоняется романтизм из области представлений о характере поэтического труда, соотношение словесности и торговли. «Разговор Книгопродавца с Поэтом» (1824) содержит новые правила, которыми отныне руководствуется Пушкин-поэт: «Не продается вдохновенье, / Но можно рукопись продать». Таков «цинизм вещей» в современном мире. И только таким компромиссом можно спасти «священное искусство» от меркантилизма и диктата. Искусство становится не божественным наитием, как у романтиков, а профессией, ремеслом, средством к существованию. Это – самая современная форма независимости искусства.

В любовной лирике совершенно исчезает античный пантеон и эротический элемент. Здесь Пушкин выступает как философ: его интересует общечеловеческое содержание в одном из сильнейших и вечных чувств: «Я помню чудное мгновенье...»

Он записывает сказки и песни не только Арины Родионовны, но и псковской округи. Эту тетрадь он дарит собирателю русских песен П.В. Киреевскому и говорит, что в ней есть одна, им самим сочиненная. Киреевский, знаток предмета, не смог отличить песню, сочиненную Пушкиным, от песен, записанных им из уст народа. Услышанное в народных песнях «разгулье удалое» Пушкин по-своему реализовал в трех песнях о Стеньке Разине, из которых одна сочинена им. Опубликовать их в свое время было невозможно и они Дошли до нас в копиях М.П. Погодина. Мелодика их воспроизводит народно-песенный размер. Пушкин много экспериментирует в этот период, черпает из народных источников, но он умеет и пересказывать их «народным складом», и «истолковывать с народной точки зрения».

Экспериментальными оказались и «роман в стихах» «Евгений Онегин», и историческая драма «Борис Годунов».

Что такое «онегинская строфа», состоящая из четырнадцати стихов, с особой рифмовкой? Каждая строфа имеет свой римский номер.

Это же не что иное, как «канон» «байронической» поэмы: «отрывочность», «кульминационность» и «загадочность». Каждая строфа – квадратик, в смысловом и ритмическом отношениях замкнутое целое. То, о чем говорится в строфе, представляет собой некую тему, определенное содержание, взятое в высшем своем напряжении, которое резюмируется в самых ударных, последних 13-м и 14-м стихах, парно рифмующихся, чаще всего представляющих собой остроумный каламбур. Первые восемь стихов – обычно заявка на тему, ее экспозиция, последующие четыре – развитие темы до высшего напряжения, и в самом конце, как мы уже сказали, – сильное резюме. Это можно проверить на каждой строфе. Первая кончается словами: «Вздыхать и думать про себя, / Когда же черт возьмет тебя!»

А перед этим – спокойное экспозиционное начало: «Мой дядя самых честных правил...», потом рассказывается о мытарствах с больным: «Ему подушки поправлять, / Печально подносить лекарство» – это и есть разгон-нагнетание.

Или возьмем строфы XXIV и XXV, где говорится о том, что «Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей». Приводится пример спора Руссо с Гримом, который посмел «чистить ногти перед ним». Но Пушкин сам в жизни носил длинные ногти и был умным человеком, поэтому он не на стороне Руссо и строфу заканчивает блестящим каламбуром: «Защитник вольности и прав / В сем случае совсем неправ».

Так можно просматривать строфу за строфой и по экспрессивным концовкам припоминать, о чем идет речь в каждой строфе.

Многие строфы погибли при окончательной отделке романа, но Пушкин, создавая энциклопедическую мозаику жизни, сохранял номера пропущенных строф не из какого-либо тщеславия, а из соображений композиции: поэт этими пропусками намекал на бесконечное богатство рисуемых им картин жизни или психологических состояний героев и его самого, не умещающихся в произведении. Таким же способом он передает напряжение, в котором оставляет Татьяну и Онегина в саду, после ее письма к нему и перед проповедью, им заготовленной. Это происходит в конце третьей главы. Но Пушкин слагает с себя обязанность рассказать тут же, в чем состояла проповедь Онегина: «И как огнем обожжена, / Остановилася она».

Заинтригованный читатель лихорадочно переходит к чтению четвертой главы, надеясь сразу же получить описание важной сцены. Ничего подобного. Пушкин выставляет шесть номеров пропущенных строф и только с седьмой начинается текст. Но какой? Совсем не о героях, встретившихся в саду, а с отдаленных рассуждений на тему: «Чем меньше женщину мы любим, / Тем легче нравимся мы ей», как бы подготавливающей нас к холодной проповеди Онегина. Игривые и несколько циничные мысли о женщине – это философия жизни самого Онегина («Так точно думал мой Евгений»). Но свои донжуанские, привычные рассуждения Онегин отбрасывает из уважения к Татьяне и поступает благородно, объясняясь искренне. Отказывая ей во взаимности, он, однако, письмом ее «живо тронут был» и признается, что любит ее «...любовью брата / И, может быть, еще нежней». И мог бы на ней жениться (а в черновиках и женится). Но именно сейчас он не чувствует в себе способности нести «узы Гименея» и предпочитает остаться свободным. Как видим, пропущенные строфы несут содержательные функции и зрительно оформляют рваную композицию романа. Это и есть «байронический канон» – «отрывочность», «кульминационность». Пушкин блестяще владел искусством «не договаривать», чтобы заинтриговать читателя и воспитывать в нем уважение к собственной догадливости. (Кроме банальных случаев: «Читатель ждет уж рифмы розы;/На вот, возьми ее скорей!»)

По байроническому «канону» будут построены и клеточки-сцены в «Борисе Годунове», каждая как бы «онегинская строфа» по смыслу и ритму. И еще более это заметно в «Домике в Коломне» (при всем том, что здесь рифмовка по октавам из восьми стихов). Видно это строение и в клеточках «Маленьких трагедий», «отрывочность», «кульминационность». Кажется, это же строение есть и в прозе «Капитанской дочки»: и там главы-клеточки, со своими законченными темами и смысловыми «выстрелами» в конце...

Что же является содержанием романа «Евгений Онегин»? Каковы его главные герои? Остановимся на вопросах нерешенных и на неверно решаемых.

Формула Белинского, что перед нами не просто роман, а «энциклопедия русской жизни», не должна нас ослеплять. Как ни широк и исторический и бытовой фон в романе: показаны обе столицы – Москва и Петербург, элитарная, мыслящая часть дворянства и основная, косная провинциальная часть, разные поколения людей (старики Ларины и их дочери, Онегин и его родня – отец, дядя) – все же роман, как и полагается настоящему роману, имеет главным своим содержанием любовь: Татьяна и Онегин, – Ленский и Ольга. Фабульный каркас романа образуют два письма: сначала Татьяны к Онегину, затем Онегина к Татьяне, две проповеди в ответ: сначала Онегина Татьяне в саду, затем Татьяны Онегину у себя в доме. Каждый из центральных героев спроектирован на европейскую литературную родословную: Татьяна – на героинь знаменитых романов, где главным содержанием также является любовь. Она воображалась «Кларисой, Юлией, Дельфиной», то есть героинями романов «Клариса Гарлов» Ричардсона, «Новая Элоиза» Руссо и «Дельфина» мадам де Сталь. Онегин спроецирован на «Чайльд-Гарольда» Байрона, «Мельмота-скитальца» Мэтьюрина, «Жана Сбогара» Ш. Нодье и других. Все бесчисленные побочные темы сфокусированы на центральных героях «Евгения Онегина», и в каждой из них мы чувствуем зародыши тем будущих романов русской литературы.

Укоренилось мнение в пушкиноведении, что «Онегин» первоначально задуман как сатирический роман, но рубеж 1825 года наложил особый отпечаток на отношение автора к своему герою. Отношение стало более снисходительным и осердеченным, при последней встрече с Татьяной Онегин возрождается к новой жизни под влиянием охватывающего его чувства искренней любви к Татьяне, светской женщине, достоинства которой он хорошо знал. Его пламенное чувство оценивается именно как возрождение, которое, возможно, поведет его очень далеко, и тут вспоминается десятая глава, с ее крамольными характеристиками Александра I и заговорщиков-декабристов, к которым Онегин якобы способен прийти. Особенно много преувеличений на этот счет допускал Г.А. Гуковский и, наряду с ним, вслед за ним, почти все пушкинисты. Но перед нами – не что иное, как цепь произвольных натяжек, превратных толкований некоторых суждений Пушкина о своем герое. А.А. Бестужев требовал от Пушкина именно сатиры, резкого столкновения Онегина с обществом, то есть повторения ситуации, в которую попал Чацкий. Но Пушкин отвечал: где же у меня сатира? Если б я ее коснулся, у меня затрещала бы набережная Петропавловской крепости. Это высказывание толкуется так, словно Пушкин и хотел бы дать ход в романе сатире и что он способен на сатиру огромной разрушительной силы, да вот не получилось или не захотел. Если же понимать сатиру в области авторского отношения к герою, то ее очень много в форме иронии, с какой Пушкин его подает. А суть дела в том, что Пушкин и не собирался писать сатиру ни на общество, ни на героя. С самого начала роман задуман как верная картина общества, показывающая диалектику довольно противоречивых отношений героя со средой: он – выше общества и насмехается над ним, и в то же время – целиком продукт общества, подвержен всем его предрассудкам. У Онегина есть порывы к делу: он переводит своих крестьян с барщины на оброк, готов порвать с пошлостью общества и родных, рисует карикатуры на них, оберегает свою свободу для чего-то, даже сознавая, что Татьяна вполне заслуживает его чувств («Невесты не искал иной»). Но, раскрывая в Онегине то, что его несколько роднит с Чацким, Пушкин показывает и то, что делает его несовместимым с ним и «рад заметить разность / Между Онегиным и мной». Онегин с самого начала задуман как новый, противоречивый герой, в духе «странного человека» Батюшкова.

Конечно, катастрофа 1825 года во многом перестраивала мышление Пушкина, и понесенные потери заставляли не столь иронически относиться к герою в последних главах романа, написанных после И декабря. Но эти изменения едва уловимы и не разрушают цельности романа в обрисовке героя. Это скорее чисто логическое, предположительное заключение пушкинистов. Между тем вспомним, что главные споры по поводу романа разгорелись в связи с выходом в свет первой его главы. Все остальные главы воспринимались спокойно, если не считать булгаринских выпадов против седьмой главы и «исписавшегося» Пушкина. Именно в первой главе мы найдем все решающие характеристики Онегина со стороны автора, и то, за что можно героя похвалить, и то, за что должно порицать: «Онегин, добрый мой приятель», «Томила жизнь обоих нас», «Я был озлоблен, он угрюм».

Декабристы не понимали простоты и величия замысла Пушкина, отказа от героического типа современника и предпочтения ему «доброго малого», «как ты, да я, как целый свет». Пушкин показывает, как может оказаться лишним умный человек среди глупцов, а этих большинство. Тут еще есть элемент Чацкого. Но Пушкин показывает «лишнего человека» как ничегонеделателя, несущего в себе, как скажут позднее, «обломовские» черты. И такое открытие €ылв не менее ценным, чем открытие активного Чацкого. Больше того, меланхолическая пассивность будет все возрастать в «лишнем человеке» и получит яркое изображение в последующих русских романах, Тургенева в особенности. Все эти тенденции уже заключались в первой главе «Евгения Онегина».

Глубже, чем кто-либо из критиков и писателей, постиг сущность образа Татьяны Достоевский в знаменитой своей речи на открытии памятника Пушкину в Москве: «...Это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы... Это положительный тип, а не отрицательный, это тип положительной красоты, это апофеоза русской женщины, и ей предназначил поэт высказать мысль поэмы в знаменитой сцене последней встречи Татьяны с Онегиным. Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже и не повторялся в нашей художественной литературе...»

Что касается возрождения Онегина под влиянием любви, то здесь наговорено много риторики. Татьяна победила, она зорко усмотрела именно то, что предрекает сам Онегин в письме к ней: «затеи хитрости презренной», «соблазнительную честь», волокитство за знатной «законодательницей зал»:

Как с вашим сердцем и умом

Быть чувства мелкого рабом!

Суесловны и доводы относительно Татьяны как «истинно русской женщины», которая непременно пошла бы за декабристом в Сибирь. Скажем так: Татьяна-то пошла бы, но все дело в том, что Онегин не декабрист.

Что такое десятая глава? Семнадцать незавершенных строф эпиграмматического свойства об эпохе, когда созревал заговор, о царе и бунтовщиках. Была ли глава написана целиком? Как бы вел себя Онегин среди заговорщиков? Он, привыкший «равно зевать» «средь модных и старинных зал», мог бы сладко зевнуть и на сборищах «у беспокойного Никиты, у осторожного Ильи» (то есть у Н.М. Муравьева и у И.А. Долгорукова). Несомненно, стихи из десятой главы, зашифрованные Пушкиным и расшифрованные в наше время, – самые острые, которые надо было скрывать. Все остальное в главе, если она и была написана, менее остро. Пушкин не оставил предупреждений, что его роман и герой могут быть правильно поняты только с учетом X главы. Вряд ли он ее целиком написал. Знаменитая пометка на обороте листа повести «Выстрел»: «Сожжена X глава 19 октября 1830 года», – то есть в день лицея, в Болдине, означает не больше того, что сожжена черновая часть главы. Оставшиеся свидетельства со стороны Вяземского, А. Тургенева о чтении Пушкиным им X главы и цитаты из нее, приводимые в письмах, все приходятся на дошедшие до нас расшифрованные семнадцать строф. X глава, в сущности, выброшена самим Пушкиным из состава романа так же, как были выброшены «Дневник» и «Странствования» Онегина; они ничего нового не прибавляли к характеристике героя. Взыскательный художник отбрасывал все ненужное. Ему важно сохранить двойственность Онегина, не выпрямлять его по декабристским рецептам. Образ был грандиозным новым словом в литературе о судьбе, о возможностях дворянского «лучшего человека», общественная активность которого быстро начинала блекнуть.

Онегин – антиромантичен по отношению к Жуковскому. В духе этого романтизма создан образ Ленского («меж ними все рождало споры»). Онегин противостоит и романтическим схемам декабристов, не обличитель, не «гражданин», боящийся запачкать свой высокий сан связями с обществом. Но это и не прежний пушкинский, экзотический, «байронический» герой, который по принципиальным соображениям бежал из столицы на лоно естественной природы. В деревню его привели чисто прозаические причины: смерть дяди, получение наследства. От прежних героев остался некоторый налет, «эгоцентризм»: он «для себя лишь хочет воли». Зачем она ему нужна, он не знает, но потерять ее не хочет. Потом она – «постылая свобода». В этом высокая оправдательная причина его отказа на искреннее признание Татьяны. Его отношение к героине существенно отличается от отношения Пленника к Черкешенке и Алеко к Земфире.

Пушкин, в отличие от Ричардсона, Руссо, де Сталь, убрал все внешние причины, которые могли бы помешать соединению героя я героини. Здесь нет нравственного несоответствия, наблюдаемого в отношениях между Кларисой и Лавласом, социального неравенства,оказывающегося роковым рубежом в отношениях между Сен-Пре и Жюли, расхождения в общественно-социальных убеждениях, делающих невозможным соединение республиканки Дельфины и роялиста Мондевилля. У Пушкина и Онегин – дворянин, и Татьяна – дворянка. Вера у них – одна, образование имеет сходные черты. Оба они – избранные натуры, «белые вороны» в стае, резко выделяющиеся из окружающего общества. «Отец понять его не мог», «Меня никто не понимает». Оба как бы ждут друг друга. Тем не менее их счастье невозможно. Духовное развитие Татьяны опирается на знаменитые сочинения, которыми увлекалось прежнее поколение, но поверхностно. Мать Татьяны только слыхала о Грандисоне (герое другого романа Ричардсона – «История сэра Грандисона»), Татьяна живет духом этой великой эмансипаторской литературы. Позднее, в отсутствие Онегина, она посетит его усадьбу и проведет некоторое время в его библиотеке, ознакомится с новыми книгами, которые он читал (Байрон, Констан и др.) и лучше поймет характер своего героя. Потом, в замужестве, в Петербурге она научится хорошо разбираться в людях, обычаях и предписаниях высшего света, в условиях которого воспитан Онегин. И тут «загадка разрешилась»: новое его появление на петербургских паркетах уже не производит на нее ошеломляющего впечатления. Она собой овладела, а он – нет.

Много сказано учеными о цельности образа Татьяны, русском ее характере. Но не забудем: Татьяна-барышня с трудом изъясняется на родном языке. Свое письмо к Онегину она пишет по-французски. То, что она первой написала письмо возлюбленному, было таким нарушением домостроя, что роднило ее с несколько эксцентричной англичанкой Кларисой. Конечно, набожность Татьяны, приверженность русским народным обычаям, суевериям и гаданиям прибавляет ей рускостн, но и закабаляет ее духовно, приближает к Светлане Жуковского, к ее романтизму. С этой стороны Татьяна гораздо ближе к Ленскому, чем к Онегину, ближе, может быть, к добряку своему отцу, но не к матери и младшей сестре Ольге. Конечно, в духе наметившейся русской цельности выпадает ей судьба быть вывезенной на ярмарку невест и отданной за важного генерала, которого она вовсе не знала. И живет она с ним без любви, хотя и уважает (опять чисто русская черта) за то, что он имеет заслуги и «в сраженьях изувечен», и жалеет. «Жаление» – весьма в характере русской женщины. (Как и в простом народе, и у Наташи Ростовой в «Войне и мире».) Но все вместе взвесив, можно ли сказать о нерушимой цельности образа Татьяны, в отличие от «космополита» Онегина? Пушкин любит Татьяну: она для него – идеал, но он ее не идеализирует. Этот образ проходит сложную эволюцию, интегрирует в себе разные стихии, то французское, что в ней есть, не отрывает ее от родной почвы, а духовно просветляет, помогает оторваться от всего косного, мертвящего, банального (какова, например, не задумывающаяся над смыслом жизни ее сестра Ольга, которая не стоила жертв Ленского и быстро забыла его). В разговоре Татьяны с няней о сердечных делах по сути встретились XIX и XVII века русской жизни. И дело не в том, что Татьяна – госпожа, а няня – крепостная. Это женщины разных веков, разных верований и привычек. Но сделавшись такой величественно-спокойной, примерной русской женой заслуженного русского генерала, Татьяна в конце романа снова поступает как книжная, идеальная дева, признаваясь Онегину, что любит его по-своему и вспоминает как о лучшей поре своей жизни сельское уединение и первую встречу с ним. И все же русское начало снова побеждает: «Но я другому отдана; / Я буду век ему верна». Здесь не просто суетные опасения за свою добродетель, за что укорял Татьяну Белинский, она умом и сердцем хорошо поняла Онегина, именно его суетность. Ведь он не предлагал ей брака, он далек от серьезных решений. Светское волокитство оскорбляет ее вдвойне, потому что идет именно от него и затрагивает ее.

Если угодно, ее муж, как выясняется, – приятель Онегина. Это делает еще более кощунственными ухаживания за его женой, и, наверное, он духовно уступает Онегину, и все же он человек каких-то реальных заслуг, недаром его «ласкает двор». «Мосье Онегин, в каких битвах сражались вы, где ваши раны?» Скитаясь по свету, «без цели, без трудов», Онегин дожил до 26 годов. Драгоценная свобода была истрачена по пустякам, и появление Онегина в Петербурге – замкнутый роковой круг его жизни. Весь свет для него клином сошелся на Татьяне, замужней женщине.

В «энциклопедии русской жизни» не хватает многих «томов»: нет купечества, духовенства, студенчества, мельком упоминается провинциальное дворянство, крестьянство, слуги и пр. И тем не менее «Евгений Онегин» – самый густонаселенный роман всей русской литературы, именно к нему применимо определение «энциклопедия», начавшее прилагаться к месту и не к месту в характеристике других толстых романов. И дело не в том, что за «Онегиным» остается право первой «энциклопедии». Роман и поистине ставит своей целью передать беспредельное дыхание национальной жизни. Нигде она так функционально не нужна, как в этом романе в стихах. Тут значительную роль играют не только действующие лица, главные и неглавные, лишь упоминаемые, но и лирические отступления от сюжета, исповеди самого автора, преисполненного чувства национального самосознания («Москва, как много в этом звуке...»), и выходы в тьму обычаев, в сферу своих отношений к героям, которые являются современниками его, друзьями («Онегин, добрый мой приятель», «Татьяна милая моя»), своих раздумий, решений, признаний. Замужество Татьяны – для него полная неожиданность. Таково свойство реалистических образов, обретающих свою спонтанную манеру поведения, как «вторую природу»... В романтизме это совершенно невозможно. Там «мир иной» создает сам автор. Герои его – рупоры его идей. Лирические отступления углубляют и расширяют границы повествования. Каждый пятый стих, по общему приблизительному подсчету, приходится на лирические отступления, и это не размывает роман, а придает ему широкое дыхание, чисто русское величие. Воспеты все времена года, сезоны, просторы, природа, народ. Пушкин демонстрировал могущество открытого им художественного метода реализма как основы расцвета национального искусства.

Новый художественный метод Пушкин блестяще применил и в исторической драме «Борис Годунов».

Выбрать эпоху «Смутного времени» – ярчайший пример народной самодеятельности – Пушкина-реалиста вдохновил Карамзин.

XVII век. Трон опустел, а Россия и русский народ выжили. Царствование Бориса Годунова давало поводы для всестороннего обсуждения природы и сущности царской власти, исторических деятелей в соотнесении с судьбами страны и народа. Борис – «избранный» царь, не Рюрикович. Последним Рюриковичем был умерший в 1598 году Федор Иоаннович. Какие причины выдвинули царя Бориса на престол и каковы причины, погубившие его? То же самое повторилось и в судьбе Самозванца. На первый план Пушкин ставит «мнение народное», которое определяет судьбы земных владык. Оно действует как объективная сила: тут уже не имеют решающего значения, насколько лично умны Годунов и Самозванец, насколько поддержала Годунова челядь, вышедшая из «опричнины», а Самозванца – польская шляхта и католические иезуиты.

Новым оказался и жанр драмы для Пушкина. Он изучает опыт Шекспира. Его привлекает шекспировское «вольное и широкое изображение характеров», «свобода плана», искусство передачи «истинных страстей», «правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах». Пушкин сформулировал важнейшие законы реалистического творчества. Какой схематичной казалась ему теперь французская драматургия! «У Мольера Скупой скуп, и только. У Шекспира Шайлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен».

В своем историзме Пушкин опирается на Карамзина, но многое добавляет, объединяет, отбрасывает, привлекает другие источники, например «Сказание» Авраамия Палицына об осаде Троице-Сергиевого монастыря польскими интервентами и о мужественном сопротивлении русских. Огромные трудности вставали перед автором. Пушкин вчитывался в летописи, в примечания Карамзина, брал более колоритные выражения для своего произведения, передавал их Другим лицам из соображений художественной целесообразности. Монологи игумена написаны в речевой манере священника соседней Воронической церкви, с которым Пушкин был знаком. Озорной раешник в устах Варлаама заимствован у настоятеля Святогорского монастыря Ионы. Но проблема языка в историческом повествовании – не простое перенесение во всей натуре языка летописей или грубого просторечия. Нужно найти подлинно художественную, среднюю согласительную линию, чтобы и колорит передать, и современный читатель или зритель все мог понять. Пушкин вносил поправки, облегчал тяжелый древний синтаксис, делал более ясными значения слов и оборотов.

Анализируя «Годунова», пушкинисты допускают многие натяжки, некоторые из них стали аксиоматическими и вошли в школьное преподавание. Например, понятие «мнение народное». Оно – действительно решающая сила. Из двадцати трех сцен трагедии царь участвует только в шести, Самозванцу отводится девять. Начинается трагедия без Годунова и кончается без него. И начинается не с Самозванца и завершается без него. Между тем, о важности народного мнения говорят уже в первой сцене Воротынский и Шуйский. Они договариваются «народ искусно волновать». Народ в это время ушел за патриархом к Новодевичьему монастырю, где должны произойти всенародные выборы Бориса на царство. Народ сам высказывает свое мнение, иногда его мнением овладевают борющиеся боярские группировки, сторонники Бориса или Самозванца. Да, все это так. Принижать значение «мнения народного» нельзя. Открытие его роли в исторических событиях – важнейшая заслуга Пушкина как мыслителя и художника.

Функция народа – решающая. Но каково его, так сказать, содержание? Какова качественная характеристика? Некоторые ученые пытаются «мнению народному» придать политический оттенок. Г.А. Гуковский, например, говорил, что сама мысль о царской власти народу ненавистна. Но из текста трагедии этого не видно. И гораздо позднее, при Разине и Пугачеве, народ будет жить иллюзиями, мыслями о «добром» царе, которого надо посадить на трон вместо плохого. Отсюда – и бесконечные самозванцы. Или, например, Д.Д. Благой утверждал, что убийство Годуновым царевича Дмитрия играет в сущности второстепенную роль среди причин, обусловивших собственную гибель Годунова. Но все это – перед нами натяжки. Монолог Бориса о «мальчиках кровавых в глазах», о «жалкой» участи того, «в ком совесть нечиста», сам говорит за себя. Или ученые утверждают, что «божий суд» не играет в трагедии никакой роли. Вспомним слова Отрепьева о Годунове: «И не уйдешь ты от суда мирского, / Как не уйдешь от божьего суда». Конъюнктурщина заставляла некоторых ученых признавать только значение суда мирского. Но «суд мирской» и «суд божий» не исключают друг друга в «Борисе Годунове». Они соединяются в «суд народный», суд истории. Много обид накопилось в народе против Бориса. Но больше всего народ не может простить ему крови младенца, через которую он переступил. Безнравствен нечестный путь восшествия на престол. По этой же причине «народ безмолвствует», как неизбежная Немезида, предопределяющая гибель Самозванца, когда по его приказу или ему в угоду проливается кровь другого младенца – сына умершего Бориса Годунова. (Дочь Ксения спаслась и выдержала вместе с народом осаду Троице-Сергиевого монастыря.) Пушкин наделяет «мнение народное» нормами мирской и христианской этики людей XVI-XVII веков.

Весьма навязчиво обыгрывают исследователи тему Юрьева дня, желая с этой стороны снова придать остро социальное значение «мнению народному». Юрьев день в календаре приходился на последнюю неделю октября, когда полевые работы заканчивались и крестьяне могли менять своих хозяев, на которых работали и у которых арендовали землю. Отмена Юрьева дня при Иване Грозном, подтвержденная при Годунове, давала начало закрепощению крестьян. Конечно, народ мечтал о возвращении Юрьева дня. Но можно ли сказать, что в драме эта тема главная и впрямь занимает умы народа? Нет, о Юрьеве дне здесь сказано вскользь, предположительно; если бы Самозванец, чтобы переманить народ на свою сторону, пообещал бы народу вернуть этот день. Но Самозванец не догадывается сделать это. Хотя и есть в драме многие мотивы недовольства царем: его суровость, повсеместный голод, – но все-таки социальные мотивы не на первом плане. Движет драмой кровь царевича Димитрия. В этом грехе Годунова – истоки ненависти к нему народа.

Знаменитая итоговая ремарка «народ безмолвствует» появилась в трагедии не сразу и это не художественный вымысел Пушкина.

Цензура, разумеется, никогда не вдохновляла гения. Беловой список трагедии, датированный 7 ноября 1825 года, заканчивался возгласом народа: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!» Новое окончание трагедии со знаменитыми словами «народ безмолвствует» приписано после 14 декабря, и оттого смысл трагедии чрезвычайно углубился. Ведь до этого был параллелизм с двукратным приветствием народом своих царей: сначала Бориса, потом Лжедимитрия. Это означало, что народ ничему не научился за все прошедшее время. Народу тогда не хватало мудрости и мужества хотя бы неучастием и молчанием сказать «нет!» Борису-узурпатору. А затем в случае с Лжедимитрием народ во всем разобрался трезво. По отношению к Годунову народ прозревал постепенно, а по отношению к Самозванцу – мгновенно.

Николай I, личный цензор Пушкина, не пропускал трагедию ни в печать, ни на сцену. Многое казалось предосудительным, в особенности: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!», то есть хвала Самозванцу.

Теперь известно, что ремарка «народ безмолвствует» вписана Пушкиным по прочтении посмертно вышедшего в свет незавершенного XII тома «Истории...» Карамзина (апрель 1829 г.). В этом томе Карамзин по-своему истолковывал народное безмолвие, проявившееся в момент падения Лжедимитрия и воцарения Василия Шуйского. Пушкин обратил внимание на следующие слова Карамзина: «Василий, как опытный наблюдатель тридцатилетнего гнусного тиранства, не хотел ужасом произвести безмолвие, которое бывает знаком тайной, всегда опасной ненависти к жестоким властителям» (Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 12. СПб., 1829. С. 8-9). Ремарка «народ безмолвствует» не была простой уступкой цензуре. Пушкин увеличивал силу звучания трагедии, а попутно ловко обходил цензуру. Во внутренней структуре «Бориса Годунова» эта заключительная ремарка получала неизмеримо большее значение, чем у Карамзина, у которого «безмолвие» запрятано в размышление «про себя» Василия Шуйского; у Пушкина на нем резко обрывается вся трагедия. Действие останавливается, словно у пропасти.

В салонах Пушкин читал свою трагедию после «освобождения», разумеется, в прежней редакции, и о его не разрешенных властями чтениях ходили разные слухи. Новая концовка устраивала царя: слава богу, подальше от Лжедимитрия. В 1831 году «Борис Годунов» наконец был напечатан, хотя и без права ставиться на сцене. Россия прочла трагедию, столь гениально оканчивавшуюся.

Следующий период жизни и творчества Пушкина резко обособляется от предыдущего. В 1826 году поэт был доставлен с фельдъегерем из ссылки в Москву, удостоился кремлевской аудиенции, и Николай I вызвался быть его личным цензором, даруя поэту свободу, но установив за ним надзор. Аудиенция состоялась 8 сентября 1826 года. Конец этого периода также имеет четкую границу: 1831 год. Пушкин женится в Москве 18 февраля на Н.Н. Гончаровой и вскоре переезжает с ней в Царское Село, где по случаю холеры находился царский двор. Началась та сеть интриг, которая в»конечном счете и привела поэта к гибели.

В своем творчестве Пушкин продолжает идти по пути реализма, принципы которого открыл в предыдущий период, расширяя его тематические и жанровые границы. Одно из тематических новшеств наметилось в стихотворении «Стансы» (1826). Мало сказать, что «Стансы» передают новое ощущение Пушкиным себя в мире, его надежды и цели («В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни они передают и попытку повлиять на царя, Пушкин советует царю: «Во всем будь пращуру (то есть Петру I) подобен: / Как он неутомим и тверд / И памятью, как он, незлобен». Пушкин явно намекает на прощение декабристам, ибо они хотели тех самых преобразований, которые теперь должен провести царь. Эта позиция смутила многих либеральных друзей Пушкина, особенно ссыльных декабристов, которые гневно обвиняли Пушкина в предательстве, в сговоре с властью. Конечно, ничего подобного не было. Мы не знаем в точности, о чем говорили царь и поэт во время кремлевской аудиенции, которая длилась больше часа. Известно только, что на вопрос царя, что бы сделал Пушкин, окажись он 14 декабря в Петербурге, поэт ответил: «Встал бы в ряды мятежников». Возможно, собеседники затрагивали некоторые вопросы воспитания того поколения, которое выдвинуло декабристов. Пушкин высказал какие-то свои суждения на этот счет, разумеется, в пользу декабристов. Частично этих вопросов Пушкин коснулся и в записке «О народном воспитании», которую написал по приказанию царя в Михайловском глубокой осенью того же года. Записка вызвала неодобрение царя, о чем Бенкендорф поставил Пушкина в известность, намекнув при этом, что то воспитание, которое он отстаивает, порочно и самого его привело на край гибели. Записка была положена под сукно.

Слухи о том, что Пушкин уронил себя в «Стансах», поэт опровергал в стихотворении «Друзьям» (1826), в котором разъяснял суровую реальность, в которую поставлен жизнью после разгрома передового движения, и что никакого примирения с властью у него не произошло. Это стихотворение царь не разрешил печатать, в нем были совершенно крамольные заявления:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Царь прекрасно почувствовал укор себе, но самодержец в таких советчиках не нуждается. Пушкин – это недобитая оппозиция.

Упования, высказанные в «Стансах» Николаю I, оказались неоплаченными. В выигрыше был Пушкин. Прежняя твердая линия поведения четко проходила в стихотворениях 1827 года «Арион», «Во глубине сибирских руд», «Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной», а также в записке «О народном воспитании». Всю жизнь Пушкин будет расспрашивать очевидцев казни, родственников сосланных, рисовать профили дорогих лиц, отправится в путешествие на Кавказ, в Арзрум, чтобы повидать там некоторых из них, отбывающих солдатчину. Да еще судьба пошлет ему случайную встречу с Кюхельбекером на полустанке, когда подконвойного переправляли из крепости в крепость. Но на переднем плане весь этот и следующий периоды творчества будут Петр I и Николай I. Просветительские надежды на гуманную власть еще не исчезают, хотя параллельно возникает проблема русского народного «бунта».

Но вернемся к «Посланию в Сибирь». Приходится читать и слышать рассуждения, связывающие в преемственные звенья «Стансы» и «Послание в Сибирь». В разговоре с царем о судьбах декабристов Пушкин якобы получил заверения, что ссыльные и каторжники вскоре будут освобождены. И будто бы Пушкин реализовал это царское обещание в словах: «... И свобода / Вас примет радостно у входа, / И братья меч вам отдадут». При этом глубокомысленно разъясняется, что давным-давно разъяснено в науке: меч здесь не орудие предстоящей борьбы, а символ возвращаемой чести, которой были лишены все приговоренные к наказанию офицеры, – по обряду над их головами сломали сабли, их личное оружие. У Пушкина, разумеется, поэтическая вольность: мечи вместо сабель. Пушкин оказывается не только советчиком царя, но и порученцем его воли. Это следует назвать выдумкой. Столь же кощунственно толкуется понятие «братья», которые вернут меч вызволяемым из каторжных работ. «Братья» – это оставшиеся на свободе дворяне: дело в том, что якобы все дворяне были единой кастой, связанной сложными и нередко братскими узами, все лично знали друг друга или были в семейном родстве. Нарушенный было декабристами гражданский мир будет восстановлен, и Пушкин выступает в роли миротворца, символа касты. Будто можно забыть, что в мятежных декабристов на площади стреляли картечью те же дворяне, что бывший «арзамасский» друг, Блудов, подписал смертный приговор Николаю Тургеневу, а брат его, Александр Тургенев, всю жизнь потом не подавал руки Блудову, что будто бы не было стихотворения Пушкина «Моя родословная» (1830), где он клеймит дворян-выскочек екатерининского царствования. И такие «друзья», как Уваров, стали заклятыми врагами Пушкина. Эти-то «друзья» и довели поэта до роковой дуэли.

Нет, Пушкин оказывался чуть ли не единственным во всей России душеприказчиком декабристского вольнолюбия и разрабатывал эту проблему в условиях, которые трудно было предполагать заранее и с которыми приходилось считаться как с суровой действительностью, основанной на «силе вещей». Эта-то сила и смяла декабристов. Пушкин предвидел неизбежность их поражения и тем более теперь должен был присматриваться к этой «силе вещей».

Она давила его на каждом шагу: слежка властей велась непрерывно, выговоры – один за другим. Не прошло и полугода после «прощения», как в январе 1827 года власти потребовали показаний по поводу отрывка из пушкинского стихотворения «Андрей Шенье». Элегия «Андрей Шенье» была сочинена задолго до восстания на Сенатской площади, и с некоторыми пропусками вошла в томик стихотворений Пушкина, вышедший в начале 1826 года. Отрывок из элегии ходил по рукам под названием «На 14 декабря». Пушкина допрашивали в Москве и в Петербурге, куда он приехал в июне 1827 года. Приходилось разъяснять, что стихи из элегии «...Убийцу с палачами / Избрали мы в цари» относятся к Робеспьеру и к Конвенту. В цензурованном издании крамольные стихи были выброшены. Винили Пушкина в том, что он давал читать стихотворение в рукописи и отрывок размножился в списках. Оправдывало Пушкина частично то, что все стихотворение «Андрей Шенье» было написано до аудиенции с царем. Дело решалось в Сенате. Возникла угроза привлечения поэта к суду. Государственный совет учредил за Пушкиным секретный надзор. Любопытно, что среди членов Государственного совета в большинстве были те, кто участвовал в Верховном суде над декабристами. Подписал тайный надзор любезнейший знакомый Пушкина А.Н. Оленин, член совета и президент Академии художеств, за дочь которого, Анну, Пушкин сватался, но получил отказ. Не успела затихнуть одна буря, как возникла другая: дело по поводу ходившей в списках «развратной» поэмы «Гавриилиада». Тогда-то Пушкин и написал одно из грустнейших своих стихотворений-»предчувствий»: «Снова тучи надо мною / Собралися в тишине». А Вяземскому писал, что, может быть, придется проследовать «прямо, прямо на восток», то есть в сибирскую ссылку. Пришлось писать секретное объяснительное письмо царю, признаться в авторстве, и дело было прекращено. Но это лишь означало, что все новые и новые петли опутывали поэта.

Главное направление духовных исканий Пушкина этого периода, как мы уже сказали, связано с осмыслением роли Петра I как истинно великого преобразователя России и Николая, как тени его, еще не раскрывшегося вполне в своих деяниях, поставленного Пушкиным в невыгоднейшее для него сравнение с Петром и со временем все более тускневшего.

Повесть «Арап Петра Великого» (1827) и поэма «Полтава» (1828) – вот где проходит эта магистраль. В обоих произведениях создавался апофеоз Петру и все шло в укор Николаю. В повести Пушкин хотел по-вальтерскоттовски, «домашним образом» представить Петра, широкую, нелицеприятную его человечность, особенно проявившуюся в судьбе прадеда Пушкина по материнской линии, «арапа» (абиссинца) Ибрагима Петровича Ганнибала. Петр хотел доказать русским недорослям, чуравшимся его реформ, что образование доступно всякому человеку любого цвета кожи и ценить человека надо не «по породе», а по способностям. Петр крестил Ганнибала, дал ему свое отчество, держал при себе в качестве секретаря, а потом послал учиться во Францию. Сцены с Петром очень правдивы, ошеломляюще новы для русской литературы. Петр на полустанке в Красном Селе, под Петербургом, ждет прибытия Ганнибала из Парижа. С неизменной глиняной трубкой просматривает он гамбургские журналы – все правдиво. Описание Ассамблеи петровских времен, с дикой смесью старого и нового, ломкой нравов и привычек, также удалось. Но Пушкин на каждом шагу допускал неточности в главном. На самом деле Петр не встречал Ганнибала, по крайней мере на этот раз, так как был в это время в Москве по своим делам, и уж совсем впадал Пушкин в идеализацию при описании любовных приключений Ганнибала в Париже, его светского романа с замужней графиней, Леонорой Д., общений с герцогом Орлеанским и французским двором. На самом деле Ганнибал нищенствовал в Париже, мизерное содержание из Петербурга приходило нерегулярно. Нанялся служить во французскую армию, чтобы получить чин офицера и соответствующую материальную подпору. Повесть написана в сдержанной пушкинской манере, но в любовных сценах ощущается выспренний Марлинский: «Прости, Леонора, прости, милая, единственный друг. Оставляя тебя, оставляю первые и последние радости моей жизни». И в русских сценах, связанных с любовью Наташи Ржевской, повторяется приподнятость манеры. Что стоит одно имя ее возлюбленного, сына стрельца, Валериана... Оно не пушкинское. Его вычурность напоминает Марлинского: Валериан, Стрелинский, Правин, Пронский, Алина... Итак, Леонора, Валериан!

Пушкин почувствовал фальшивость, и повесть осталась незаконченной. Незаконченной она оказалась и по другой, видимо, более глубокой причине: чем больше Пушкин вглядывался в Петра, тем более прозревал в нем Николая, «пращур» тоже был не без греха: деспотичен, самоуправен, жесток до безрассудства. В повести это могло еще проявиться: вернувшегося из Парижа Ибрагима, у которого там осталась незаконнорожденная дочь, Петр, не спрашивая его согласия, сам стал сватать за Наташу Ржевскую. Ибрагим должен был бы превратиться в ослушника Петра или в двоеженца, а это-то могло сместить весь стержень повести, «Арап» превратился бы в отрицательного героя, а Петр – в Николая Палкина.

Разрушался пафос «Стансов». Мудрено иметь дело с самодержцами. Пушкин снова обращается к «мнению народному». В национальном сознании закрепились великие дела Петра.

Поэма «Полтава» – апофеоз Петра, искренний и полный. Полтавская виктория решала судьбу России. Всякий, кто был в помышлениях и делах против Петра в этом событии, исторически неправ (тут спор с «Войнаровским» Рылеева). Нет и намека на противоречивость Петра в ту «смутную» пору, «Когда Россия молодая / Мужала с гением Петра». На Полтавском поле Петр во всем прав и решительно «прекрасен». Царь не идеализирован, а показан в момент своей исторической славы. Он – монолитный и безусловный герой истории. Народы – русский и украинский – приветствовали избавителя от шведских завоевателей.

Русская поэма из романтической превращалась в историческую, реалистическую. Но «Полтава» в некоторых чертах – еще переходное произведение. Любовная линия Мазепа – Мария, по мнению Белинского, слабее линии героической. Эта любовная новелла несколько романтизирована. Тут Пушкин идет на некоторые натяжки. Не столь идеальна была Мария (настоящее имя ее – Матрена),честолюбивая дева, посвященная в предательские замыслы Мазепы. Получалась как бы поэма в поэме. Впрочем, споры о целостности поэмы среди пушкинистов идут и сейчас.

В рассматриваемый период Пушкин, как никогда, чувствовал себя одиноким. Поколение, к которому он принадлежал, было разгромлено. Многие оставшиеся постарались отречься от декабристов и сделались оборотнями. Некоторые надели маску благоприличия. Но большая часть действительно была напугана восстанием и еще теснее сплотилась вокруг трона.

Пушкин бродил по площадям и улицам Петербурга и вспоминал все, что здесь некогда было. В салонах уже слышались иные речи, старались сидеть за картами и не говорить о политике. Иногда Пушкину хотелось забвения, глотка свежего воздуха – «Три ключа» (1827. Стихотворение при жизни поэта не печаталось). Анне Олениной он записывает в альбом такие строки:

Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелено-бледный.

Скука, холод и гранит.

Давило Пушкина не только самодержавие, но и общество ликующих невежд и добровольных холопов. Из этих настроений выливались стихотворения 1827-1828 годов: «Поэт» («Пока не требует поэта...»), «Поэт и толпа» («Поэт по лире вдохновенной...»). При первой публикации в «Московском вестнике» последнее называлось «Чернь», а позднее, по воле редакторов, «Поэт и чернь». Пушкин, подготавливая издание своих стихотворений в 1836 году, дал название «Поэт и толпа».

Много споров велось и ведется по поводу этих стихотворений: будто поэт проповедует «чистое искусство», сам себя изолирует от общества. Кого он имеет в виду под «чернью», «толпой»? Пытались распространить эти уничижительные определения на народ. Ведь сам Пушкин говорит: «чернь тупая», «молчи, бессмысленный народ», «поденщик», «раб нужды, забот!» Предлагались версии: «светская чернь», реальное окружение Пушкина, враждебное ему. Это отчасти верно. Но вряд ли под «толпой» Пушкин подразумевал народ, как тогда говорили, «черный народ» или «подлый» народ (то есть «податной»). Но народ здесь ни при чем: «И долго буду тем любезен я народу...» («Памятник»). Народ слыхал о Пушкине, но не читал его: был в массе своей неграмотным. Слова «поденщик», «раб нужды, забот» не имеют прямого отношения к народу. Это не социальные низы, которые трудятся на барщине и оброке. Пушкин имеет в виду невежественное общество вообще, «чернь» и «толпа» – это все невежды, подлецы, глупцы, трусы, потерявшие человеческое Достоинство, добровольно пресмыкающиеся: «Мы малодушны, мы коварны, / Бесстыдны, злы, неблагодарны». Вся дрянь николаевского царствования.

Поэту пришлось столкнуться с ней в 1829 году, после самовольной поездки в Арзрум. Булгарин и ему подобные полагали, что автор «Полтавы», воспевший Петра, Пушкин теперь воспоет Паскевича и Николая I, их победы в Персии. Но Пушкин вернулся и молчал. Предмет не вдохновлял его. Позднее он опубликует в своем «Современнике» очерк «Путешествие в Арзрум». Там он с похвалой отзовется о храбрости сосланных декабристов, которые и здесь, в боевых делах, – лучшие люди России, борцы против азиатского деспотизма. О главнокомандующем Паскевиче, получившем титул «Эриванского», отзовется сдержанно. Булгарин упрекал Пушкина на страницах «Северной пчелы» в недостатках патриотизма.

Но Пушкин был настоящим патриотом: он откликается на польские и французские события: «Клеветникам России», «Перед гробницею святой». Впрочем, эти стихотворения до сих пор считаются дискуссионными.

Пребывание в Болдино осенью 1830 года, оказавшееся столь плодотворным, все же не составляет самостоятельного периода, хотя Пушкин создает много произведений, совершенствует свой художественный метод, выступает новатором в новых жанрах. Прощаясь с молодостью накануне женитьбы, он создает лирические произведения: «Прощание» («В последний раз твой образ милый...»), которое, вероятно, посвящено Е.К. Воронцовой, «У берегов отчизны дальней» (возможно, памяти Амалии Ризнич); философские размышления над смыслом жизни: «Безумных лет угасшее веселье». Пушкин полон роковых предчувствий. Любовь к Н.Н. Гончаровой была загадочной, сулившей какое-то «горе», «закат печальный». Не раз воспевал он свои увлечения, но уже нет упоения на «пиру жизни», пришла сосредоточенная дума о ее смысле. Часто воспевал поэт и песни ямщика, и завывание зимней бури, но «кружка» и «подружка» с ее песнями и сказками (няня Арина Родионовна) были счастливыми исходами из грусти. «Бесы», сразу написанные по приезде в Болдино, передают «вихревое» кружение событий, в которых легко «сбиться с пути», «что делать нам?»

В «Моей родословной» – не только ответ на выпады Булгарина, но и пересмотр своих «Стансов». Отброшены намерения стать советником царя, «упрямства дух» и тут «подгадил»: Пушкин нажил себе много врагов. Оставалось одно – молчание: «умен покорный мещанин».

В Болдине повседневность сама постоянно была на глазах, но удивительно: именно такие картины все больше «нравились» Пушкину.

Избушек ряд убогий.

За ними чернозем, равнины скат отлогий,

Над ними серых туч густая полоса.

«За ними», «над ними» – разве так в свое время набрасывались величественные картины Кавказа или лунные ночи Бахчисарая?.. Конечно, в пику «румяному критику» благородными октавами была написана шуточная, пародийная поэма «Домик в Коломне». Из нее «анекдотического» содержания ничего возвышенного, никакой полезной морали «выжать» нельзя. А в сущности, Коломна – убогий край в Петербурге. Одна награда: здешние жители, «маленькие люди», скоро и сделаются героями произведений.

Откуда-то изнутри, сами собой, появлялись эти новации. Шутит поэт над тем, во что веровал сам недавно и о чем продолжает твердить критика. Давно хранилась запись от няни «Сказки о работнике Балде» – причудливая форма народной мудрости и смекалки. Пушкин научил Россию писать гладкие стихи с точной рифмой, а тут сам учится шершавому языку народного сказа, ничего не упуская из неуклюжей афористичности. Наверное, Булгарин опять завопит о падении Пушкина. Что за рифмы: «базару» – «товару», и ассонансы: «морщить» – «корчить», «полбы» – «полный», или рифмы – эхо: «ладно» – «накладно», «тяти» – «дитяти». И мужицкие повторы: «уговору» – «приговору». Но какая сила в этой корявости! И в те же самые дни завершаются политесные страницы «романа в стихах» об аристократах, об избранных чувствах.

Пушкинской поэзии всегда была свойственна народность: и обращения к няне, и грустные песни ямщика – все в поле его внимания. И вот в Болдине на едином дыхании пишутся пять «Маленьких трагедий», с общечеловеческими темами и образами. Соревнование с Шекспиром, Тирсой де Молиной, Мольером, Гете, Байроном. Это – целая лаборатория. Он учится после того, как создал «Годунова». На титуле отражены поиски названия: «Драматические сцены», «Драматические очерки», «Опыт драматических изучений». А в письме к П.А. Плетневу от 9 декабря 1830 года роняет еще одно определение: «маленькие трагедии». Оно и закрепилось.

Для Пушкина существовали в диалектическом единстве: «Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная». Некоторые ученые рассуждают так: в «Борисе Годунове» – судьба народная, а в «Маленьких трагедиях» – судьба человеческая. Но это натяжки.

Ярко очерчены образы Скупого и его сына, два несовместимых характера – Моцарт и Сальери. Таков и бесподобный Дон-Гуан, и смельчаки вокруг Вальсингама, пирующие «во время чумы». За всеми этими личными столкновениями вырисовываются и черты эпохи: Франция, Германия, Испания, Англия... Пусть место и время иногда обозначены приблизительно, но мы понимаем всю многозначительность восклицания герцога, которому никак не удается помирить отца с сыном, ибо деньги заменили теперь рыцарские добродетели: «Ужасный век, ужасные сердца!» И «Моцарт и Сальери» не просто тема зависти и даже не столкновение классика с романтиком, в каждом аспекте есть свое рациональное зерно. Есть и автобиографическое: разве не сталкивался Пушкин на каждом шагу со своими «сальери»? Им тоже удалось «остановить» Пушкина. А «Черный человек», беспокоящий душу Моцарта? В переносном смысле разве это не та же самая «чернь», которая погубила Пушкина? Меряясь с европейскими гениями, Пушкин в «Каменном госте» предлагает свою трактовку «вечного образа» Дон-Гуана. Это не севильский озорник, осуждаемый католической моралью, не аристократ-развратитель, а свободный человек, понятие о котором дала эпоха Возрождения, артист в любви, сочиняет и дерется, дерется и сочиняет; но все это он делает до поры до времени; он щедро одаривает возлюбленных: и Инесса, и Лаура хранят память о нем и вздыхают по нему. Но с донной Анной он позволяет себе то, что является надругательством над человечностью. Кощунство нарастает от сцены к сцене. Слуга Лепорелло осуждает своего господина: «Мужа повалил да хочет поглядеть на вдовьи слезы». Кощунственно требование Гуана, чтобы статуя Командора пришла и стала у двери на часах во время свидания с его вдовой. Гуан старается унизить поверженного, потому и гибнет: «Такое унижение человеческой личности не может быть прощено» (И.М. Нусинов).

Покушение на общечеловеческие моральные ценности Пушкин осуждал всегда. Его герои стремятся к независимости, свободе, но наталкиваются на непреодолимые внешние и внутренние препятствия. Только Вальсингам переступает границы, умея найти свое «упоение в бою». Но и оно кощунственно и осуждается священником.

Великие трагедии духа разыгрываются в повседневной обстановке. Здесь закладывались принципы, впоследствии давшие Достоевского и Чехова. Яркие индивидуальности, они «полифоничны» в своей самостийности и одержимости, не сливаются с тем, что им противостоит. Перед нами – «серия бунтов» против миропорядка, гибель от внутреннего раздора и несовместимости борющихся в душе начал.

Новатором выступил Пушкин в Болдинскую осень и как автор цикла «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» (пять повестей): «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель» и «Барышня-крестьянка». Но можно ли сказать, что свойственная этим повестям «нагая простота» стиля – абсолютное новшество у Пушкина? Еще в лицейском отрывке «Мои мысли о Шаховском» поражает чисто пушкинская лаконичность: ясность, простота. Мысли и мысли – все это уже есть в его письмах к друзьям, в незаконченной повести «Арап Петра Великого». Конечно, в «Повестях Белкина» эти качества доведены до высшего уровня, Пушкин уверяет, что и Белкин не сочинял эти повести, а только записал от других лиц, инициалы которых было бы напрасным трудом разгадывать. Смотритель рассказан был титулярным советником А. Г. Н., Выстрел подполковником И. Л. П., Гробовщик приказчиком Б. В., Метель и Барышня девицею К. И. Т. Это случайные люди, но их соотношение с предметом повествования явно не случайное. И их голос слышится, как равно и голос Белкина, и самого Пушкина.

Читателю приходится в этих повестях иметь дело сразу со всеми рассказчиками, и ни одного он не может отстранить. «Действительность выступает в меняющихся формах понимания» (В.В. Виноградов). Рассказывается фабула и сам процесс ее рассказывания (С.Г. Бочаров). Главная цель Пушкина – заставить заговорить в прозе саму жизнь обыкновенных людей, держащихся простого, здравого смысла. К этой же манере вскоре прибегнет и Гоголь как автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки», повестей, якобы рассказанных не им самим, а дьяконом Диканьской церкви, Фомой Григорьевичем, предваряемых предисловием «пасечника Рудого Панька».

Успех «Повестей Белкина» был необыкновенный. Пушкин долгое время скрывал свое авторство, и на вопрос одного обожавшего его лицеиста позднейшего выпуска: «Чьи это повести?» – ответил, что не знает, но подчеркнул при этом: повести нужно писать именно так: «кратко, просто, ясно».

Можно сказать, что Пушкин реформировал русскую прозу. Лучшей до него считалась проза Карамзина, но и она уже устарела. Не имела большого будущего и проза Марлинского – узорчатая, выспренняя, многоречивая.

Вопреки мнению ряда исследователей мы считаем, что в «Повестях Белкина» присутствует определенный полемический элемент. Полемика эта ведется не открыто, а путем шаржирования повествовательных приемов Карамзина, Марлинского, Н.А. Полевого, популярного тогда в России Гофмана.

Приведем пример явного высмеивания сентименталистских штампов в повести «Метель»: «Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и, следственно, была влюблена». Она явилась на свидание у пруда «с книгою в руках, и в белом платье, настоящей героинею романа». Бурмин появляется с «Георгием» в петлице и «с интересной бледностью».

В отличие от «Маленьких трагедий», где все начинается счастливо, а заканчивается несчастливо, в «Повестях Белкина», наоборот, – события развертываются с препятствиями, бедами, а кончаются счастливо. Пушкин использует романтические сюжеты и сводит их к будничным развязкам, желая тем сказать, что никакая фантазия романтика не может тягаться с занимательностью простых жизненных ситуаций, которые пора литературе научиться ценить по достоинству.

Образ бесхитростного рассказчика – Ивана Петровича Белкина – целое событие в литературе. Рождение такого ракурса рассмотрения жизни будет подхвачено «натуральной школой» и особенно Достоевским. А образ Самсона Вырина в «Станционном смотрителе», «маленького человека», переживающего трагедию одинокой старости, полной своей незащищенности, продолжен в «Шинели» Гоголя, в «Бедных людях» Достоевского и станет предметом горячих споров в литературе в течение долгих лет.

Последнее шестилетие в жизни Пушкина, несмотря на краткость этого отрезка, делится на два равных периода, рубежом между которыми является 1833 год. В чем смысл рубежа между этими маленькими, трехлетними периодами? Пушкин снова дважды в Болдине, завершает свои труды, обнаруживает повышенный интерес к фольклору, пишет «Сказку о рыбаке и рыбке», «Сказку о мертвой царевне», «Сказку о золотом петушке». Это были не прихоти таланта, камерное экспериментирование, Пушкина влечет работа над народной фантастикой, емкими формами художественных обобщений, восходящих к тысячелетней мудрости. Если сюжет «Сказки о мертвой царевне» записан еще в Михайловском, то «Сказка о рыбаке и рыбке» представляет собой переработку немецкой, померанской сказки «О рыбаке и его жене», заимствованной Пушкиным из сборника сказок братьев Гримм (книга сохранилась в библиотеке поэта). Пушкин справедливо полагал, что эта сказка все же славянская, сложилась среди жителей Померании – славян-»поморян». Пушкин исключил эпизод о старухе, пожелавшей сделаться «римскою папой». Но опирался Пушкин и на русский «Стих о Голубиной книге», отсюда забрела к нему в сказку птица Строфилус» Эту сказку Пушкин мог слышать от крестьян в Михайловском или Болдине. «Стих о Голубиной книге» в печати появился уже после смерти Пушкина. Источником «Сказки о золотом петушке» послужила «Легенда об арабском звездочете» из книги Вашингтона Ирвинга «Альгамбра», вышедшей в Париже в 1832 году во французском переводе (сохранилась в библиотеке Пушкина), Пушкин придал сказке большую остроту. Цензура выбросила стихи: «Царствуй, лежа на боку», «Сказка ложь, да в ней намек! / Добрым молодцам урок». Сейчас выяснено, что мотив «волшебного петушка» как у Ирвинга, так и у Пушкина пришел из древнего Египта. Перекликается сказка Пушкина и с повестью немецкого «штюрмера» Ф.М. Клингера «История о Золотом Петухе».

В этот период литературные интересы Пушкина все более характеризуются всеобъемлющей полнотой, исключительной проницательностью. На первом плане – народные характеры, сгустки личностных и национальных черт. В каждом случае его интересует душа народа: из русской жизни – «Свет Иван, как пить мы станем», или из польской – «Будрыс и его сыновья», «Воевода» (переводы из Мицкевича). Таков и многоголосый цикл из шестнадцати произведений – «Песни западных славян», из них одиннадцать – подражания «Песням...», напечатанным в книге П. Мериме «Гюзла», две переведены из сборника сербских песен Вука Караджича, а три – оригинальные («Песнь о Георгии Черном», «Воевода Милош» и «Яныш королевич»). В последней досказывается сюжет незавершенной «Русалки» – может, самого русского из всех пушкинских произведений. Но и здесь оговоримся: «Русалка» – в значительной степени переделка иностранного источника, весьма популярной в России оперы венского драматурга Генцлера «Дунайская фея».

Кроме пародий, сказок и песен, Пушкин увлечен в этот период архивными изучениями истории Петра Великого. Этот труд Пушкин не закончил. Его увлек другой замысел – «История Пугачева», никак не предусмотренная Николаем I, когда он разрешил Пушкину допуск к архивам. Для большей достоверности повествования Пушкин побывал в Поволжье и на Южном Урале, в местах действия «пугачевщины» и осенью 1833 года довершил этот труд в Болдине. Параллельно вызревал уже и замысел «Капитанской дочки». Живые впечатления, почерпнутые во время путешествия по пугачевским местам, пригодились именно для этого произведения. Оно будет написано в окончательной редакции только летом 1836 года и опубликовано в «Современнике» еще при жизни автора.

Когда мы говорим о границе между двумя маленькими периодами «позднего» Пушкина, надо, конечно, иметь в виду ее относительную условность: где-то на переходе от 1833 к 1834 году. Многое, начатое в первом из этих периодов завершалось или вышло в свет во втором. С.А. Фомичев, как мы уже говорили, характеризует реализм Пушкина всех 30-х годов (он у него начинается после 1828 года) как «документальный». Это в принципе верно. Мы указывали на некоторые исключения. Теперь добавим: сказки, как бы они ни опирались на книжные прототипы, по самой природе противятся определению «документальные», ибо они изустны, принадлежат народу и лишь кем-то когда-то бывают записаны и опубликованы. Так и «документальность» «Капитанской дочки» относительна: «История Пугачева» – документальна, а «Капитанская дочка» – художественный вымысел, которому придана форма «семейственных записок очевидца» Гринева. Никак не назовешь «документальным реализмом» тот художественный метод, который лежит в основе «Пиковой дамы» и «Медного всадника». В «Пиковой даме» такого документализма вовсе нет, зато большую роль играет фантастика. А в «Медном всаднике» она приобретает символический характер. Вообще в реализме Пушкина последнего периода фантастика становится неотъемлемой решающей частью реализма. В «Пиковой даме» и «Медном всаднике» герои сходят с ума, и их сумасшествие имеет, так сказать, принципиальное значение: Германн – честолюбец, приобретатель, с профилем Наполеона, а душой Мефистофеля, не останавливается ни перед какими средствами для достижения цели. Отныне фантастическое и реальное у Пушкина уживаются в одной структуре, «фантастический элемент – символ, за которым стоят функции объективной действительности» (А.Ф. Лосев).

В «Медном всаднике» угрожающие слова «Ужо тебе!» – в устах Евгения, конечно, бунт. И не случайно сцена происходит у подножья «кумира», где было восстание декабристов.

Впрочем, на этих образах нужно специально остановиться. Образ Германна был совершенно новым в русской литературе. Это – честолюбец XIX века растиньяковского типа, готовый в ажиотаже авантюристического приобретательства поставить свою жизнь на карту. Его игра с Чекалинским – настоящее сражение, поединок. Теперь деньги – все в жизни. А между тем не случайно в повести рассказывается, как графиня в молодости в Париже проиграла герцогу Орлеанскому огромную сумму. И что же? Никто не лишился рассудка, ничья жизнь не развалилась. Графиня благополучно отыгралась, и секрет трех карт был для нее личной тайной. Теперь к этому секрету подбирается хищник. Германн хочет сразу стать выше всех, властелином. Душа его высохла. Германн «окаменел». Не любит он и Лизавету Ивановну, она для него – только средство попасть в дом графини. Он может переступить через любого человека. Но не следует преувеличивать «буржуазность» Германна. Он все еще – авантюрист, игрок. В России еще не было закона, который давал бы простор для таких Растиньяков.

Пушкин в «Пиковой даме» чутко уловил меркантильный дух XIX века, основную бальзаковскую тему. «Пиковая дама» была переведена Проспером Мериме на французский язык в 1849 году и имела большой успех.

«Медный всадник» – безусловно лучшая из поэм Пушкина. Идея ее и поэтические приемы значительны, лаконизм и экспрессия образов впечатляющи, а стих – словно кованый.

Апофеоз «Петра творенья», русской государственности, – глубоко прогрессивное начало в поэме. Здесь Пушкин в равной степени и просветитель, верящий в разум, прогресс, целесообразность человеческой истории, и патриот, славящий свой народ, свою нацию, сумевшую занять достойное место в общечеловеческой цивилизации.

Но этот апофеоз имеет глубокий философский, трагический подтекст: противоречив прогресс, совершаемый державной рукой. Восторг перебивается диссонансами, ведущими к самым тяжелым раздумьям. На них наводит другое произведение – «Езерский».

Главный герой, Евгений, по признанию самого Пушкина, ему привычен и симпатичен. По всем признакам в прошлом – аристократ, может быть представлен как крайняя степень деградации Евгения Онегина. Кое-что проясняется в его родословной через наброски незавершенной поэмы. Герой этой поэмы во многом напоминает Евгения из «Медного всадника», и мы можем с некоторым основанием (ввиду одновременности работы Пушкина над этими произведениями) объединить черты Езерского и Евгения.

Аристократ знатной фамилии постепенно растерял все свои связи, обнищал, «где-то служит», то есть простой чиновник, каких рисовал Гоголь. Вся его душевная привязанность – бедная Параша, живущая с матерью в домике на взморье. Наводнение принесло непоправимое горе Евгению. Перед нами – тема «маленького человека». Но как она обработана у Пушкина? Не департаментские передряги, не мечта о прибавке жалования, не мечта быть Фердинандом VIII. Евгений сталкивается со своим «королем», грозит ему. Но у него нет тщеславия стать властелином или приобрести миллион. Он – полная противоположность Германну. Ему бы уберечь свое утлое счастье. Замыслы великих кумиров, сколь ни полезны были государствам, обычно оставляют вне закона «маленьких людей». А между тем их мечты имеют общечеловеческую ценность. Пушкин не раз ставит вопрос о вечных моральных пределах, которые не могут быть попраны никакими величавыми стремлениями властелинов мира.

С вопросом, который еще ни разу не обсуждался в пушкиноведении, мы сталкиваемся, когда пытаемся осмыслить типологию пушкинского реализма, не только в сравнении с реализмом других писателей, но и с собственным, взятым в эволюции, переменах, неустанных поисках нового.

Пушкин прибегает в конце жизни и к принципам «моделирующего реализма». Что это такое, показывает одно из последних его произведений – «Сцены из рыцарских времен» (1835, опубл. посмертно). Описываемые здесь события происходят, по-видимому, во Франции. Время действия – XIV-XV века, когда, согласно легенде, был изобретен порох европейцем Бертольдом Шварцем. Погибало рыцарство, шла упорная борьба крестьян с феодалами, зарождались новые, буржуазные отношения. Но произведение вовсе не строится на каком-нибудь одном достоверном, историческом событии. Берется, так сказать, «алгебра истории». На ее основе моделируется, то есть экспериментально строится, событие, которого никогда не было, но которое вытекало из логики истории. Оно могло быть перенесено в Германию, Англию, передвинуто во времени на полстолетие или на целое столетие. Любопытно, что предводителем крестьян выступает не воин, профессионал, не политик, а поэт, человек широкой гуманитарной образованности, и к тому же влюбленный в дочь феодала, с которым ведет борьбу. Крестьяне терпят поражение, вооруженные косами и другими своими сельскохозяйственными орудиями, что под руку попадалась. Произведение осталось незаконченным, но в архиве Пушкина сохранился некий план, вероятно, имеющий отношение к «Сценам из рыцарских времен», и этот клочок бумаги, с набросками на французском языке, прокомментирован пушкинистами. Крестьяне победят феодалов. Бертольд (фамилия его – Шварц – Пушкиным не называется), мечтая изобрести перпетуум мобиле, открывает секрет изготовления пороха. Это достижение человеческого ума используется восставшими крестьянами: порох взрывает феодальные замки, пули пробивают рыцарские латы. Присоединяется к этому еще одно открытие человеческого разума: в плане говорится, что в облаках появляется Фауст с печатным станком (был исторический Иоганн Фуст, ученик и соперник Гуттенберга). Книгопечатание – та же артиллерия. Важнейшие научные открытия идут рука об руку с народной борьбой за освобождение. Человечество переходит в новую фазу своего развития.

На последний период творчества Пушкина падает и захватывающий интерес поэта к проблеме «русского бунта». Пугачев и «пугачевщина» – только один из исторических моментов, изученных им досконально. Пушкин сочувственно изображает Пугачева, понимает неизбежность «бунта» и обреченность самозванца.

Пугачев опирается на всенародную поддержку, артиллерия и военная тактика у него лучше, чем у правительственных войск. Его жестокость оправданна. И все же вывод грустный: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» Почему же «бессмысленный»? Есть и другие слова в той же «Капитанской дочке»: «...лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Это не только слова Гринева, но и Пушкина.

Пушкин озабочен судьбами цивилизации, ее подлинным прогрессом: «изменением и улучшением нравов». Он не может обсуждать проблему «русского бунта», не задаваясь вопросом, какое новое мироустройство бунт сулит. Что станет с просвещением, культурой? Не одичает ли государство? Не одичает ли народ? Его угрозы самодержавию обрисовываются четко. В статье, написанной также в конце жизни, «Путешествие из Москвы в Петербург», являющейся внешне как бы спором с Радищевым, а на самом деле возрождением памяти о Радищеве, Пушкин вводил читателя в круг современных жгучих проблем. Статья Пушкина не была пропущена цензурой, в ней есть такие слова: «Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда».

Пушкин имел в виду силу знаменитой книги Радищева. Недаром Екатерина II по прочтении ее назвала автора «бунтовщиком хуже Пугачева»! Но в историческом действии Радищев и Пугачев еще не соединились.

Нельзя сказать, что Пушкин отказывался от идеи «бунта». Его волновал вопрос: под знаменем каких «идей» он будет совершаться. «Бунт» и нравственность поэт рассматривал в неразрывном единстве. Если в «Памятнике» он ставил себе в заслугу, что в «жестокий век восславил...свободу», то этот девиз соединялся не только с «милостью к падшим» со стороны царя, но и с тем,, чтобы «бунт» был осмысленным, не превращался в трагедию народа, в крушение всего ценного, что создано поколениями. Протест должен идти вместе с гуманизмом, созидательным началом. Новый мир должен превзойти старый.

Нужно представить себе со всей определенностью, что Пушкин – дворянин, по своей охоте выбрал пугачевскую тему для творчества, которая не только не имела прецедентов и традиций до него в русской литературе, но само «следственное» дело Пугачева с 1775 года не распечатывалось, и именно Пушкин добился разрешения это сделать. В самом дворянстве как сословии жило лютое отвращение к Пугачеву, и никто не ожидал появления произведения о нем и не желал его читать. Лучшие поэты декабристского движения в своих гражданских стихах подымались до каких угодно высот, в «думах» воспевали каких угодно героев истории, но только не Разина и Пугачева. А Пушкин уже обоими ими интересуется в Михайловском. Он совершил поистине величайший подвиг, занявшись как историк, как художник пугачевской темой, раскрывая безграничные перспективы для всей русской литературы, которая, кстати сказать, в упрек будь это ей поставлено, мало увлеклась этой темой (В.Г. Короленко «Охонины брови», Вяч. Шишков в наше время).

Пугачев выведен Пушкиным как подлинно исторический деятель, гений истории в противовес той «неизвестной даме», которую встретила Маша Миронова в Царкосельском саду, не предполагая, что перед ней сама Екатерина II.

Пугачев полон сил, смышлен, храбр, предусмотрителен, войско его оснащено и вышколено лучше, чем правительственное. А в художественной «Капитанской дочке» с особенной силой раскрыты личные, душевные качества этого человека. При всей неизбежной суровости ему свойственно великодушие, умение платить добром за добро. Не изменивший присяге Петр Гринев, однако, не раз был осчастливлен своим сословным врагом в случае, когда требовались человечность и сострадание. Гринев видит полную обреченность Пугачева, его самозванство, малограмотность, роковую стихийность возглавляемого им движения, но не может не преклониться перед величием его натуры, самопожертвованием, последовательностью в достижении цели, которая совпадает с чаянием народа.

Гоголь восхищался стилем «Капитанской дочки», умением Пушкина рисовать простые русские характеры, людей, преданных родине, готовых сложить голову за нее, не нарушив клятвы и заветов предков, исполненных нравственной чистоты (старики Гриневы, Мироновы).

Рисуя почти неправдоподобные, но имевшие место чисто человеческие взаимоотношения между Пугачевым и Гриневым, Пушкин подчеркивает пугачевское презрение к изменнику Швабрину, он ловит его на лжи и корыстных побуждениях.

В то же время существует так называемая «Пропущенная глава», не входящая в окончательную композицию произведения. Почему же Пушкин ее не включил? В ней Гринев со шпагой в руке появляется в своем имении, укрощает взбунтовавшихся крестьян, спасает арестованных отца и мать, Машеньку от подлых притязаний Швабрина. Пушкин почувствовал, что Гринев здесь слишком открыто действует по принципу помещичьего сословия и рушится та гармония его сложных отношений с Пугачевым, которые являются лучшим украшением повести. Тут не надо было ожесточать отношения, сгущать краски, ибо перед тем говорится, что по Волге плыли плоты с виселицами. Власть беспощадно, зверски расправилась с мятежниками. Гринев не должен был стать одним из участников этих злодейств. Подобное ведь в прошлом и вызвало «пугачевщину».

Что же такое Пушкин в общем и целом в сознании поколений и для нас теперь? Певец вольности, свободы. России он желал прогресса, просвещения. В заговоры он, особенно после 1825 года, не верил, партии прогресса в русском обществе не видел. Их и не было. А затем говорил больше не о «правах», а об «обязанностях» граждан. Ему свойственно было государственно-патриотическое сознание, сложившееся на почве освободительной войны 1812-1815 годов. С этих позиций он решал и «польский вопрос» как внутриславянское, семейное дело, критически относился к западному парламентаризму, к внутрипартийной борьбе, к сен-симонизму как очередной утопии. Верил в просвещенный абсолютизм как единственную преобразующую силу в России, образцом патриота для него был Петр I, «Пугачевщину» изучал и по-своему воспел, но бунт все же считал «бессмысленным», ибо бунт не предлагал более высокой организации русской жизни. Колоссально начитанный: верхом мудрости считал Евангелие и учения отцов церкви. Как Ломоносов и Карамзин, Пушкин был государственником, а не разрушителем, певцом целостной, могучей России. Он сам был ее сыном и гордостью.